В главе «Былого и дум», посвященной аресту и ссылке, Александр Герцен писал: «...Неизвестность и бездействие убивали меня… Несколько слов глубокой симпатии, сказанные семнадцатилетней девушкой, которую я считал ребенком, воскресили меня… Первый раз в моем рассказе является женский образ... и, собственно, один женский образ является во всей моей жизни.
... Зачем же воспоминания об этом дне и обо всех светлых днях моего былого напоминают так много страшного?.. Могилу, венок из темно-красных роз, двух детей, которых я держал за руки, факелы, толпу изгнанников, месяц, теплое море под горой, речь, которую я не понимал и которая резала мое сердце... Все прошло!»
Автор, начиная рассказ о центральном сюжете своей книги — любви к Наталье Захарьиной, — сразу упоминает и о печальной развязке. Читатель с первых строк узнает, что его возлюбленная погибнет, и это знание отбрасывает и трагический отпечаток на всю историю любви, и намечает основной конфликт всего «мемуара».
Отчего умерла Натали — умная, тонкая, красивая, изящная, одна из немногих современниц, вполне разделявшая интеллектуальные и социально-политические воззрения и стремления мужа и его соратников и наравне с ними участвовавшая в строительстве нового мира, — начиная с новых отношений?
Как известно, в «Былом и думах» Герцен сделал до того небывалое: совместил «общее» и частное», вплел историю своей личной жизни и любви в историю России и Европы, сделал семейный конфликт и то, что люди, не посвященные в детали произошедшего, назвали бы обычным адюльтером, — результатом масштабной коллизии двух миров. Столкнулись мир молодой, новый, полный сил, но лишенный лоска (читай: Россия) и старый, дряхлеющий, «образованный, но растленный и отживший», давно утративший чистоту и честность — мещанский, мир европейской буржуазии, — и Натали стала жертвой этого столкновения.
С сюжетной точки зрения история любви Александра и Натали читается и как драма, полная приключений и даже авантюр, и как поэма действительно большой любви, и как опыт построения новых семейных отношений, призванных стать основой нового, свободного мира. Александр Герцен и Наталья Захарьина были знакомы с детства: оба были незаконнорожденными детьми братьев Яковлевых, но маленькому Шушке повезло больше. Отец (хоть и редкий мизантроп) воспитывал его в своем доме как наследника и даже, не имея возможности дать свою фамилию, придумал новую, красноречиво говорящую о любви: Герцен — от немецкого Herz — «сердце». Его старший брат был гораздо менее воздержан и сентиментален: после его смерти осталась масса внебрачных детей, которых скопом отправили на проживание в одно из имений Тамбовской губернии. Маленькую Наталью взяла к себе на воспитание сестра Яковлевых М.А. Хованская — «она была уже стара, за семьдесят лет, причудлива, капризна, эгоистична и холодна».
Впрочем, воспитания как такового не было: «преподавание состояло из наружной выправки и из привития целой системы лицемерия. Ребенок должен был быть с утра зашнурован, причесан, навытяжку», потом нехотя княгиня наняла пару учителей, «имея в виду наименьшую трату денег». Ребенка не любили, игрушек и книг не давали, девочка ожидаемо находила спасение в религии и неожиданно — явила большой талант, ум и силу воли, самостоятельно добывая себе образование из книг, тайно приносимых юной «кузиной» и новой гувернанткой, так что «система лицемерия» не привилась.
«…Надобно было иметь не только страшную глубь души, в которой привольно нырять, но страшную силу независимости и самобытности. Жить своею жизнию в среде неприязненной и пошлой, гнетущей и безвыходной могут очень немногие», — справедливо восхищался Герцен, и это сочетание в Натали хрупкости, изящества и женственности, с одной стороны, и силы воли и ума, с другой, удивляло всех его друзей — от Белинского до Анненкова, и даже Михаила Бакунина.
Герцен далеко не сразу обратил внимание на грустного ребенка в доме тетки: «она была дика — я рассеян; мне было жаль дитя… но мы видались очень не часто… Сверх того, я тогда был совершенно увлечен политическими мечтами, науками, жил университетом и товариществом». Про эти увлечения стоит сказать подробнее: именно они определили ту схему, по которой стали развиваться отношения юных влюбленных.
