Когда в 2014-м Патрик Модиано получил Нобелевскую премию по литературе, российский читатель едва ли помнил, кто это такой. Его романы, переведенные в прошлом веке, успели пропасть с прилавков, а в нынешнем про автора почти забыли: за полтора десятилетия — две новые книжки. Зато после награждения — отдельная серия в издательстве «Текст» и номинация на «Ясную поляну» (пусть и за крайне сомнительный роман). Тиражи, конечно, не сравнить с бегбедеровскими, а «Поляну» дали Варгасу Льосе — но все же.
Зато во Франции Модиано известен каждому, кто умеет читать. В двадцать три года он получил престижную премию Роже Нимье, спустя десять лет — легендарную Гонкуровскую. За четверть века до Нобелевки Модиано был причислен на родине к разряду живых классиков — однако вряд ли обратил на это внимание: он всегда называл себя писателем не для всех, но для тех, кому он нужен.
«Меня не покидает ощущение, что уже 45 лет я пишу одну ту же книгу», — сказал Модиано в одном из интервью. В его прозе действительно много повторяющихся деталей, имен и даже сюжетов — но это ни в коем случае не следствие писательской лени или бессилия. Эти повторения создают гипнотический эффект: книги Модиано хочется читать одну за другой. К счастью, компактность его романов позволяет осилить всю переведенную библиографию за несколько вечеров. А чтобы было легче сориентироваться — рассказываем, какие романы стоит читать в первую очередь. А про какие — забыть.
Вот все семнадцать книг Модиано, переведенных на русский, — от худшей к лучшей.
17. «Незнакомки», 1999. Перевод Ирины Валевич
Кажется, противники Модиано, обвиняющие автора в том, что каждая его новая книга похожа на предыдущую, просто не читали «Незнакомок». Во фрагменте интервью, зачем-то предваряющем русское издание, Модиано признается, что пытался найти новый ракурс и наконец выступить в роли слушателя, а не рассказчика. Не получилось. То есть найти-то получилось: вот вам три женских монолога, три истории о том, как жажда «великой любви» оборачивается кошмаром. Но, оторванные от прочей библиографии Модиано, от контекста, который он выстраивает уже полвека, эти истории кажутся голыми, почти пустыми. Почему рассказчицы обращаются к этим историям, произошедшим, судя по всему, очень давно, едва ли не в прошлой жизни? А нипочему. Столько таких «нипочему» было у Модиано — но в этот раз не сработало.
16. «Однажды ночью», 2003. Перевод Людмилы Зиминой
Если описать этот роман в нескольких предложениях, то получится аннотация, пригодная для четвертой обложки любой книги Модиано. Главный герой смутно помнит свое прошлое и никак не может найти себе место в настоящем. Автомобильная авария, в которую он попадает однажды ночью, вдруг возвращает его к аварии, случившейся много лет назад. Чем меньше страниц остается до конца романа, тем больше надуманных параллелей выстраивает герой между детством и недавними событиями. В наличии обязательные для Модиано коробка со старыми документами, неуютная парижская гостиница и сложные отношения с отцом. Но история выходит вымученной и совсем уж неправдоподобной. И, пожалуй, необязательной.
15. «Ночная трава», 2012. Перевод Тимофея Петухова
Примерно то же, что «Однажды ночью», но чуть внятнее. Очередной набор зарисовок из жизни очередного молодого человека без профессии, дома и устремлений, влюбившегося в очередную таинственную особу, связавшегося с очередной сомнительной компанией, записывающего происходящее в очередной блокнот. Даже Париж — обычно выпуклый у Модиано — в «Траве» всего лишь очередной: примет крайне мало, а те, что есть, — бледные, совершенно не запоминающиеся. К счастью, почти за двадцать лет до «Травы» Модиано написал блестящий роман «Из самых глубин забвения»: там и особа таинственнее, и компания сомнительнее — в общем, читаем непременно. А «Траву» не читаем.
