Ирина Прохорова: Сегодня мы поговорим о повседневной жизни в Петербурге XIX века, отталкиваясь от книги, которая называется «Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника». Поговорим мы об этом прежде всего с автором книги Альбином Михайловичем Конечным, литературоведом, историком культуры, специалистом по истории Петербурга. Второй наш гость — Лев Оборин, поэт, литературный критик, редактор серии «Культура повседневности» и проекта «Полка».
Альбин Михайлович, я сразу сошлюсь на цитату, принадлежащую Владимиру Николаевичу Топорову, который, обсуждая, как складывается литературный миф Петербурга, отмечал, что «при обзоре авторов, чей вклад в создание петербуржского текста наиболее весом, бросаются в глаза две особенности: исключительная роль писателей — уроженцев Москвы, а именно — Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Григорьев, Ремизов, Андрей Белый, и отсутствие петербуржцев по рождению фактически до заключительного этапа — Блок, Мандельштам, Вагинов». Как закоренелая москвичка я помню, что всегда, когда я приезжала в Ленинград, а потом и в Петербург, мне казалось странным, что миф о Петербурге — это такой мрачный, загадочный, чиновный Петербург, мистический и холодный. Хотя мне всегда казалось, что это скорее очень веселый, эклектичный, авангардный город, и никакого мрачного оттенка я никогда не замечала. Но я турист. Я хотела вас спросить, насколько литература отражает дух Петербурга, с вашей точки зрения, или скорее скрывает суть жизни города? Мои впечатления ложны? Или все-таки литературный миф настолько мощен, что иногда затмевает куда более сложную ткань жизни города?
Альбин Конечный: Я согласен со второй точкой зрения. Действительно, именно москвичи сделали огромный вклад в понимание того, что такое Петербург и что такое петербуржский миф. И, конечно, огромную роль здесь сыграл Владимир Николаевич Топоров — просто уникальный знаток Петербурга. Я, к сожалению, с ним не был знаком, но переписывался, сейчас даже эти письма опубликованы в «Литературном факте». Миф о Петербурге действительно отражает реальность города. Но я хотел бы вот что еще сказать. Как представляли Петербург, как думали о нем? Например, зачитаю вам цитату, на что же похож Петербург. Булгарин, хорошо знакомый с европейскими городами, в 1838 году в очерке «Характер Петербурга» утверждал: «А что такое Петербург? Точно так же особый мир, особая планета и притом планета самая оригинальная. Из всех столиц европейских Петербург оригинальнее прочих потому именно, что в нем находятся все оригинальности не только других столиц, но и второстепенных городов России, Англии, Франции и Германии, и что эти оригинальности не сливаются, а, напротив, обозначены». А по мнению Герцена, оригинального и самобытного в Петербурге ничего нет: «Петербург — воплощение общего отвлеченного понятия столичного города. Петербург тем и отличается от всех городов европейских, что он на все похож». Поэтому миф, что Петербург — это Северная Венеция, это совершенная мифологема. Но я бы сказал, что петербуржцев на самом деле нужно называть не горожанами, а островитянами, потому что мы все живем на островах, и куда-то мы уплываем — плывем, плывем, но не доплывем. Мне даже когда-то снился сон в 70-х годах, что Васильевский остров оторвался и его прибило к берегам Альбиона. И, кстати говоря, эта тема, что петербуржцы — островитяне, проходит и в поэзии. Например, у Александра Блока есть стихотворение «Острова», у Пушкина есть строки о том, что «волна плеснула в острова», и, наконец, стихотворение Шефнера, где он пишет прямо: «Мы — островитяне». И, между прочим, Александр Городницкий тоже говорит: «Я родился на Васильевском, поэтому считаю себя островитянином».
Лев Оборин: Когда говорят о мифах и о том, что Петербургу парадному, фасадному, имперскому противостоит Петербург дворов-колодцев и каналов, рек, Петербург-марево из романа Андрея Белого, я в первую очередь вспоминаю не дворы-колодцы и не окраины, а Петербург, увиденный сверху, с крыши. Вот Петербург крыш, по-моему, очень сильно противостоит Петербургу фасадов, и в этом даже есть какая-то тайна, которую он сообщает человеку, достаточно любопытному, чтобы пойти чуть дальше, чем по туристическим маршрутам.
