1. В «Снобе» вышел новый рассказ Владимира Сорокина «Фиолетовые лебеди». Текст этот оставляет не лучшее впечатление. Во-первых, из-за самоповторов: на Прилепине и Проханове Сорокин уже оттаптывался в «Сахарном Кремле» и в «Манараге», причем остроумнее; мотив сакрального поклонения «дяде Вове» уже возникал в «Заносе» и «Теллурии». Самое сильное место в рассказе, действительно пробирающее, — это отчаянный монолог о том, что в России все как бы и только уран настоящий. Но развязки в духе «все это ему только приснилось / привиделось в глюках» стоит избегать и авторам куда меньшего калибра, а фрагменты с потоком логорейного сознания («нежные сильные манги ягодиц на линии моря делают мне хорошо манги делают мне хорошо на ватер линии на фатер линии на пратер линии на скутер линии на мратер линии на братер линии а рассвет а рассвет а рассвет а рассвет уже все уже все уже все уже все заметнее») выглядят так, будто их написал человек, обчитавшийся Сорокина. У Сорокина и раньше бывали неудачи, но в жанре рассказа их можно пересчитать по пальцам одной руки. То, что в день появления «Фиолетовых лебедей» интереснее было читать свежие посты в некоторых популярных телеграм-каналах, — неприятный знак.
2. «Кольта» публикует фрагменты дневников Ольги Берггольц с предисловием Натальи Стрижковой: «За свою жизнь Берггольц проходит через многие страшные испытания своего века: смерть детей, аресты и расстрелы близких и друзей, травля, собственный арест и тюрьма, страшные годы блокады, смерть мужа, послевоенная цензура, снова аресты и травля... Однако в детских и юношеских дневниках, вышедших в этом году, она еще не знает о будущих тяготах судьбы: первая запись сделана школьницей тринадцати лет, а в 1928—1929 годах дневники ведет начинающая поэтесса и журналист, жена молодого поэта Бориса Корнилова».
Первые дневниковые записи Берггольц и впрямь характерны для дневника подростка: «Ничего не должно быть скрыто от тебя, мой друг, дневник…» Удивительно выглядит подробное и искреннее описание благочестивых планов на пасхальную неделю (в 1923 году); меньше чем через год Берггольц разочаруется в догматическом православии и будет писать, что коммунизм — исполнение заветов Христа, «но с отрицанием его самого», еще через год — «все свои силы, всю жизнь отдам Комсомолу», «Хочу увековечить Ленина, Октябрь...». И здесь же — возмущенный рассказ о завхозе совхоза, который обращается с крестьянами как с подневольными.
Литературные сюжеты возникают в дневнике в 1924-м: Берггольц пишет стихотворение о смерти Ленина, в следующие два года штудирует русскую классику (соглашается с Писаревым, развенчавшим Пушкина), затем попадает в литгруппу «Смена», с восторгом рассказывает дневнику о встречах с Виссарионом Саяновым, Юрии Либединском и Владимире Киршоне, которых считает «большими, настоящими писателями», высказывает мысли о поэзии Мандельштама и Георгия Иванова, ругает себя за неудачный телефонный разговор с Ахматовой. Во всем этом — а особенно в записях, посвященных началу романа с Корниловым, — поразительная, щемящая наивность, эффект от которой усиливается знанием о дальнейшей судьбе действующих лиц. Первый том дневников Берггольц вышел в прошлом году в «Кучковом поле», планируются еще три.
3. В июльском номере «Знамени» — первая часть нового романа Ольги Славниковой «Прыжок в длину», стихи Василия Бородина, Ростислава Амелина, Алексея Зараховича — и поэтическая подборка Марины Мурсаловой, которая в 2006 году выиграла премию «Дебют» и с тех пор из литературных новостей пропала. Оказывается, «в настоящее время проживает в Шэньчжэне (Китай)», о китайской жизни (среди прочего) и пишет: «А в китайских мелких лавках / нет ни творога, ни водки, / ни укропа, ни свеклы. // Неудобно жить в Китае; / неудобно, да и мило — / как за пазухой у Бога, / как у чёрта на рогах».
Из Китая можно перенестись в Венесуэлу, которой посвящен травелог Дениса Безносова: «Культ поэзии ощущается и на бытовом уровне. К поэту в разговоре относятся с особым уважением. К прозаику — тоже, но поэт — все же важнее. Это фанатичное внимание к литературе посреди экономического болота потрясает сильнее, чем экзотические животные, фрукты и какао-бобы, растущие повсюду».
