В столовой с Маяковским
Ирина Рачек-Дега. Да-да, это был НЭП. Потом вдруг пришло извещение, что набирает еврейский театр Грановского, ему нужны танцовщицы. Мы сговорились — человек десять девушек — и побежали экзаменоваться. Меня он принял, я ему очень понравилась, что-то там станцевала. Потом он меня заставлял в фойе делать какие-то немыслимые движения, сам не понимая. В общем, я произвела на него впечатление, и меня приняли туда. Вот я там и работала, и училась одновременно.
Виктор Дувакин. И учились тоже?
И. Р. -Д. И училась, и работала. Было очень трудно, тяжело, но я была так молода, и много сил у меня было, что меня на это хватало.
В. Д. Вы и сейчас молоды и очень <нрзб>!
И. Р. -Д. Да, молода, конечно (смеется). Я себя чувствую молодой. Это самое главное, правда?
В. Д. Да.
И. Р. -Д. Ну вот. Вот я помню такой… Я не помню, как называлась эта столовая, куда мы бегали в перерывы между репетицией и спектаклем обедать. Не то это был Жургаз [Журнально-газетное объединение, располагалось на Страстном бульваре, 11. — Прим. ред.]… Наверно, Жургаз, это было на Тверском бульваре.
В. Д. На Тверском бульваре или на Никитском бульваре?
И. Р. -Д. Нет, Тверском.
В. Д. На Тверском — тогда это «Дом Герцена».
И. Р. -Д. По-моему, да. Вот там была столовая. Каждый день туда приходил Маяковский, и там мы с ним познакомились. И как-то ему нравились просто молодые девушки, которые веселые, хохотуньи. Знаете, вообще, когда молодость, что нам, вообще? — море по колено! Ему нравились, и он ко мне как-то очень нежно и мило относился. Да ко всем нам, в общем, девушкам.
Смерть Есенина
И. Р. -Д. Потом, значит, я помню смерть Есенина.
В. Д. Вы увлекались Есениным?
И. Р. -Д. Да. Очень он мне нравился, я очень любила его стихи, но никогда его не видела, никогда. И вот сказали, что гроб его стоит в Доме Журналистов, и как раз было немножко времени свободно до спектакля, и мы — я и еще одна девушка — побежали, буквально бежали туда. И вот мы прибегаем. Я помню, когда я пришла, я остолбенела совершенно от этой картины, которую в жизни не забуду. Лежит юный — ну просто как мальчик, я его представляла гораздо старше — такой блондин, и у него такой хохолок на лбу; знаете, спящий мальчик, юный, юный — ну не мальчик, но юноша. И поодаль от него стоит мать его. Это скульптурное изваяние горя. Так у нее платок, я помню, черный застегнут, вот так вот на лоб надвинут, застегнут булавкой. Черный такой кафтан или жупан, не знаю, как он называется. В общем, стояла она, сложив руки вот так вот на груди, вот так зажав. И смотрела, зажав губы, тонкие губы, так зажатые. Ни слезинки. Только смотрела на него и качала головой. Вот так. Это была действительно скульптура горя материнского. Я смотрела на нее — у меня мурашки по телу бегали от этого, понимаете, такого выразительного горя.
Фотография гражданской панихиды по Есенину Сергею Александровичу. Среди присутствующих: Есенина Александра Александровна, Эрлих Вольф Иосифович, Райх Зинаида Николаевна, Пильняк Борис Андреевич, Есенина Татьяна Федоровна, Орешин Петр Васильевич, Казин Василий Васильевич, Иванов Всеволод Вячеславович, Якулов Георгий Б., Толстая София Андреевна, Александровский Василий Дмитриевич, Наседкин Василий Федорович, Мейерхольд Всеволод Эмильевич, Мариенгоф Анатолий Борисович и другие. 1925 год
Фото: public domain
А поодаль так, вдали, немножко в стороне, стояли Мейерхольд и Райх. Райх играла, по-моему, потому что нельзя так горе, понимаете, чувствуется ведь это. Она все время вскрикивала «ах!» — и падала, потом «ах!» — опять падает в объятия Мейерхольда, он ее все время поддерживал. Понимаете, контраст вот этого именно настоящего горя и игры мне ужасно не понравился, был неприятен. И потом мы побежали обратно в эту столовую. Я была под впечатлением…. до сих пор я помню вот это изваяние, вот эту скульптуру матери, горя этого скульптурного. Она не двигалась, стояла. Это страшно, это страшно. И вот там сидел Маяковский и чего-то писал на манжете. Я подбежала к нему, говорю: «Владимир Владимирович! Вы знаете вот…» — и рассказываю все. Он так слушал меня и говорит: «Ну и что ж, ну и дурак». И потом продолжал чего-то писать. Мы быстро-быстро поели и ушли. Вот это я никогда не забуду.
