1. Мы пропустили интервью с основателем издательства «Гилея» Сергеем Кудрявцевым, вышедшее в начале августа на ресурсе «Лукошко российского глубокомыслия». Исправляемся — материал отличный. Интервьюер Иван Смех пытается обнаружить последовательную программу «Гилеи», но вскоре становится ясно, что перед нами «не обычная книгопекарня… и даже не привычное независимое издательство», а «огромный творческий проект, концептуальная разработка, попытка создания мировоззрения, выстраивания новой коммуникации с миром». Кудрявцев подробно рассказывает о нескольких изданиях «Гилеи»: неизвестных стихах Бориса Поплавского («это лучшие его стихи, самые раскованные, дикие, необычные, и понятно, что они были неприемлемы для русской эмигрантской печати»), «Змеесосе» Егора Радова, двухтомнике Введенского, книгах Ильи Зданевича, Вальтера Сернера, Франсиса Пикабиа, Артюра Кравана: «Краван же стоит у истоков ряда западных авангардных движений. Как всегда бывает, то, что для одного — естественный жест и необходимое высказывание, может быть, просто отчаяние или даже пьяная истерика, для других, его последователей в искусстве, становится эстетической величиной, приемом, позой, догмой, константой». Отдельный рассказ — о книгах, которые готовились к печати, но не вышли: какие-то, например сборник сербского авангарда, развалились на стадии подготовки, какие-то были просто обозначены «как намерения».
2. Огромный материал на «Кольте» — путеводитель по Петергофу «Козлиной песни» Константина Вагинова. Алексей Дмитренко и Игорь Хадиков напоминают, что «Козлиная песнь» стала вновь доступной для читателей, когда от Петергофа времен Вагинова мало что осталось. Вспомнив при чтении романа, например, об уничтоженном войной Английском дворце или о даче Кушелевых-Безбородко, вы обнаружите «неожиданную точность деталей вагиновского травелога, каждое описание которого, всякое действие по его ходу оказываются вдруг абсолютно достоверными, несмотря на первоначальную неочевидность, на соблазн признать их плодами фантазии автора». Ценность материала не только в том, что это скрупулезный топографический комментарий или еще один взгляд на «Россию, которую мы потеряли», но и в том, что он позволяет переосмыслить вагиновскую поэтику.
3. На «Кольте» же — текст Анны Глазовой «Поэзия как обращение к Другому». Глазова рассматривает понятие Другого в европейской философии, начиная с Гегеля и заканчивая Левинасом. Переходом к собственно поэтической проблематике служит фигура Пауля Целана. «Обдумывание границ, пролагаемых речью, сегодня как никогда актуально и в русскоязычной поэзии», — пишет Глазова. — <…> Война, идущая на географических границах, не может не сказываться на пространстве поэтическом — например, в текстах украинца Сергея Жадана или москвички Елены Фанайловой». Но «еще, может быть, острее вопрос о границах собственного и чужого стоит перед современными авторами, ищущими определения различий, происходящих из разницы биологических полов, — авторами, проблематизирующими гендерность языка»: разница полов оказывается той точкой, из которой черпают энергию такие авторы, как Дина Гатина, Полина Андрукович, Евгения Суслова, Ася Энгеле. Гендерная проблематика, по Глазовой, привносит дополнительное измерение в «блокадную» поэзию Полины Барсковой. Образцовые Другие — это животные, интерес к которым — серьезный тренд в нынешней гуманитарной мысли; в поэзии находятся примеры у Марии Степановой и Евгении Сусловой. Наконец, потенциальным местом встречи с Другим становится сама телесность как таковая (пример — новое стихотворение Галины Рымбу).
4. В свежем номере «Зеркала» Ирина Прохорова пишет об Александре Гольдштейне. Все его книги вышли в «НЛО», и Прохорова говорит, что может законно гордиться «родовспоможением одного писательского дара». По ее словам, уже в первом прочитанном тексте Гольдштейна были «все основные лейтмотивы его творчества: тяга к эстетическому эскапизму, к установке на „самозабвенное плетение словес и узоров, их каллиграфическое выведение и бескорыстное сочетание”; драма культурного одиночества — изгнанничества — художественной „окраинности”; невольная завороженность имперским прошлым России и отчаянные попытки ей противостоять». Изгнанничество Гольдштейн выбирает добровольно: после публикации «Расставания с Нарциссом», ставшего в 1997 году литературной сенсацией, он не остается в Москве, хотя такая возможность была, а возвращается «на утлый островок русско-израильской литературной диаспоры, омываемый, с одной стороны, чужой, неведомой ивритской культурой, а с другой — полукриминальной волной четвертой русской эмиграции». Маргинальность — условие для решения взятых на себя задач: Гольдштейн начал поиск новых этических оснований литературной профессии, новой идентичности. В этом поиске он, вероятно, солидаризовался с Бродским, называвшим эстетику матерью этики: «Если великие модернисты демонтажем старого литературного языка фиксировали распадение устоявшегося способа существования, то для Гольдштейна в конечном итоге язык становится магическим средством соединения разорванной связи времен и расползшейся ткани постимперской культуры». Персональным итогом этого утопического проекта должны были стать «конечное торжество личной судьбы над историческими обстоятельствами, а также новообретенная творческая свобода от имперского влияния, вольное проживание в пространстве мировой литературы, этой земли обетованной, к которой литератор стремился всю жизнь». Свою последнюю книгу, выражающую эти чаяния, — «Спокойные поля» — Гольдштейн завершил за два дня до смерти.
