Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Наринской Анной Анатольевной либо касается деятельности иностранного агента Наринской Анны Анатольевны.
Наступило время банальности. Время, когда нужно настаивать на простых истинах. Время, когда ценным высказыванием становится 2+2=4 в оруэлловском и всех остальных смыслах.
Это всегда грустное время. Время, когда все проникнуто враньем до такой степени, что два-плюс-два-равно-четыре оказывается глотком свежего воздуха, необходимостью, прозрением. Время, когда от простых, базовых вещей, о которых все вроде бы договорились, отказываются, когда очевидное переходит в разряд сомнительного, требующего доказательств. Время, когда аксиомы трактуются как «только мнение», против которого можно выставить любую ложь и пургу, которая «тоже мнение». И еще это всегда скучное время. Потому что банальности — то есть аксиомы, то есть правду — приходится твердить, повторять, вытаскивать на свет, чтоб они не потерялись во мраке произносимых с апломбом сомнительностей и просто неправды. Сложность — она же намного интереснее и даже продуктивнее. Только сложность сейчас слишком часто оказывается даже не то чтоб прикрытием, а контекстом вранья.
Так вот вам банальность. Русская литература — она про ценность жизни, про неминуемую душевную расплату за убийство, она (если говорить вот этим самым банальным языком) против войны. Попытки подпереть ею агрессию и призывы к убийствам — это, во-вторых, обман, а во-первых, неуважение к тем людям, к тем авторам, к тем, не стану извиняться за апломб, гениям, которые писали разные книги, прожили разные жизни, которые метались от убеждения к убеждению и страдали от этого и за это, — а мы теперь выковыриваем из них лозунги и факты, чтоб придать собственным гешефтам солидности.
Такое, разумеется, практиковалось издавна. И издавна же высмеивалось:
«— Кстати, он, должно быть, в военной службе служил.
— Пушкин никогда не был военным!
— Помилуй, у него на каждой странице: на бой, на бой! за честь России!
— Что ты это за небылицы выдумываешь! Ведь это клевета наконец.
— Клевета? Эка важность! Вот вздумал каким словом испугать! Какую клевету ни взведи на человека, он, в сущности, заслуживает в двадцать раз хуже того».
Про клевету это, кстати, вещь важная. У мертвых, считается, прав нет, им можно приписать что угодно, сделать их знамением каких угодно негодяйств и лицемерий, их защищать не принято. (Тут, правда, надо сказать, что когда кто-нибудь у нас за это берется, то это получается еще большая глупость и спекуляция — вроде недавнего начинания крымской прокурорши). Но клевета она не только людей может касаться, она может касаться и литературы вообще.
У истоков русской литературы стоит великая история поражения: «Третьяго дни къ полуднию падоша стязи Игоревы./ Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы;/ ту кроваваго вина не доста;/ ту пиръ докончаша храбрии русичи:/ сваты попоиша, а сами полегоша/за землю Рускую./ Ничить трава жалощами,/ а древо с тугою къ земли преклонилось» (желающих поспорить о подлинности «Слова» и его датировке, чтоб не тратить времени, сразу отсылаю к исчерпывающим работам Андрея Зализняка). Один из самых влиятельных — в мировом масштабе — ее текстов говорит о том, что никакая идея, никакая цель не оправдывает отъятия жизни, даже если эта жизнь представляется ничтожной. Другой — описывает войну как бездоблестный и бессмысленный хаос, в котором человеческая воля не значит вообще ничего.
А дальше эта линия приводит к одному из самых загадочных и значительных русских текстов нового времени, который по совместительству является еще и одним из самых впечатляющих антивоенных высказываний. Тексту о миллионах убитых задешево, о неподкупном окопном небе — небе крупных оптовых смертей. Тексту, который, говоря о конце света, пророчески описывает его как ядерную, то есть военную катастрофу.
Нет, это не отменяет «Ура! мы ломим; гнутся шведы», «Забил заряд я в пушку туго» и стихов Дениса Давыдова, но общий вектор русской литературы — он именно таков. Убийства нельзя обряжать в кокетливые тряпки, даже очень молодой Лермонтов высмеивал романтический милитаризм Грушницкого.
Очень странно и немного стыдно, конечно, писать все это. И, главное, не хочется. Потому что хочется видеть оттенки и разночтения, борьбу и единство, лед и — одновременно — пламень. Потому что хочется присоединиться к интересным и сложным и стыдиться произнести слово «гуманизм», которому в связи с великой русской литературой учат даже в очень плохих школах. Хочется, но пока не получается.