© Горький Медиа, 2025
Мария Елифeрова
7 сентября 2020

Апокалипсис вчера, сегодня, завтра: «В круге света» Ариадны Громовой

Об одном незаслуженно забытом фантастическом романе 1960-х

Она бежала из эшелона, следовавшего в лагерь смерти, одной из первых открыла братьев Стругацких, писала постапокалиптику задолго до того, как она оформилась в отдельный жанр, но сейчас ее имя и книги оказались практически забыты. В сегодняшнем выпуске совместной рубрики «Горького» и Фонда Генриха Белля рассказываем про Ариадну Громову и ее роман «В круге света».

Жанр классической научной фантастики парадоксально сочетает в себе устремленность в будущее, готовность опробовать самые непривычные идеи — и глубочайшую патриархальность. Мир «золотого века» НФ — что зарубежной, что советской — был по преимуществу мужским и сексистским, несмотря на декларируемое равенство полов в странах социалистического лагеря. Однако время от времени яркие фигуры женщин-фантастов все же появлялись на этом фоне. В первую очередь, конечно, вспоминается успех Урсулы Ле Гуин. Но ее признанию способствовало несколько удачно сложившихся факторов: она прожила долго, писательницей была плодовитой, значительная часть ее творчества — это игра на поле не «твердой НФ», а фэнтези, более открытого для женщин. Всех этих козырей была лишена ее старшая современница из СССР, дебютировавшая почти одновременно с ней, — Ариадна Громова (1916–1981).

В настоящее время имя Ариадны Громовой помнят только в специфических кругах поклонников фантастики. Практически все ее творчество (за исключением нескольких текстов, написанных в соавторстве с мужчинами, и реалистического романа «Линия фронта — на востоке») умещается в узкий промежуток с 1962-го по 1968 гг., после чего она прекращает писать фантастику и выступает лишь в качестве литературного критика. Громова была одной из первых, кто заметил и высоко оценил Стругацких: ее статья о них вышла в «Комсомольской правде» еще в 1964 г., причем особое ее внимание привлекла «Попытка к бегству». На то у Громовой были личные причины. В Сауле Репнине она не могла не узнать себя, хотя ее реальной истории хватило бы на двух Саулов: участие в антифашистском подполье в оккупированном Киеве, арест, гестаповская тюрьма, побег из эшелона по пути в лагерь смерти, снова подполье, арест и так до конца войны. Громову и ранних Стругацких разделяло буквально все: пол, возраст, жизненный опыт (братья о концлагерях писали все же понаслышке) — но переклички проблематики, настроения, мировоззрения поразительны. Невольно хочется поиграть в неприличное сослагательное наклонение: если бы Стругацкие в 1961–1962 гг. знали биографию Громовой, мог бы герой «Попытки к бегству» стать героиней? И как бы изменилась от этого рассказанная ими история?

Очевидно, на момент своих размышлений о «Попытке к бегству» Громова уже работала над собственным романом, который выйдет в 1965 г. — «В круге света». Там ее личный опыт войны и нацистских лагерей будет передан главному герою — французу Клоду Лефевру, от лица которого ведется повествование. Автобиографизм воспоминаний Клода столь очевиден, что Громова, как бы извиняясь за возможные претензии к гендерно-психологической достоверности, вкладывает в уста рассказчику оговорку насчет женственных черт характера. Оговорка эта кажется излишней: выбор мужского пола героя — вовсе не дань стереотипам, он реализует именно мужскую модель поведения, которая сыграет существенную роль в развитии событий.

По устройству повествования это один из самых необычных фантастических романов 60-х. Сюжет разворачивается настолько непредсказуемо, что рассказать о романе без спойлеров — практически невыполнимая задача. Роман начинается как достаточно свежая в то время, но основательно приевшаяся ныне история ядерного постапокалипсиса, который наступил, судя по всему, в ближайшем будущем (у Клода еще жив отец, участвовавший в Первой мировой войне). Главный герой, его домочадцы и его боевой товарищ Робер забаррикадировались в загородном доме, полагая, что они последние уцелевшие люди на Земле. Поначалу читатель попадается на приманку и полагает, что ядерная война и есть научно-фантастическое допущение романа: в конце концов, для второй половины XX века, с актуальной политикой и общественными фобиями того времени, это естественно. Но затем начинается нечто из ряда вон выходящее: мы узнаем, что Клод — телепат, что дар телепатии помогал ему выжить в лагере и бороться с нацистами, а теперь, по убеждению героя, этот дар каким-то образом должен помочь ему спасти близких, удержать их «в круге света». Так что же, роман не о ядерной войне, а о телепатии? Но и эта версия оказывается обманкой. Впрочем, внимательный читатель уже с начала книги замечает, что история Клода выглядит подозрительно: в нее то и дело вклинивается какой-то посторонний голос с медицинскими интонациями («Но почему он опять волнуется? Что он видит? Фронт... Нет, это ни к чему...»), а сам Клод страдает странными провалами и путаницей в памяти.