14. «Катрин Карамболь», 1988. Перевод Романа Семинарского
Симпатичная повесть — написанная якобы для детей. Но представить ребенка, которого всерьез заинтересуют записки американской танцовщицы о парижском детстве, сложно. Возможно, французские дети устроены иначе, но наши, отечественные, вряд ли клюнут на перечень разрозненных эпизодов из прошлого — забавных, местами дурашливых, но все-таки очень «модиановских». Тут есть и первые занятия в балетном классе, и утрированно серьезный деловой партнер отца, и письма из-за океана — от мамы-американки, не очень-то дружной с французской грамматикой. Нет лишь одного — связной истории, без которой повесть с трудом может считаться детской. И все-таки стоит прочитать (или хотя бы полистать) эту книжку, чтобы полюбоваться чудесными иллюстрациями Жан-Жака Семпе и понять, насколько проза Модиано похожа на акварель — такая же воздушная и теплая.
13. «Спящие воспоминания», 2017. Перевод Нины Хатинской
Компактный (даже по меркам Модиано) роман, самый свежий из переведенных на русский язык и выпущенных издательством «Текст», — своеобразный смотр всех приемов, мотивов и образов автора за полувековую карьеру. Смотр очень беглый: местами Модиано будто устает собирать атмосферу послевоенного Парижа из мелких деталей и примет времени, будто отказывается строить сюжет на полуоборотах, случайных встречах и холодных взглядах — и вводит в текст целые пассажи, в которых довольно топорно спрашивает самого себя, почему иные вещи следуют за нами всю жизнь, а некоторые реальные события точь-в-точь повторяют сны. Мы уже задавались этими вопросами — без всякой подсказки со стороны автора, — читая его романы, полные старых записных книжек, коробок с фотографиями и бульваров, по одной стороне которых непременно снесли все дома. Мы давно потерялись в именах и прозвищах, кочующих из одной истории в другую, в сценах, уже пережитых героями во сне, в прошлой жизни — или в прошлом романе. Нужны ли нам эти намеки, эти «вечные возвращения» и «блуждания по кругу», так настойчиво проговариваемые автором, вписанные в названия книг и забегаловок, мелькающих на страницах? Вместе с тем «Спящие воспоминания», пожалуй, идеальный роман для первого знакомства с Модиано. Это «Незнакомки» здорового человека — серия непохожих друг на друга женских портретов, связанных попытками рассказчика разобраться в прошлом и точно проснуться, избавиться от чувства вины, преследующего его долгие годы. Попытки тщетные — но иначе у Модиано и быть не может.
12. «Горизонт», 2010. Перевод Екатерины Кожевниковой
Кажется, можно говорить о тенденции: все, что делает Модиано в нынешнем тысячелетии — от «Незнакомок» и до наших дней, — за редкими исключениями теряется в тени предыдущих романов. В «Горизонте» есть некоторый намек на это исключение: перед нами история молодого человека, влюбившегося в девушку, которая тщательно скрывает свое прошлое и одновременно скрывается от таинственного преследователя. Повествование ведется от третьего лица, что нетипично для Модиано: пусть разницы почти нет — автор все равно видит героя насквозь, знает его мысли и входит в воспоминания, — зато это позволяет ему в середине романа переключиться, заглянуть в прошлое героини, разобраться в причинах ее тревоги. За три года до «Горизонта» Модиано проделывал подобное в «Кафе утраченной молодости», только точек зрения там было четыре — и пустот получилось меньше. И все же это переключение — вкупе со светлой, «не от мира сего» концовкой — отличают «Горизонт» от остальных романов. Можно прочитать — если понравилось «Кафе».