5. Снова наступила пора списков и планов. На «Афише» — 50 главных книг, которые должны выйти до конца года: сверхкраткие аннотации, много волнующих имен и названий, предельно широкий разброс (от сверхсложного романа Виктора Лапицкого до мемуаров теннисистки Шараповой, от венгерской антиутопии Ласло Краснохаркаи до разоблачения экстрасенсов в исполнении Александра Панчина). На Wonderzine главных книг осени уже не 50, а 10, и здесь разношерстность выбора создает скорее волюнтаристский эффект. Дмитрий Быков*Признан властями РФ иноагентом., Ольга Славникова, Кобо Абэ, графика Сергея Эйзенштейна с комментариями Наума Клеймана — и собрание текстов Виктора Шкловского, который, по замечанию Александры Баженовой-Сорокиной, «незаметно стал частью нашей поп-культуры».
6. В сети появился сентябрьский номер Poetry. Стоит обратить внимание на «Американские сонеты к моему прошлому и будущему убийце» Теренса Хейеса, на отталкивающуюся от одноименного стихотворения Китса «Оду к греческой вазе» Патрисии Локвуд, на стихотворение-притчу о мотыльках Линды Бирдс. Центральная архивная публикация номера — переписка двух поэтов школы Блэк-Маунтин, Роберта Данкана и Чарльза Олсона. «Для меня радость от Чарльза Олсона, Роберта Крили или Дениз Левертов — это радость работы и ее заметности, которую мы также зовем работой. Старик Уитмен назвал бы нас собратьями. Здесь мы заново смотрим на христиан, для которых „Церковь” была коммуной», — пишет Данкан; Олсон отвечает прозой, графически напоминающей его же «проективный стих».
7. На Lithub опубликована статья Шеннон Рид «Почему мы продолжаем ждать Годо»: попытка понять, по какой причине главная пьеса Беккета остается настолько популярной. В ближайшие три месяца в мире можно будет увидеть десять разных ее постановок. Актеров пьеса привлекает, как альпинистов Эверест. Илон Маск назвал «Годо» свой проходческий щит для бурения тоннелей. В чем же секрет? Как пишет Рид, люди за 65 лет не научились справляться с экзистенциальными кризисами. О чем бы ни думали зрители — скажем, о бессмысленной рабочей рутине или о шансах мира сгореть в ядерном огне, — пьеса Беккета «отзеркалит» эти мысли. Существенна и крохотная, выматывающая надежда на то, что мы все-таки не одни и Годо появится; от этой самоубийственной надежды мы освобождаемся, когда пьеса все же заканчивается и мы выходим из зрительного зала. «Ставить эту пьесу или смотреть ее в театре — все равно что насвистывать, проходя мимо кладбища: мы делаем так, потому что, черт возьми, мы живы и можем свистеть. Какое счастье».
8. Израильская газета Haaretz передает, что, возможно, идентифицировали останки Плиния Старшего — древнеримского писателя-энциклопедиста, которого погубили любознательность и альтруизм: он отправился наблюдать за извержением Везувия и спасать местных жителей, надышался серными испарениями и умер. Останки еще сто лет назад нашел археолог-любитель Дженнаро Матроне: на одном из скелетов, обнаруженных в Стабиях, были золотые украшения, при нем был короткий меч. Матроне еще тогда предположил, что это Плиний, но его высмеяли. Он оскорбился, украшения продал на черном рынке, скелеты похоронил, а себе оставил только меч и череп предполагаемого Плиния. Впоследствии эти предметы попали в римский Музей истории медицины — и только сейчас череп решили изучить как следует; выяснилось, что он принадлежал мужчине примерно того же возраста, в каком погиб автор «Естественной истории». Новые подробности сообщит изучение зубной эмали — по ней можно определить, что человек ел в детстве и, соответственно, откуда он родом (Плиний родился в городе Комо). Поскольку в Италии с деньгами на культурные исследования сейчас туго, ученые хотят продолжить работу с помощью краудфандинга: нужно всего-то 10 000 евро.