4. Алиса Ганиева рассказала Wonderzine о своих любимых книгах и (как говорят в «Горьком») читательской биографии: «Сама я очень рано набросилась на восьмитомник сочинений Шекспира. Зачитывалась переводами его пьес с восьми до десяти лет, естественно, не понимая и половины. Но мне доставляло удовольствие представлять на месте действующих лиц своих одноклассников. В восьмом классе я даже адаптировала «Ромео и Джульетту» для современных дагестанских реалий, и мы с двоюродными сестрами разыграли драму в домашнем спектакле. Изменчивость любви у нас сравнивалась не с луной, а с любовью Клинтона к Левински (шел девяносто восьмой год), а герцог Вероны сменился на ныне сидящего, знаменитого своими кровавыми преступлениями мэра Махачкалы. Фраза „уберите трупы с площади” обрела новые коннотации». Среди любимых книг — Розанов, Стерн, Рушди и Франсуаза Саган.
Кстати, Алиса Ганиева только что вошла в состав жюри Нейштадтской литературной премии, с чем мы ее поздравляем.
5. «Сигма» публикует стихи Любы Макаревской. Ее дебютная книга готовится к выходу в серии «Поколение» издательства «АРГО-Риск». Публикации предпослано небольшое вступление Кирилла Корчагина: «Эти стихи стремятся выработать новый язык любви, где образы недавнего прошлого вступают во взрывное сочетание с социальными неврозами, так что чувство словно бы постоянно сомневается в своем существовании, тонет в потоках окружающей его речи».
Мята можжевельник
молодая крапива
обращенная
к коже
зрение касается
их
и опознает
вот дворец пионеров
вот школьный двор
вот все
от чего мы не решились
умереть.
6. Циклопическая красота в исполнении «Арзамаса»: русская литература XIX века в 230 карточках. Краткая история литературного процесса проиллюстрирована Соней Уткиной и снабжена тэгами, позволяющими отдельно проследить, например, хронологию литературных дебютов — или скандалов.
7. Как сообщает The Guardian, американские ученые проанализировали (с помощью компьютера, разумеется) около миллиона книг, написанных по-английски за последние 60 лет, и выяснили, что в литературе стали гораздо больше ругаться. Слово shit по сравнению с 1950 годом расширило присутствие в 69 раз, fuck — в 168, а частотность motherfucker’а увеличилась вообще в 678 раз (из этого не следует, что в современной прозе — сплошные мазафакеры: просто полвека назад это слово употребляли совсем редко). Средний показатель прироста обсценизмов — 28 раз. По мнению исследовательницы Джин Твенж, ругательства стали активно проникать в литературу «в то же время, когда культура начала все настойчивей пропагандировать самовыражение и индивидуализм».
Смежной теме посвящена публикация в The Atlantic: Софи Гилберт пишет о двух новых книгах, в которых исследуется культурное влияние порнографии в интернете — «цифровой сексуальной революции». Так, в романе Тома Перротты «Миссис Флетчер» героиню, случайно подслушавшую своего сына с подружкой, смущает, что подростки изъясняются языком хардкор-порно. Вслед за этим героиня подсаживается на порно сама — и отныне смотрит на мир и на саму себя по-другому. «Перротта, искусно подмечающий многообразные человеческие причуды и фетиши, знает достаточно, чтобы ненавязчиво подчеркнуть: секс столь же сложен, как и люди, а порнография сложна не меньше», — пишет Гилберт. Вторая книга — существующее пока только в аудиоварианте журналистское расследование Джона Ронсона, беседующего с порнозависимыми людьми. Ронсон говорит о том, как порноиндустрия влияет на производителей и потребителей, какие чувства вызывает столкновение с порноактером «в реальной жизни», как порно создает целые рынки; среди главных героев расследования — владелец Pornhub Фабиан Тильман. Порно, по Ронсону, чересчур доступно — однако в эксклюзивных роликах можно отыскать светлую сторону: например, в одном снятом на заказ видео актриса просто сидит и сообщает заказчику, что он не один, его кто-то любит и все будет хорошо.
8. В 2014 году 22-летняя канадская поэтесса индийского происхождения Рупи Каур своими силами опубликовала на платформе Amazon дебютный сборник «молоко и мед», стихи о насилии, травме, разочаровании — и, в конце концов, любви. Книга стала настолько популярной, что ее вскоре перевыпустило крупное издательство. Сборник целый год провел в списке бестселлеров The New York Times. Его перевели на 30 языков. Он разошелся тиражом в миллион экземпляров. В этом году Каур выпустит вторую книгу. Ее фолловит в инстаграме певица Ариана Гранде.