Ирина Прохорова: В книге «Былой Петербург» много цитируется Николай Анциферов, человек, заложивший начала реального краеведения. Он писал о том, что «быль и миф Петербурга остаются неотделенными и, может быть, неотделимыми, и в истории Петербурга одно явление природы приобрело особое значение, придавшее петербургскому мифу совершенно исключительный интерес, — это наводнение». Может быть, вы расскажете, как это стихийное бедствие сформировало часть мифологии и вообще самосознания петербуржцев?
Лев Оборин: Я думаю, что это еще одна вещь, которая роднит Петербург с Венецией и ее знаменитой аква альта, которая тоже иногда достигает угрожающих масштабов, хотя и не таких разрушительных, как в 1824 году в Петербурге. Не знаю, насколько правильно судить город и любить город за его катастрофы и за вещи, которые все-таки достаточно серьезно до сих пор угрожают, хотя, насколько я знаю, там долгое время строились очень серьезные сооружения, сдерживающие этот напор дамбы, и время от времени появляется тревожная информация о том, что они все засорились, о том, что их надо чистить, о том, что они уже не выдерживают и, возможно, скоро Петербург опять зальет. Но, конечно, эти катаклизмы оставили настолько серьезный культурный след, что память о страданиях волей-неволей сглаживается, а «Медный всадник» Пушкина остается. Мы в первую очередь уже думаем о том, что происходило тогда, вспоминая историю о том, как плавают гробы, и о том, как граф Хвостов пел «Несчастье невских берегов».
Ирина Прохорова: Как свидетельствовал Владимир Соллогуб, «в нашей жизни Нева играла большую роль, и день наш располагался по ее норову». Мы вообще, наверное, стали забывать, насколько люди XIX века зависели от прихоти природы. Пушкин писал, что собирался поехать в Петербург из деревеньки, а начался ледоход, таянье снегов и все прочее, дороги затопило — вот сижу, жду, пока паводок сойдет. Это совсем другое ощущение пространства, места, возможности.
Лев Оборин: Мы помним, что в «Обломове» это очень важный конфликт — Нева не дает героям перебраться с одного места на другое, и, собственно, жизнь пошла в другую сторону.
Наводнение в Петербурге, 1824
Ирина Прохорова: В данном случае интересно, как Нева выстраивала стиль жизни города, о чем Альбин Михайлович и пишет в книжке «Былой Петербург». Альбин Михайлович, а как складываются различные ритуалы и праздники вокруг Невы? Вот со времен Петра I — Крещение, день преполовения, то есть вскрытия реки ото льда, и так далее. Мне кажется, это очень интересные вещи, которые можно сейчас увидеть в каком-то уже остаточном виде — никогда не думаешь о том, откуда они идут, а они закладываются тогда.
Альбин Конечный: В этом смысле нас можно сравнить с Наполи, где люди живут на краю, и они веселятся. Мы не веселимся, хотя тоже живем на краю. На самом деле, помимо угроз, Нева сыграла огромную роль в жизни города. Скорее она являлась в облике праздника. Все праздники проходили на Неве. В XVIII веке проходили знаменитые масленичные гуляния, которые растягивались от Смольного собора до Петровской площади, и на них собирался весь город, это был большой праздник. Потом Нева играла важную роль, когда открывалась навигация. Тогда это был такой большой праздник, люди собирались у Невы, видели, как вся церемония разворачивается на их глазах, когда комендант Петропавловской крепости едет ко дворцу, чтобы спросить соизволения на открытие навигации, за ним тянутся лодки, и вот наконец открывается навигация. Потом, конечно, праздник Крещения, тоже очень значимый. Еще был праздник преполовения — у стен Петропавловской крепости шла служба. Потом праздник Крещения, когда иордань вырубалась прямо напротив Зимнего дворца, и туда спускался весь двор по специальной лестнице. Как вы знаете, в Эрмитаже есть такая иордановская лестница. Вот по этой лестнице сходили к купели. А народ стоял, за этим наблюдал, а потом ему разрешали прийти набрать воды. И, наконец, был такой очень любопытный праздник, который назывался рекостав, когда замерзала Нева и жители Васильевского острова и Петроградской стороны не могли попасть на работу. Их это очень радовало — они собирались дома, играли в карты, пили пунш и ждали, когда лед встанет — тогда можно снова отправиться на службу.