11. «Вилла „Грусть“», 1975. Перевод Галины Погожевой
Первые романы Модиано отчего-то не вызывают интереса у российских издателей и переводчиков: о его «догонкуровской» библиографии можно судить единственно по «Вилле», изданной в легендарной «голубой» серии «Вагриуса» — под одной обложкой с более известными (и более удачными) текстами. И все же стоит найти этот сборник, чтобы узнать, что Модиано середины семидесятых мог быть несдержанным и несерьезным, что вместо сновидческого автоматизма жизни из-под его пера выходили фокусы с моноклем. Сам фокусник — восемнадцатилетний бездельник, сбежавший из Парижа на минеральный курорт, где влюбился в юную актрису и теперь коротает в ее компании дни — за абсурдным ужином с дядюшкой, на бессмысленных соревнованиях, в чулане виллы, куда после полуночи звонит подозрительный тип. Имя той вилле — «Грусть», и беспечное лето закончится расставанием, а дальше — вечное возвращение, смакование имен и причесок, перечень кинолент, крутившихся в местном кинотеатре. Жаль, что расставание вышло нелепым, а возвращение — беспричинным. Но эти фокусы Модиано еще отрепетирует.
10. «Утраченный мир», 1985. Перевод Юлианы Яхниной
Большая часть романов Модиано построена по одной и той же схеме: что-то случается с героем в настоящем — автомобильная авария или случайная встреча, — и герой пускается в путешествие по закоулкам памяти, пытаясь найти причину или предвестие случившегося. Чем дальше, тем настойчивее это путешествие вымещает из повествования приметы реальной жизни — вплоть до окончательной победы воспоминаний над действительностью. «Мир», пожалуй, самый яркий пример такого двухчастного романа: само его название как бы намекает, что утраченное должно восторжествовать в финале над сущим. Популярный писатель приезжает из Лондона в родной Париж — всего на один вечер, который, однако, растянется на несколько дней. Он пишет книгу о своей молодости, попутно изучая досье, оставленное ему давнишним другом. В этом досье — имена, адреса, свидетельские показания двадцатилетней давности, вперемешку и без всякой логики, но постепенно разрозненные лоскуты «срастаются» в хронику первой любви. Модиано неотразим в описании Парижа шестидесятых и Парижа восьмидесятых, в поиске разницы между двумя городами, в которых его герой — независимо от статуса и возраста — чувствует себя одинаково неуместно и неприкаянно, в подмечании крошечных деталей, с предельной точностью отражающих время, которому они принадлежат. Слабое место романа — в увязке утраченного и настоящего, в криминальной истории, чуждой обоим мирам, рассказанной скомканно и внезапно, на последних страницах книги. Этот эпизод, должный объяснить перемену в жизни героя, на самом деле не объясняет ничего — только обрывает обе сюжетные линии, расставляя поспешные, совершенно неудовлетворительные точки. Мираж рассеялся — впечатление осталось неоднозначное.
9. «Свадебное путешествие», 1990. Перевод Татьяны Ворсановой
Еще один роман Модиано, для которого автор не посчитал нужным (или попросту не сумел) придумать концовку. Главный герой прячется от жены и друзей в мебелированных комнатах на окраине Парижа, не реагирует на призывы вернуться домой — и вместе с тем пребывает в постоянном ожидании... чего? Визита, звонка или хотя бы записки из оставленной им жизни, но прежде всего — встречи с людьми из далекого прошлого, с мужчиной и женщиной, когда-то подобравшими его на шоссе на юге Франции и пригласившими в свой дом. Само собой, он не встретит их: женщина давно совершила самоубийство, а имя мужчины пропало из телефонных книг. Да и нужна ли встреча, если историю чужой жизни можно придумать самому, если вырезанная из газеты фотография может поведать больше, чем изображенные на ней люди? И не пытается ли Модиано сказать своему читателю: вот имена людей, вот их выцветшие изображения — делай с ними что хочешь. Мы-то сделаем, но все-таки обидно.