Подобные истории успеха, как правило, порождают недоверие, и эта не стала исключением. В Buzzfeed опубликована статья Кьяры Джованни, название которой было бы верно перевести, на манер «Медузы», «Что не так с поэзией Рупи Каур». Джованни считает, что Каур, как и другие поэтические звезды соцсетей — Найира Вахид, Ланг Лив (знакомый с контекстом русский читатель сможет прибавить здесь несколько имен из «Вконтакте»), — создает легко усваиваемую поэзию, стихи «на один укус». Зачастую эти тексты — короткие, практически лишенные тропов верлибры — так похожи, что их создатели обвиняют друг друга в плагиате. Но в этой сетевой плеяде Каур — автор наиболее откровенный: читатели ценят то, что она «не боится обнажить свою самую глубинную травму». Джованни задает прямые вопросы: если поэт пишет о травме, значит ли это, что его нельзя критиковать? И нельзя ли считать поэзию Каур эксплуатацией темы насилия над женщинами, к которой приковано внимание медиа?
К слову здесь приходится и сюжет, прославивший Каур не меньше, чем стихи: «менструальная фотография», которую Instagram удалил — а затем, под одобрительные возгласы феминистского сообщества, с извинениями вернул. Этот жест Джованни не критикует, и из ее статьи можно сделать вывод, что он более осмыслен, нежели поэзия Каур, которую в твиттере с удовольствием пародируют. Защитники же «молока и меда» не говорят ничего о собственно эстетических качествах ее творчества: они упирают на смелость разговора о табуированном, этническое происхождение поэтессы, ее независимость от литературного истеблишмента.
Под конец интересная статья Джованни скатывается в рассуждения о культурной апроприации: Каур — «привилегированная молодая западная женщина», так что нечего ей брать на себя роль защитницы южноазиатских женщин, нечего торговать своими индийскими корнями и заявлять, что отказ от прописных букв есть оммаж языку панджаби. И тут хочется выступить в защиту Каур. Обвинения в коммерциализации травмы — вещь серьезная, но разговоры о том, кому дозволено проявлять какую эмпатию, не менее неприятны.
9. Вот, кстати, об Индии. В The Guardian собрали реплики индийских и пакистанских писателей по случаю 70-летия разделения Британской Индии и начала войны за Джамму и Кашмир. Панкадж Мишра указывает, что еще двадцать и даже десять лет назад те события — унесшие много тысяч жизней — можно было вспоминать, утешая себя мыслью о движении Индии к величию, светской либеральной демократии, но сегодня, «когда портрет одного из заговорщиков, готовивших убийство Махатмы Ганди, висит в индийском парламенте, мы думаем лишь о громадной, свирепой перемене, постигшей Индию». В конечном счете, пишет Мишра, и индийцы, и пакистанцы должны признать, что раздел Индии — беда, до сих пор подпитывающая жестокость в обеих странах.
Салман Рушди, в свою очередь, сожалеет о том, что Индия под руководством Нарендры Моди все больше тяготеет к национализму, что в ней глумятся над либеральными ценностями. Камила Шамси вспоминает о том, как после создания независимых Индии и Пакистана оказались разделены семьи: «Разделение означало, что моя бабушка не могла получить визу, чтобы навестить умирающую мать; разделение означало, что пока я радовалась победе Пакистана над Индией в тестовых матчах по крикету, мой двоюродный дед… переживал из-за проигрыша своей команды». Наянтара Сахгал, одна из старейших писательниц Индии, говорит: «Дикий имперский подход к разделу лучше всего иллюстрирует ядовитое стихотворение У.Х. Одена… в котором тот издевается над англичанином Сирилом Рэдклиффом, никогда не бывавшим в Индии и прилетевшим туда, чтобы провести границу между народами. Разделение было невообразимым кошмаром, кровопролитием… из-за которого миллионам беспомощных людей по обе стороны границы пришлось покинуть свои дома. <…> Шок и скорбь продолжают жить — в стихотворении Фаиза Ахмеда Фаиза, в рассказе Саадат Хасан Манто, в картине Сатиша Гурджала и в памяти разлученных семей».
10. Французский Le Magazine Littéraire рассказывает новости из Польши: неожиданно бестселлером стал том любовных писем классика польской поэзии XX века Ярослава Ивашкевича. Ивашкевич был одним из основателей «Скамандра» — важнейшей модернистской группы польских поэтов; в социалистической Польше он стал литературным генералом, председателем Союза писателей, лауреатом Международной ленинской премии. Неожиданность в том, что Ивашкевич был бисексуалом, и письма, собранные в книге «Все, что хочешь», обращены к мужчине. Меж тем Польша — страна католическая и консервативная (всего 12 % поляков считают гомосексуальность чем-то нормальным, утверждает журнал; в Википедии приводятся другие цифры, но это не суть важно); и вот теперь поляки сметают с полок письма Ивашкевича, которые автор заметки Рафаэль Жоржи называет посмертным каминг-аутом.