Ирина Прохорова: Еще один очень важный момент — то, что уже стало визитной карточкой Петербурга. Это белые ночи, разумеется. Иностранцы-путешественники всегда поражались — маркиз де Кюстин и многие другие говорили, что это удивительно — можно читать и писать без свечей, и это преподносилось или как невероятное, прекрасное зрелище, или как тревожное — в зависимости от того, как люди это воспринимали. Но ведь на самом деле ночные гуляния вдоль Невы и вообще по городу начинаются в XIX веке, и до сих пор есть развлечение — приехать во время белых ночей и полночи гулять по городу. Этот ритуал пережил все катаклизмы ХХ века — ничего с этим не сделать. Если я правильно прочла в вашей книжке, тогда в российских гостиницах почему-то не принято было вешать шторы, и, соответственно, в белые ночи было слишком светло, чтобы можно было уснуть.
Альбин Конечный: Это предназначалось для петербуржцев — для тех, кто привык любоваться белыми ночами. А об иностранцах не думали.
Ирина Прохорова: Лев, я хотела у вас уточнить. Очень важный раздел книги посвящен складыванию культуры дачной жизни. Я не знала, пока не прочла книжку, что на самом деле эта традиция пошла из Петербурга и до Москвы дошла намного позже. Может быть, вы об этом расскажете?
Лев Оборин: Москва, насколько я знаю, в принципе была более дачной. Когда мы читаем, например, Тургенева, его рассказы о Москве, то там как сельские поданы места, которые сейчас вполне близко к центру. Да, в Петербурге, конечно, люди разъезжались как из столицы. Например, в книжке Веры Мильчиной о Париже рассказывается, как парижане летом тоже разъезжались по предместьям и дачам. Насколько я понимаю, в Петербурге была схожая история, и это описывалось еще в сборнике «Физиология Петербурга», где мы читаем юмористические заметки о летнем времяпрепровождении и гулянии, часто сопряженном с дождем и нехорошей погодой. Дача дает возможность попасть немножко в другое место, немножко уйти от упорядоченной, квадратной, чиновной жизни.
«Вид на Стрелку Васильевского острова от Петропавловской крепости». Федор Алексеев, 1810
Ирина Прохорова: Но правильно ли я понимаю, что все-таки играли роль еще и санитарные условия? Москва была ведь такой столицей усадеб, где много садов, парков, то есть выезжать-то было долгое время и ни к чему. А Петербург был структурирован совершенно по-другому.
Альбин Конечный: Петербург был коммунальный город. В его доходных домах жить было практически невозможно. Отхожее место находилось на лестнице, или в лучшем случае во дворе выгребная яма стояла. Приезжали золотовозы, которые все это выгружали и увозили. Жутко антисанитарные условия, поэтому в Петербурге время от времени вспыхивала холера. И горожане, чтобы спастись, выезжали на дачу. И тут интересны наблюдения Булгарина о том, что благодаря дачам Петербург разделился на два города — зимний и летний, где были свои обряды и обычаи. В городе все зажато, все строго, по струнке, а на даче делай что хочешь. Тот же купец, приезжая на дачу, переодевался в гражданское платье, закуривал сигарку, чувствовал, как он движется к прогрессу.
Ирина Прохорова: На дачах царила более демократическая атмосфера, и там складывается своя культура — театры, новые знакомства. Надо сказать, что, читая это, я была поражена, как, например, политические режимы приходят и уходят, а бытовые вещи передаются по наследству. В книге вы рассказываете о дачном быте, описанном хроникерами в конце XIX — начале ХХ века, который за 100 лет как будто и не изменился. Я зачитаю: «Для детей младшего возраста вешались маленькие качели, гамаки, строились теремки с детской обстановкой. Дети занимались и развлекались, играя в большой мяч, серсо, волан, катая большое колесо, охотясь за бабочками с сеткой. Наиболее распространенными детскими играми того времени были горелки, палочка-выручалочка, пятнашки, городки, казаки-разбойники». В половину из этих игр, я помню, играли мы на дачах. То есть этот дачный стиль и уклад жизни оказывается поразительно стойким.