8. «Августовские воскресенья», 1986. Перевод Рузанны Закарьян
Единственный из переведенных на русский романов, который не получится прочитать легально — если только в восьмидесятые вы не купили сборник Модиано, изданный «Радугой». А прочитать стоило бы. На первый взгляд — еще один юноша в бегах, еще одна загадочная спутница, еще одна вилла, на которой в отсутствие хозяев поселилась странная пара, еще один бар у воды, где наливают вишневый ликер. В общем, «Воскресенья» делят «классическую» фабулу с дюжиной других романов Модиано, однако в этот раз фабула — не главное. В «Воскресеньях», своем одиннадцатом романе, Модиано выстраивает удивительно гармоничный сюжет, меняя двухчастную структуру на трехчастную, располагая события в обратном хронологическом порядке, виртуозно соединяя эпизоды с помощью намеков и повторений. Разворачивая историю в прошлое, Модиано снимает необходимость развивать сюжетные линии, доводить их до ума: после всех печальных событий роман упирается в беззаботную сцену из прошлого, будто сообщающую, что даже самое начало конца — все равно конец.
7. «Смягчение приговора», 1988. Перевод Татьяны Ворсановой
Роман о детстве — очень необычный для Модиано. Многие герои его книг пытаются найти предвестия нынешней жизни в самых ранних своих воспоминаниях, но воспоминания эти обычно расплывчаты, если не безнадежно утеряны. И вдруг — очень стройная, щедрая на приметы и подробности история о двух мальчишках (в которых легко узнать автора и его брата), в отсутствие родителей оказавшихся на попечении компании странных женщин и их не менее странных визитеров. Название романа, а затем намеки в тексте заставляют подумать, что перед нами детектив, — однако намеками дело и ограничится. Вся книга — непонятно про что, непонятно зачем, но с такой пронзительной грустью в голосе, что невольно начинаешь вслушиваться, начинаешь искать среди разрозненных слов и судеб тайные смыслы. И пусть мы никогда не узнаем, что же случилось в доме на улице Дордена, не услышим вопрос, который продолжает мучить рассказчика по прошествии стольких лет, мы как будто находим ответ.
6. «Улица Темных Лавок», 1978. Перевод Марии Зониной
Визитная карточка Модиано — единственный роман, издававшийся на русском четырежды. Гонкуровская премия, огромные тиражи, переводы — и вот уже «Улицу» называют квинтэссенцией творчества Модиано, его opus magnum. Справедливости ради, квинтэссенцией можно было бы назвать любую книгу автора: все они устроены приблизительно одинаково. Но «Улица» дальше других романов заходит на территорию детектива: главный герой потерял память, десять лет проработал на частного детектива и теперь решает искать утраченное прошлое. В середине романа этот «заход» потонет в обилии нелогичных, порой фантастических поворотов сюжета — но к тому моменту редкий читатель не оставит попыток вести собственное расследование в параллель расследованию героя. Едва ли не с первых страниц становится очевидным, что главное в этой книге — обратимость и реальность времени и памяти, даже если это время, в котором ты не жил, и память о том, чего с тобой не происходило. Память Модиано об оккупированном немцами Париже, который он знает лишь по рассказам и документам, не менее важна, чем сами эти документы. Намеренно отказываясь от цифр и фактов, не называя имен и не выдвигая обвинений, Модиано делает решительный шаг от коллективной памяти к частной: вот история конкретного человека, «лоскутки» и «обрывки» его жизни — и глава каждый раз подходит к концу, и мысль обрывается, стоит лишь кому-то из героев перейти от описания собственных несчастий к несчастью целого города, страны. В исполнении Модиано время обретает материальную природу: ночные поезда, поддельные документы, вечно зашторенные окна. Он старательно записывает все эти подробности, и в какой-то момент чувство меры изменяет ему, и к воспоминаниям героя примешиваются воспоминания людей, видевших его единожды в жизни, и роман длится-длится и впопыхах проходит свою вершину — сцену на швейцарской границе, которая могла бы стать идеальным его завершением, — и доходит до совсем уж нелепого путешествия на тихоокеанские острова, до очередной «невстречи», обставленной с неуместной торжественностью, и послевкусие, честно говоря, не из лучших.