Ариадна Громова

Еще до того, как автор раскроет нам, что же происходит на самом деле, станет понятно, что перед нами и не сюжет ядерного постапокалипсиса, и не сюжет о телепатии — это психологическая драма о травме сепарации. Истинная история Клода — это история самоуверенного абьюзера, считающего, что любовь к близким дает ему моральное право насильственно навязывать им то, что, по его мнению, хорошо и правильно. В свое оправдание он беспрерывно повторяет мантру об «ответственности», не замечая, что его гиперопека раздражает людей, а иногда и напрямую калечит им жизни, как в случае с его дочерью. Клоду приходится выслушать неприятное откровение: его любовь — в действительности эгоизм.

Финал романа — после довольно предсказуемого самоубийства Клода — также двоится. Каковы были подлинные мотивы человека, решившего подвергнуть Клода психологическому эксперименту (часть событий, конечно же, окажется вымышленной)? Он попеременно дает два противоречащих друг другу объяснения: а) идейный спор с Клодом и его теорией «круга света», которая в политическом измерении по сути равняется «теории малых дел»; б) желание спасти семью Клода от психологического насилия. Оба объяснения хромают, и экспериментатор слышит в свой адрес упрек: «...эти твои шутки здорово попахивают лагерем. На более высоком уровне, да эсэсовцам бы до этого ни в жизнь не додуматься...». Финальный диалог романа мог бы происходить между героями Стругацких — причем скорее даже в «Трудно быть богом», хотя и в «Попытке к бегству» эта проблематика уже намечалась:

— Ты мне ответь все-таки: что сделал бы ты на моем месте? Ждал бы катастрофы сложа руки? Или все же попробовал бы вмешаться, спасти то, что можно спасти? Даже если б надежда на успех была очень мала? Даже если б ты рисковал прожить остаток дней, терзаясь угрызениями совести? Что сделал бы ты, Марсель, на моем месте?

Марсель долго молчал. Потом он поднял глаза.

— Не знаю... — сказал он тихо. — По совести говоря, не знаю...

По досадной несправедливости литературного процесса роману Громовой было суждено потеряться в тени книг Стругацких, хотя на 1965 г. она могла вполне достойно с ними соперничать. Если бы не скорый уход из НФ, велика вероятность, что она написала бы шедевр уровня «Жука в муравейнике» (и снова сыграем в «если бы»: как бы выглядели сюжет и философские материи «Жука» с женской точки зрения?). Конечно, в тексте встречаются моменты, на современный взгляд наивные или анахроничные — например, идеологические дискуссии между персонажами или размышления героя, посмотревшего «американский фильм» о ядерном постапокалипсисе: «на таких фильмах капитала не сколотишь». При нынешней индустрии постапокалиптических блокбастеров эта фраза вызывает снисходительную улыбку, притом что один из первых коммерчески успешных образцов, «Паника в нулевом году», вышел еще за три года до романа Громовой. Но подобные идеологические реликты встречаются у ранних Стругацких в куда больших количествах, и, как говорится, любим мы их романы не за это. Кое-что смущает с точки зрения правдоподобия: маловероятно, чтобы обычный военнопленный офицер, этнический француз, даже не коммунист (беспартийность его обозначена вполне внятно), попал в лагерь уничтожения — здесь, конечно, Громова проецирует на героя свой персональный опыт, и ей приходится прибегнуть к некоторой туманности и натяжкам, чтобы объяснить, как Клод из лагеря для французских военнопленных (реалии которого ей не знакомы и потому не описываются) попал в мир полосатых роб и газовых камер. В СССР эпохи железного занавеса, где тема нацистских лагерей служила одним из немногих легитимных поводов для натурализма, эта сюжетная линия, безусловно, усиливала художественное впечатление от романа. В наши дни — когда информация об истории Второй мировой войны в странах Запада гораздо доступнее, а тема ужасов нацизма оказалась безнадежно коммерциализирована (вплоть до появления фальшивых мемуаров о Холокосте) — лагерные эпизоды из жизни Клода скорее ослабляют это впечатление. Вместе с тем той категории читателей, которая способна отмахнуться от этих эпизодов как от очередного надоевшего приема Naziploitation роман, вероятнее всего, в целом окажется не по зубам.

Роман Громовой вообще сложен для восприятия: в отличие от многих фантастов-современников, она не делает скидку на жанр и даже не пытается упаковывать серьезные размышления в занимательно-приключенческую оболочку. Пожалуй, в XXI веке, когда филологи защищают диссертации по Брэдбери, а у писателей размывание границ между фантастикой и «мейнстримной» литературой стало хорошим тоном, самое время его перечитать. И обнаружить, сколько же в нем поразительно актуальных вопросов — от гражданской ответственности за общественные процессы, порождающие тоталитаризм, до проблемы личных границ в отношениях. Апокалипсис возвращается снова и снова и всякий раз переживается заново — подобно непрерывному творению в представлениях ренессансных гуманистов, — и средоточием его все так же оказывается человек. От которого литературе, по большому счету, все так же никуда не деться.

Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет

Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие

Подтверждаю, мне есть 18 лет

© Горький Медиа, 2025 Все права защищены. Частичная перепечатка материалов сайта разрешена при наличии активной ссылки на оригинальную публикацию, полная — только с письменного разрешения редакции.