Альбин Конечный: Да, и он повлиял на городскую культуру. Например, велосипед ведь появляется на даче, граммофон появляется на даче, маленький театр появляется на даче.
Ирина Прохорова: Это действительно интересно — влияние дачной жизни на городскую. Но я хотела еще поговорить о народной зрелищной культуре, которая мощно развивалась в Петербурге и оказывала большое влияние на верхние этажи культуры. Может быть, Альбин Михайлович, вы расскажете о гуляниях на балаганах, о низовой культуре, которая мощно цвела в течение всего XIХ века и стала затухать в конце XIX века из-за действий властей, которые считали, что это недостойная культура, что нужно что-то более высокое.
Альбин Конечный: Я бы скорее начал с того, как балаганная культура повлияла на высокую культуру. Например, когда в балагане Лемана ставили «Последний день Помпеи» с роскошными декорациями, декораторы Императорских театров приходили и просили помощи: как вы это сделали? То есть это повлияло и на сценографию Императорских театров. Потом светские забавы в Царском Селе, где строились катальные горы, были перенесены в народную культуру. А вот кружение экипажей вокруг балаганов и так далее — они превращали это зрелище в театр, то есть зрители одновременно становились и наблюдателями друг за другом. Так что очень многое в высокой культуре было взято с площади.
Ирина Прохорова: Вы замечательно описываете, как Христиан Леман, который выступал со своим балаганом, придумывал невероятные технологические новшества, которые потом перенимались в театрах. И, например, меня потрясла история с картиной Карла Брюллова, которая сначала выставлялась в Париже и ее еще не видели в наших городах, но уже в балаганах по ней ставили постановки. Это поразительно, и это мне напомнило старую историю о том, что утром в газетах, а вечером в куплетах. То есть на самом деле в питерском балагане так все и происходило.
Лев Оборин: В 1830 году в балаганах ставится сцена из «Бориса Годунова», который, как мы помним, был несценическим произведением и долгое время не был поставлен, по крайней мере полностью. Но, опять же, в балаганах сцены из пушкинской трагедии вполне можно было увидеть и при жизни Пушкина, и видел их не бомонд, который ходил в театр.
Ирина Прохорова: Но ведь, несмотря на снобское отношение элиты к этому, современники описывают, что и благородное сословие с удовольствием посещало балаганы. Альбин Михайлович, может быть, вы тоже немножко об этом расскажете? Потому что очень интересно, как низовая культура привлекала и высшие классы.
Альбин Конечный: Пример тому — Оболенский, который говорил, что самое впечатляющее зрелище, которое он видел, это когда на Масленице сходились все сословия: какой-нибудь правовед, какой-нибудь купчишка, какой-нибудь торговец, чиновник, и все радовались этому веселью, потому что было просто веселье. Как писал Блок, балаган — это театр, где нужно просто радоваться, а никакой морали там быть не должно.
Балаганное представление на Исаакиевской площади Санкт-Петербурга. Рисунок Тимме, 1858. Источник
Ирина Прохорова: Театроведы в конце XIX века писали, что происходит быстрое и почти повсеместное умирание чисто низового театра и создание театра псевдонародного, приспособление господствующих приемов исполнения, вещественного оформления и драматической литературы ко вкусам городских низов. То есть в конце XIX века начинается попытка, грубо говоря, просвещения людей, попытка заменить площадную культуру моралистической и псевдонародной. Насколько это увенчалось успехом?
Альбин Конечный: Чиновники организовали попечительство народной трезвости, они решили устраивать праздники в рабочих районах — при заводах, фабриках и так далее. Все эти зрелища не имели никакого успеха, и народ валил в общедоступные увеселительные сады, где можно было развлекаться как хотелось — смотреть какую-то чертовщину, отрывки из оперетт и так далее. Люди предпочитали заплатить побольше на 10 копеек и увидеть настоящее зрелище.