В. Д. А это «дурак» было сказано каким тоном?
И. Р. -Д. Ну так, знаете, как-то… Он сидел какой-то такой мрачный, какой-то безразличный, или, может быть, он был в своих каких-то замыслах, не знаю, трудно мне сказать. Он сказал: «Ну и что ж, ну и дурак…». Вот так.
Знакомство с Бабелем
И. Р. -Д. Но вот с Бабелем я познакомилась в очень смешных обстоятельствах. Но нужно было знать Бабеля. Это был очень любопытный, любознательный человек. Когда он с вами знакомился, он должен был узнать всю вашу подноготную, вплоть до ваших бабушек и прабабушек-прадедушек. Всё! Он задавал вопросы, сыпал. Очень интересный человек был, очень. Был такой случай, как я с ним познакомилась. Как раз это был перерыв у меня между спектаклем и репетицией, и я пришла. Альтман как раз писал тогда и мой портрет… нет, это после уже.
Или… Я не помню. Ну, во всяком случае, это тот период. И как раз Альтману были заказаны портреты писателей. И я пришла к Альтману как раз — отдохнуть между спектаклем и репетицией, и у него наверху была такая лестница — вела в <нрзб> такой, вроде балкона, и там у него была спальня. Я пошла наверх и легла спать там — отдыхала. А в это время пришел к нему Бабель — позировать.
И вот я слышу разговор. Значит, сидит он, и Альтман его рисует, он ему позирует, и он все время сыплет, сыплет, сыплет вопросы Альтману.
И вот я слышу: «Альтик!» И что-то он ему говорит, говорит, что-то спрашивает, спрашивает: «А вы помните это?» Молчание. И вдруг Альтман отвечает: «Ну и что?» Потом опять: «Альтик, а вот вы помните такую-то историю?..» Тоже что-то рассказывает, я не помню деталей, но что-то долго-долго спрашивает, рассказывает, спрашивает, спрашивает. Опять молчание. «Э! Э! Ну и что?»
И. Р. -Д. (смеется). Опять, и вот так несколько раз. И вы знаете, я задыхаюсь там от смеха просто, а он же не знает, что там кто-то есть еще в квартире. Но мне уже надо уходить, и вот все время: «Ну и что?» «Ну и что?» Вот это ответ был Альтмана, многозначительный. Потом, значит, мне надо уходить. Я вдруг сверху спрашиваю: «Который час?» И вдруг Бабель: «Альтик, у вас женщина?» Молчание. «Ну и что?»
В. Д. (смеется).
И. Р. -Д. (смеется). Он говорит: «Альтик, кто это? Слушайте, как вас зовут?» Я говорю: «Меня зовут Ирина». — «А кто вы такая?» — «Я женщина». — «А сколько вам лет?» Я говорю: «Это у женщины не спрашивают!»
В. Д. Это, наверное, до сих пор так.
И. Р. -Д. Да. Тогда он говорит: «Ну, а как вы, блондинка или брюнетка?» Я говорю: «Увидите!» Он говорит: «Когда? Скорей сходите вниз!» Я говорю: «Всё в свое время!» И вот такие вот переклички все время. «А откуда вы? Москвичка или где вы, откуда вы взялись? Альтик, кто это такая?» Он говорит: «Ну и что?» (смеется) Больше ничего. Но мне надо уже было идти. А там такая лесенка. Я иду, спускаюсь с лестницы медленно. В это время он вскакивает, вот так вот в ладоши хлопает, зажал и говорит: «Альтик! Какие ноги! Стойте!» — крик был. «Альтик, кто же это такая? Почему я ее не знаю?» И тут пошло. Потом, значит, я спустилась вниз, познакомилась с ним. Он говорит: «Альтик! Эти ноги надо снимать!» И что вы думаете? Он меня таскал по этим кинорежиссерам, снимал мои ноги (смеется). Это было очень смешно. Вот так я с ним познакомилась. Очень просят многие писать…
Встреча с Маяковским в Германии
И. Р. -Д. Потом у меня с ним [Маяковским — прим. ред.] была встреча в Германии, когда я ждала визу от Альтмана: Альтман уже был в Париже — я ждала визу. Кстати, я была без копейки денег; жила я тогда в пансионе… в пансионате, на всем готовом, и мне должны были выплатить заработанные мной деньги, я ждала их и сидела без денег — потом расплатиться должна была. Вот, и вдруг меня зовут к телефону. Я подхожу, мне говорят: «Здравствуйте». Я говорю: «Здравствуйте». — «Ну, как вы здесь живете?» Я говорю: «А кто говорит?» — «Ну вот, уже стала гордая, никого не узнает, друзей не узнает». Я говорю: «Я положу трубку». — «Козлик! Как не стыдно!» Тогда я его сразу узнала, конечно. Говорю: «Ой! Владимир Владимирович! Как я счастлива, что вы здесь!» Он говорит: «Немедленно берите такси и езжайте ко мне!» Ну я, конечно, ему не призналась, что у меня денег нет на такси. Я к нему приехала в гостиницу — я вижу картину: стоит он, высокий, большой, и маленький портной ему мерит костюм. Это очень мне напомнило, но в обратную сторону — потом Альтман делал как раз к Гоголю иллюстрации в Париже, как раз наоборот было: маленький портной и большой Акакий Акакиевич. А тут наоборот, значит: большой Маяковский и маленького роста портной, который бегал вокруг него.