На дворе было начало 1830-х годов, и самые образованные и критически настроенные к окружающей действительности молодые дворяне (а думающему человеку сложно было некритично относиться к правлению Николая I) читали сочинения как новых и передовых немецких идеалистических философов (Фихте, Гегеля), так и труды адептов французского утопического социализма (Фурье, Сен-Симона), и не просто читали, но сейчас же пытались реализовать усвоенные идеалы в жизни. Властителем дум была и писательница Жорж Санд, проповедовавшая в своих романах постулаты свободной любви и эмансипацию женщин.
Идеалисты 1830-х годов были, как ни парадоксально, людьми действия — усвоенные из книг идеалы они пытались осуществить на практике. При этом личная жизнь была одной из самых доступных областей для реформ (об участии в политической и общественной жизни в николаевское время и думать было нельзя: арестовывали и ссылали не только и не столько за участие в оппозиционных кружках — их почти не было, а за мыслепреступления). Любовь, обретение единомышленницы, развитие ее в ключе усвоенных программ и идеалов, равенство в их понимании были одной из важнейших жизненных задач. Переворот в частной, любовной жизни означал и переворот в жизни общей, вел к новому, гармоническому общественному устройству.
Сами любовные отношения между Натали и Александром начинались как проект: в 1834 году Герцена и его друзей арестовали по сфабрикованному провокатором и не имевшему к ним никакого отношения делу (ни друзья, ни их знакомые в нем не были замешаны). Тем не менее после 9 месяцев тюрьмы всех отправили (в виде монаршей милости) в ссылку в отдаленные губернии: Герцена — в Вятку, а потом во Владимир.
Между молодыми людьми завязалась переписка, сначала дружеская (точнее, братско-сестринская), потом, по нарастающей, — любовная. Переписка велась строго в романтическом духе, каждой из сторон предписывалась определенная роль: 23-летний Александр — грешник, падший ангел, утративший чистоту, Натали — светлый ангел-хранитель, призванный спасти его от окончательного падения. Такому распределению ролей и построению новой, чистой, небесной любви помогал и недавний эпизод: любовная «земная» связь Герцена с женой престарелого вятского чиновника. Собственно, этот эпизод предваряет историю любви к Натали именно для контраста, для показания «воспитания чувств» героя.
По переписке Александр занимался и дальнейшим образованием «ангела», приобщая ее к собственным идеалам и формируя список чтения: не последнее место в нем занимали книги Жорж Санд («воплощающей в своей личности революционную идею Женщины»), позднее сыгравшие роковую роль в жизни пары. «Они (т.е. романы Ж. Санд — С.В.) очень вредны для толпы, т.е. очень полезны для тебя», — наставлял Герцен невесту, и та с жаром принимала все, чему учил ее кумир: «Да ведь я одна твое созданье», — в том же романтическом духе поясняла она степень влияния возлюбленного на ее понимание философских и жизненных задач.
Их любовь прошла через множество испытаний: переписка влюбленных была раскрыта, княгиня пребывала в бешеной ярости от «неблагодарности» воспитанницы и решила побыстрее сбыть ее замуж. Та отказала даже завидным и достойным женихам (помимо хорошего приданого, барышня обладала и тонкой красотой) и перешла по воле благодетельницы на положение арестантки, которой из дома был один выход — под венец.
Положение было отчаянное, и Герцен, в это время отбывавший ссылку во Владимире, приехал по чужому паспорту на несколько часов в Москву — повидаться с любимой. Единственным решением, по его мнению, был побег и тайное венчание: весь ход этого опасного предприятия, мучительное ожидание и нервное потрясение от страха провала великолепно описаны главным участником событий и читаются как остросюжетный роман — с «небольшой» поправкой на невыдуманность истории.
Побег удался, во Владимире наконец удалось найти священника, согласившегося срочно венчать беглецов, и пара зажила счастливо, несмотря на безденежье (отец отказался снабдить непослушного сына деньгами и смягчился только после рождения внука) и ссылку. Первые годы семейной жизни так и остались для пары периодом и символом безбрежного счастья. «Ежели б жизнь моя не имела никакой цели, кроме индивидуальной, знаешь ли, что бы я сделал 18 марта? Принял бы ложку синильной кислоты», — в экзальтации писал Герцен другу. Впрочем, позже, в мемуарах, он заменил все излишне романтические обороты на более спокойные.