9. Британская школьница Грейси Старки выиграла в Японии конкурс хайку, сообщает The Guardian. Старки стала первым автором не из Японии, удостоенным победы, — правда, в особой, англоязычной номинации. Конкурс ежегодно проводит чайная компания Ito En, в нем обычно принимают участие порядка двух миллионов человек, а английских хайку в этом году прислали больше восемнадцати тысяч. Написала 14-летняя Старки вот такое стихотворение (она решила не соблюдать традиционное слоговое правило, так что и мы не будем):
Свежескошенные травинки
пристают к моим туфлям
мои спутанные мысли
Филолог-японист Эдриен Пиннинтон, судивший номинацию вместе с поэтом Цунехико Хосино, называет это хайку уникальным, свежим и мастерским. Старки позвали в Токио, наградили деньгами, известный каллиграфист написал перевод ее хайку, а еще его разместили на этикетках бутылок холодного зеленого чая.
10. The Independent посвящает статью исследовательнице из Оксфорда — доктору Элизабет Кендалл, которая полагает, что для борьбы с экстремизмом следует изучать поэзию джихадистов. Поэтическое слово, считает она, так или иначе звучало в выступлениях всех террористических лидеров. «Анализ стихов дает нам понять, что на уме у джихадистов, каковы их мотивы, групповая динамика, какие проблемы культуры их волнуют, — рассказывает Кендалл. — Поэзия порождает страсть, а страсть может порождать действия». Исламские радикалы, к удивлению Кендалл, прекрасно владеют традиционными поэтическими формами. А еще они знают о том, что Кендалл их изучает: она уже встречала упоминания о себе на соответствующих ресурсах. Не страшно ли ей? «До известной степени, но сейчас на них охотятся спецназ и дроны, так что наверняка у них есть заботы поважнее критика джихадистской поэзии». А еще у Кендалл есть хорошие друзья в Йемене: «Они мне сказали: „Не волнуйся, доктор, до того, как придет твой черед, поляжет полсотни мужчин”».
11. Еще одна публикация о поэзии и исламе — статья в The Guardian о популярности «Потерянного мира» Мильтона в арабском мире. Несмотря на то, что религиозные лидеры эпос Мильтона не любят (одну египетскую преподавательницу, читавшую о нем лекцию, обвинили в «прославлении Сатаны» и «распространении деструктивных идей» — занятная параллель к предыдущему сюжету), простым читателям — например, каирским студентам — поэма очень нравится. Автор статьи Ислам Исса пускается в довольно запутанные рассуждения о том, что мусульмане очень серьезно верят в существование Сатаны, что Сатана в поэме Мильтона — революционер, а его бунт против Бога — аллегория оппозиции республики и монархии; соответственно, восточные тирании должны видеть в Мильтоне угрозу. И действительно, когда в Сирии начались восстания против режима Асада, правительственная газета посоветовала не читать недавно переведенный «Потерянный рай» и напомнила, что бунт мильтоновского Сатаны окончился крахом, как и республиканские устремления самого Мильтона. А еще образ Сатаны в «Потерянном рае» напоминает, что вчерашний герой может сегодня стать злодеем — таким образом, Мильтон поможет и не обольщаться революционными лидерами. В комментариях Иссе напоминают, что «арабские мусульмане» слишком разнородная группа, чтобы стричь всех под одну гребенку.
12. The Los Angeles Review of Books публикует интервью с угандийской писательницей Дженнифер Нансубугой Макумби. Ее роман «Кинту» отклонило несколько британских издательств — мол, «слишком африканский», с непроизносимыми именами; интервьюер Алексия Андервуд считает этот мотив смехотворным. «Ясная и внятная проза Макумби сочетает устную историю и восточноафриканские техники устного нарратива… но в то же время не упускает из виду реалии современной Уганды — места, где на месте вроде бы затверделой почвы клановых и семейных усобиц может быстро появиться зыбучий песок», — пишет Андервуд. Макумби говорит, что написала свою книгу, чтобы угандцы задумались о своей доколониальной истории и сопоставили ее с современностью. «Я также хотела завести разговор о гомосексуальности, ведь Уганда считается самой гомофобной страной в мире, — продолжает писательница, считающая, что гомофобия прибыла в страну из Европы. — <…> Кроме того, я хотела поговорить о семье, о начале нашей нации, о том, как мы превратились из королевства Буганда в Уганду. Я хотела поговорить о сложных годах после обретения независимости, о том, как британцы поставили здесь одни народности над другими, и о том, что из этого вышло. В общем, я хотела поговорить о том, какие между всеми нами в Уганде существуют связи». Речь заходит и о магическом реализме Макумби, который в книге выглядит совершенно естественным: «С точки зрения угандийской традиции тут нет ничего удивительного: считается, что мертвые хоть и ушли, но все еще остаются с нами. Угандцы не зададут мне вопроса об этом, для них это вполне понятно». Макумби, не отрицая чудовищности режима Иди Амина, находит в нем и, как говорится, светлые стороны (был, например, открыт Исламский университет, где могли учиться и христиане). Главный текст, повлиявший на ее роман, — миф о первочеловеке Кинту и его жене Намби. «Когда британцы думают о творении и творчестве, то обращаются к Шекспиру. У меня такой фигуры не было, так что я вспомнила Кинту и Намби и решила — начинать надо с этого».