И. Р. -Д. Ну он там немножко острил насчет всяких застежек, все такое, а потом, значит, переоделся и говорит: «Ну, Козлик, сегодня всю ночь мы будем по кабакам бегать». Я говорю: «Вот это интересно!» Ночные дансинги…
Натан Альтман. Иллюстрации к «Петербургским повестям» Николая Васильевича Гоголя. 1937 год
Фото: antiquebooks.ru
В. Д. Вообще-то это слово означает публичный дом.
И. Р. -Д. Да, да, но это не было, это, вы знаете, в Германии тогда были… В Берлине это было дело. Это были ночные такие дансинги, где были мужчины переодеты в женщин и наоборот, — вот такие были. В общем, сначала мы пошли обедать. И вот я помню его фразу за обедом, никогда не забуду, он как-то открылся так, говорил без шуток, без всего, и сказал: «Знаете, Козлик, если бы меня спросили, что я предпочитаю — любовь женщины или славу, — я бы первое выбрал». Я говорю: «Ну Владимир Владимирович, вы же должны пользоваться большим успехом у женщин, что вы говорите мне?» Он говорит: «Козлик, это не то. Ну, вы еще ничего не понимаете». Я говорю: «Нет, я уже большая, я все понимаю». — «Ну, не будем об этом. Мы будем сегодня веселиться». Вот так. И вот мы пошли веселиться, что называется. «Веселиться» — это значит мы пошли смотреть все эти ночные дансинги, ночные всякие, ну как они назывались… ну, в общем, это кабаки и действительно, он был прав, где, например, мужчины были переодеты в женщин. Он был остроумен невероятно. Он давал каждому или каждой (как сказать — это «каждый» или «каждая», которая женщина была… мужчина, переодетый в женщину) — давал название. Каждому, вы знаете, — и так же и женщинам; вот такое меткое, здорово! И всю ночь мы так шатались — из одного кабака в другой. Вот тогда я первый раз в жизни увидела эти кабаки. Мне, конечно, было очень интересно. А на следующий день он уезжал.
Ну, он сказал: «Ладно!» Он узнал, что у меня нет денег, что я жду деньги, он мне все предлагал деньги. Я, конечно, не брала, я очень гордая была, я вообще решила жить независимо от мужчин: ни от мужа, ни от кого, а работать, всю жизнь, это я себе дала слово, что я буду независима, — то, что я и сделала действительно, всю жизнь. Я сказала: «Нет». Он говорит: «Я там у старика отыграю в бильярд». А я знала, что у Альтмана денег нет. Я знала почему — потому что приехала как раз жена такого актера Соколова, который там был, и сказала, что вот Альтман без денег сидит. Я говорю: пускай не беспокоится; вообще, если вы туда едете, скажите, что я получу довольно крупную сумму, так что деньги будут. Но это был период такой, в который еще ему не прислали или что — в общем, денег не было. Но не в этом дело. Потом, я когда приехала в Париж, Маяковский там был, и вот я помню, как они играли в бильярд. А он поскольку страшно суеверный… И он считал, что я «par bonheur», то есть я ему должна принести счастье. И вот он кричал: «Козлик! Возле меня!» (смеется)
И он бегал вокруг стола, и я за ним. «Козлик! Сюда!» «Козлик! Сюда!» Это было очень смешно. Альтман дико злился, что я ему приношу счастье: он его обыгрывал.