После возвращения в Москву, переезда на службу в Петербург и — тем более — в новой ссылке в Великом Новгороде счастье как будто потускнело. Тому были и внешние причины: Наталья Александровна, обладая с детства слабым здоровьем и склонностью к грусти, часто болела, несколько детей умерли в младенчестве, а новая ссылка (хоть и почти почетная — Герцена назначили на высокий пост) была тяжелее первой — сослали просто за упоминание в письме известной городской сплетни. Были и причины «внутренние», идеологические: Герцен, обладая рационально-сангвиническим складом личности, вскоре охладел к идеалистическим увлечениям ранней юности, Натали же была органична в этом образе, и ей по-прежнему было необходимо воплощать его в жизни.
Высоту идеалов сбила и вполне банальная связь Герцена со служанкой: Натали, простив и обняв раскаявшуюся горничную, не могла понять, как эта интрижка могла вписаться в ту схему новой, чистой любви и семьи, которую проповедовал ее муж и исповедовала она сама. Для Герцена же горе жены было не совсем понятно: природная страсть, Naturgewalt, по его мнению, никак не влияла на схемы жизни «новых людей». Поразмышляв, он перевел личную драму в социально-публицистическую, написав несколько текстов о том, что женщине не следует замыкаться на личной жизни, а участвовать в общественной.
Отношения с бывшими единомышленниками — западниками — и друзьями тоже ухудшились: жизнь духа считалась основной, и даже небольшие расхождения в вопросах идеологии и науки вели к отчуждению (описывая споры среди «наших», Герцен замечал: «собственно, вся наша деятельность была в сфере мышления и пропаганде наших убеждений... Какие же могли быть уступки на этом поле?». Единственным соратником остался друг Николай Огарев — умный, тонкий, образованный, единственный, у кого слово не расходилось с делом (так, он за 20 лет до крестьянской реформы дал вольную крепостным). «У Александра из нашего кружка не осталось никого, кроме него», — писала в дневнике Натали. «...Религиозная эпоха наших отношений прошла; юношеская восторженность, фантастическая вера, уважение — все прошло!.. Какая страшная тоска и грусть была во всех, когда сознали, что нет этой близости, какая пустота; будто после похорон лучшего из друзей… Однако же мало-помалу силы возвращаются, проще, самобытнее становишься, будто сошел со сцены и смотришь на нее из партера; игра была откровенна, все же было трудно, тяжело, неестественно. Разошлися по домам, теперь хочется уехать подальше, подальше...»
В самом деле, для отдыха от дрязг, ссылок (испугавшись очередного визита жандарма, беременная Натали потеряла ребенка) и для поправки здоровья Герцены решили съездить «подальше, подальше» — в Европу, еще не предполагая, что поездка обернется эмиграцией.
В путешествии Герцены в самом деле ожили: революция в Италии, подъем общественного движения в Париже и февральская революция 1848 года давали надежду на то, что затхлый «старый мир» вот-вот исчезнет, общение с европейскими политическими деятелями и философами тоже окрыляли. «Из тихой, задумчивой, романтической дамы дружеского кружка… она (Натали Герцен — С.В.) вдруг превратилась в блестящую туристку, совершенно достойную занимать почетное место в большом, всесветном городе, куда прибыла, хотя никакой претензии на такое место и не заявляла», — писал мемуарист П.В. Анненков о встрече четы Герценов в Париже, добавляя: «Дом Герцена сделался подобием Дионисиева уха, где ясно отражался весь шум Парижа, малейшие движения и волнения, пробегавшие на поверхности его уличной и интеллектуальной жизни».
Разгром июньского восстания рабочих 1848 года положил конец надеждам: дома Герцены слышали, как расстреливали революционеров (то есть мятежников), и понимали, что «общее» не сложилось не только в России, но и в Европе. Тяжелая болезнь дочери легла пятном и на «личное», к тому же Герцен отказался вернуться на родину по требованию императорской администрации (справедливо подозревая, что по приезде вновь отправится в ссылку или куда похуже), и вместе с семьей стал изгнанником.