Ирина Прохорова: Вот это морализаторство и, я бы сказала, попытка подменить народную культуру псевдонародной, к сожалению, стали прозой жизни в советское время, когда начали снимать «народное» кино, не имевшего никакого отношения к реальной народности. Но мы можем увидеть, что странным образом это все равно не сработало. И, как ни странно, в 90-е годы можно было наблюдать возрождение стихийной народной культуры: в Петербурге были бесконечные веселые шествия, какие-то карнавалы самостийные. Можно ли считать, что на самом деле эта традиция низовой культуры подспудно пережила этот контролируемый псевдонародный процесс?
Альбин Конечный: В какой-то степени она ушла, например, в кабаре, понимаете, переместилась уже на более высоком уровне, но все равно. Кстати, ведь кинематограф впервые показали на гуляниях — не в кинотеатрах. Впервые братьев Люмьер увидели в балагане.
Ирина Прохорова: Кстати говоря, вы отмечаете, что на самом деле раннее кино и строилось по балаганной структуре с ее гэгами. Это действительно низовое искусство, перешедшее в новые технологические рамки и дальше развивающееся долгое время под влиянием именно балаганной культуры.
Лев Оборин: Именно поэтому многие люди начала ХХ века считали, что кино — это какой-то ужас, это потворство самым низменным смеховым инстинктам человека. Вот эти все политые поливальщики и, как писал Чуковский, «бега тещ» — это то, что считалось искусством грядущего Хама. Еще Ходасевич в гораздо более поздние времена писал об «идиотствах Шарло», то есть Чарли Чаплина. Они просто не увидели начала кинематографа как серьезного искусства. Да, он очень долго сохранял связь с сугубо развлекательным искусством.
Ирина Прохорова: Я хотела бы вернуться к тому, как складывалась повседневность в Петербурге XIX века. Альбин Михайлович, очень важное место в вашей книжке занимает рассказ о Николае Анциферове, который был одним из основателей идеи экскурсий, просвещения и интереса к Петербургу и его повседневности. Краеведение в 30-х годах было разгромлено, и была попытка заменить его идеологическим рассказом о революционном движении, рабочем классе и так далее.
Альбин Конечный: Я хотел бы начать с Гревса, потому что он был основателем этой школы, по сути дела. Он своих учеников, к которым относился и Анциферов, возил, например, в Италию, и он говорил: прежде, чем изучать город, нужно забраться куда-нибудь высоко — на колокольню, на холм, понять эту структуру сверху, а потом спуститься вниз и уже постепенно осваивать пространство. В общем, это все пошло от Гревса. И после революции многие люди, которым было дорого прошлое, стали создавать такие организации, как экскурсионный институт, чтобы пропагандировать именно прошлое среди студентов и для всех интересующихся. И так же возникло общество «Старый Петербург», которое тоже этим занималось и которое тоже было в результате разгромлено. Их попытки оказались неудачными, но они все равно оставили свой след.
Лев Оборин: Тут сразу вспоминаются истории Довлатова о параллельных краеведах, которые промышляли тем, что говорили, что сейчас они покажут настоящую могилу Пушкина, когда приезжали в Пушкинские горы, или сейчас расскажут что-то подлинное об отношениях Петра с лошадью и змеей, и все эти замечательные анекдоты про доверчивых иностранцев, к которым подходили и говорили: сейчас мы вам расскажем не то, что вам говорит официальный экскурсовод. Так что я думаю, что параллельное паракраеведение будет процветать всегда — точно так же, как существуют сейчас экскурсии по мистическим местам, диггерские экскурсии по метро и тому подобные вещи.
Ирина Прохорова: Мне кажется, что очень важный момент — это возрождающийся интерес к локальной истории, начавшийся с 90-х годов и сейчас очевидный, к индивидуальной истории. Про Петербург в данном случае мне судить сложнее — все-таки тут богатая традиция краеведения. Мы можем считать, что возрождающийся интерес к локальной истории, в том числе к истории города, это такой позитивный момент постижения истории города и страны? Альбин Михайлович, как вы считаете?
Альбин Конечный: Трудно ответить на этот вопрос. Все-таки я думаю, что петербуржцы не забывают свое прошлое, возвращаются к нему — оно дорого для них. Это наша генетическая база.