5. «Кафе утраченной молодости», 2007. Перевод Ильи Светлова
Впервые увидев эту книгу, выпущенную в 2009 году издательством «Амфора», оформленную в стиле «Сумерек» Стефани Майер (черный фон, похожий шрифт, кроваво-красное яблоко — что хотел сказать издатель?), я удивился надписи на обложке — «Будущие нобелевские лауреаты»: откуда знали — за пять лет до награждения? Если разобраться, Модиано чуть ли не единственное сбывшееся предсказание в этой серии. А если прочитать «Кафе утраченной молодости», понимаешь, что не сбыться не могло. Перед нами история девушки по имени Жаклин — или Луки, как прозвали ее завсегдатаи парижского кафе «Конде». Несколько рассказчиков, а потом и сама Жаклин пытаются понять, почему ее жизнь — бесконечный побег: от матери, от мужа, от самой себя. Кажется, впервые Модиано не просто вынуждает своих героев к бегству, но исследует его причины и выводит единственно возможный итог. И все же главное в этом романе — неуверенная поступь каждого из рассказчиков, их робкие и немногословные комментарии, будто, несмотря на часы и дни, проведенные с Жаклин, они знают ее не больше, чем при первой встрече. Факты не складываются в единую картину, воспоминания спорят друг с другом — и, когда «слово берет» Жаклин, это нисколько не помогает: она сама себя не понимает. «Кафе» — очень редкая для Модиано образца нулевых книга, единственный его отказ от сомнамбулической прозы в пользу точности и психологичности и — не потому ли? — одна из немногих писательских «удач».
4. «Маленькое Чудо», 2001. Перевод Ирины Кузнецовой
Вот и другая удача нулевых — причем, несомненная. Кажется, что Модиано проделал работу над ошибками и вслед за «Незнакомками», худшей своей книгой, выдал еще один женский монолог — на этот раз блестящий. Рассказчица — одинокая восемнадцатилетняя девушка, однажды встретившая в парижском метро женщину, которая до боли похожа на ее умершую давным-давно мать. Разумеется, девушка пойдет по ее следам, станет расспрашивать о ней консьержку, заплатит ее долги. Но не заговорит и не поднимется в квартиру, узнав ее адрес, а будет звонить по номерам двенадцатилетней давности, никому уже не принадлежащим, будет вслушиваться в голоса людей, которые используют «ничейную» телефонную линию, чтобы назначать друг другу свидания. Все это в духе Модиано — но едва ли не впервые полтораста его страниц вдруг умещают в себе еще и несколько второстепенных сюжетов, дополняющих и даже развивающих основной. Рассказчица работает в семье, напоминающей ее собственную, — присматривает за дочкой непутевых родителей, в которой все больше узнает себя. А еще — знакомится с переводчиком и аптекаршей: они будто заменяют ей отца, которого она не знала, и мать, которую так и не успела узнать. Пожалуй, никогда Модиано не был так щедр, никогда не выписывал своих героев в такой полноте, никогда не пытался увидеть человеческую жизнь так подробно — в ее сопряжении не только с прошлым, но и с сотнями маленьких дел, занимающих нас ежедневно. И никогда финал — неожиданный, как заведено у Модиано, — не был таким закономерным.
3. «Чтобы ты не потерялся на улице», 2014. Перевод Нины Хотинской
Вершина «позднего» Модиано — возвращение на территорию «Улицы», но куда более смелое. Опять детективная завязка: сомнительный тип и его не менее сомнительная спутница возвращают главному герою утерянную при сомнительных же обстоятельствах телефонную книжку — и, пользуясь случаем, наводят справки по поводу одного господина, упомянутого на ее страницах. Герой господина не помнит, но, чем дольше думает о нем, тем больше погружается в прошлое, а в прошлом — обыск на границе, таинственный дом в парижском предместье и сложенный вчетверо листок бумаги, на котором шесть слов, оказавшихся почти пророческими. Вслед за «Улицей» этот роман в какой-то момент (нет, ну как это возможно в пределах полутораста страниц?!) плюет на все законы детектива, отказываясь отвечать на вопросы, поставленные в первых главах, и доводить до ума кучу сюжетных линий. Вместо этого — почти горячка, лихорадочный перечень воспоминаний, и финальный эпизод, который не объясняет ничего и в то же время не оставляет возможности добавить к написанному хоть слово.