Единомышленников рядом почти не было, и ближайшими друзьями стала чета Гервегов: революционный поэт и красавец Георг и его жена Эмма. Гервеги, несмотря на некоторую изнеженность мужа и расчетливость жены, казались такими же близкими, как когда-то московские друзья, и обе семьи даже решили поселиться вместе.
Идее о совместной «фаланстере» способствовал роман той же Жорж Санд, в этот раз — «Маленькая Фадетта» (1849). В книге два брата-близнеца — изнеженный и женственный Сильвине и активный и мужественный Ландри — формируют две стороны любовного треугольника. Объект их любви (жена Ландри Фадетта) опекает и укрепляет духом слабого Сильвине, который в финале романа уходит из их общего дома и поступает в солдаты, тем самым оставляя влюбленной паре поле для счастья. Казалось, роли были идеально прописаны: Фадетта — Натали, Герцен и Гервег называли друг друга «близнецами» и часто в письмах обращались друг к другу по именам этих книжных героев, общий дом тоже назывался как усадьба литературных героев — «Гнездо близнецов». (Ради справедливости, надо сказать, что Герцен в этой литературной игре участвовал без особенного энтузиазма — в отличие от жены и Гервега).
Героини Жорж Санд давно вызывали у Натальи Александровны восхищение и были моделями для подражания. «О великая Санд, так глубоко проникнуть в человеческую натуру, так смело провести живую душу сквозь падения и разврат и вывести ее невредимую из этого всепожирающего пламени. Еще четыре года тому назад Боткин смешно выразился об ней, что она Христос женского рода, но в этом правды много», — размышляла она.
«Святость любви была для Натали, как и для мадам Дюдеван, неотъемлемым догматом религии, и обе они верили, что догматы религии должны быть переведены в практику», — писала исследовательница Е.Н. Дрыжакова.
Так и произошло: через некоторое время обнаружилось, что Натали и Гервег зашли в реализации идей Жорж Санд дальше литературных игр — собственно, Натали особенно и не скрывала любовные отношения, искренне считая, что живет по заветам, указанным и одобренным мужем.
Здесь в первый раз резко обозначилось расхождение для Герцена теории и практики: связь жены с другом он воспринял вовсе не как реализацию литературных и революционных схем, а как предательство. После скандала (описанного Герценом в виде трагифарса: чего стоит одна зарисовка, в которой поэт, объявивший голодовку, тайком поедает колбасу) чета Гервегов с детьми спешно покинула «Гнездо близнецов», Натали, не выдержав ультиматума мужа, осталась в семье.
Теперь «частное» было так же мрачно, как и «общее»: семья вроде бы (по крайней мере, на взгляд Герцена) возродилась, однако супругов ждал еще один удар — во время морского путешествия вместе с кораблем утонули мать Герцена и маленький сын Коля. Натали так и не оправилась от ударов судьбы и в мае 1852 года умерла.
Герцен же, получив несколько оскорбительных писем от Гервега, хотел (но передумал) вызвать того на дуэль, пытался воззвать к товарищескому «суду своих» (те дали понять, что ему стоило быть более последовательным в своих идеях и отпустить жену к любимому), апеллировал к самой Ж. Санд (она не ответила) и в итоге написал свою версию развития драмы — «мемуар о своем деле», разросшийся в один из ярчайших текстов XIX века — «Былое и думы».
Наталья Герцен была одной из немногих женщин, кто вполне соответствовал идеалу женщины 1830-х годов, она наравне с партнером принимала правила философско-теоретической игры, органично действуя в заданных рамках. Ее связь с Георгом Гервегом вовсе не была слабостью, лукавой уступкой низким страстям — а логическим продолжением усвоенных схем. Таким образом, именно Наталья Герцен, обладая сильной волей и ярким характером, смогла последовательно и до конца довести линию жизни в соответствии с романтической литературной традицией и теми социальными и литературными моделями, что привил ей Александр, — и в итоге реализовала известную трагическую метафору, буквально умерев от несчастливой любви и ударов судьбы.