2. «Из самых глубин забвения», 1995. Перевод Владимира Наумова
Объяснить, чем этот роман лучше остальных, непросто. Модиано использует те же приемы, обращается к тем же ситуациям из своей жизни, предается тому же «парижскому сплину» — но будто наконец вспоминает, что пишет роман, а не ведет дневник в терапевтических целях. Нет, мы, конечно, привыкли к его беспорядочной манере письма и даже полюбили «доделывать за автором»: допридумывать героям мотивацию, достраивать сюжеты, сводить прочитанное в одной его книге с прочитанным в другой. И вдруг оказывается, что Модиано умеет сказать ровно столько, сколько нужно, и из сказанного составить щемящую историю о поиске — денег, судьбы, себя. А еще — о молодости, о том, что в двадцать лет нужно слушать только свое сердце и любить так, как не полюбишь уже никогда. Все это подано отрывисто и размыто, намеренно нечеткими штрихами — и держится в основном на беспокойной интонации, на напряжении в голосе рассказчика, пытающегося вычеркнуть из своей жизни все воспоминания, кроме одного. Грустнее этого — только судьба романа в России: выпущенный в 1997 году пятитысячным тиражом, он больше не переиздавался и почти не доступен читателю на бумаге. После такого «Ночная трава», издававшаяся дважды за последние пять лет, почти преступление.
1. «Дора Брюдер», 1997. Перевод Нины Хотинской
Самый пронзительный роман Модиано. И самый точный — без привычной пластинки о том, как все зыбко и невнятно в нашем прошлом. Четверть романа — разрозненные документы: по ним рассказчик (чуть ли не полностью совпадающий с автором, ибо один из сюжетов, например, описывает процесс создания «Свадебного путешествия») пытается восстановить жизнь еврейской девочки, юность которой пришлась на годы немецкой оккупации Парижа. Эта девочка, Дора Брюдер, существовала на самом деле: в сети можно найти описанные в книге фотографии — Доры и ее родителей, разместивших в далеком 1941 году в «Пари-Суар» объявление о поиске пропавшей дочери. С объявления началось расследование Модиано — объявлением же открывается роман. И несмотря на то, что в 1997 году автор уже достаточно знал о семействе Брюдер, чтобы переработать эти знания в стройную историю, он предлагает читателю следовать за ним — от записки к записке, от бланка к бланку — в поисках следов своей героини. «Дора Брюдер» — роман об этом поиске, заведомо напрасном, во многом объясняющий Модиано как писателя: бесконечно воспроизводя в своих книгах протоколы, газетные заметки и списки из телефонных справочников, он отдает долг упомянутым в них людям, зачисленным в категорию неустановленных лиц, — долг, который отдавать его не просили и не отдать который он не может. Он делает это так, как не сделал бы ни один другой, — сдержанно и сухо, предпочитая описание таблички на заборе нацистской казармы описанию ужасов, творившихся в ее стенах. Это спокойствие позволяет ему в какой-то момент подняться над жизнью Доры, над жизнями ее родителей, увидеть, как тесно переплетены они с жизнями его собственных родителей, с жизнями замученного нацистами актера и убитого советскими солдатами писателя, с тысячами других жизней, а еще — с его воспоминаниями о детстве, с тем, кто он есть. «Я пишу, чтобы найти самого себя», — сказал он как-то в интервью. Чтение Модиано — тоже поиск: в постоянном перепрыгивании из девяностых в сороковые, в перемещении между разными уголками Парижа и его предместий, в преодолении головокружения, без которого невозможно следить за героями, вдруг мелькает фотография, а на ней — дверь с наполовину скрытой надписью. Мы никогда не узнаем, что же там написано: сам Модиано этого не знает и не может знать, и в этом признании очередной неудавшейся попытки кроется большая сила.