5 книг о том, как устроена философия Дердя Лукача
В истории философии XX века фигура венгерско-советско-немецкого марксиста Георга (или, на венгерский манер, Дердя) Лукача находится в весьма странном, единственном в своем роде положении.
С одной стороны, большую часть шестидесятилетней философской работы он провел в ожесточенном сопротивлении тем школам мысли, которыми, как правило, характеризуют XX век в целом: феноменология, экзистенциализм, позитивизм. Не упускал он случая и пройтись по неомарксистам (наиболее известны его выпады против позднего Сартра) с позиции марксистской ортодоксии.
С другой стороны, в своих ранних протоэкзистенциалистских эссе Лукач был одним из первых «переоткрывателей» Кьеркегора, внимательно относился к основоположнику феноменологии Гуссерлю, десяток лет провел в кругу знаменитых неокантианцев и классиков социологии, опирающихся на философию жизни, — Зиммеля, Вебера. Его работы раннемарксистского периода (1919–1927 гг.), ставшие в послевоенной Западной Европе священными текстами для новых левых, и участие в работе открытого в 1923 году Франкфуртского института социальных исследований позволили налепить на него ярлык «основателя неомарксизма», притом что с начала 1920-х годов Лукач настойчиво указывает на свою приверженность все той же марксистской ортодоксии. Более поздние философские работы Лукача, созданные под влиянием Михаила Лифшица, всецело принадлежат к полузабытому ныне советскому марксизму.
Если же говорить о содержании его вклада в науку, то литературоведам Лукач известен как автор бесчисленных статей по истории реалистического романа и противник модернизма; эстетикам — как автор фундаментального четырехтомника «Своеобразие эстетического»; коммунистам и историкам социальной мысли — как автор «Истории и классового сознания», первого масштабного философского осмысления наследия Маркса; историкам немецкой классической философии — как автор книги «Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества», весьма странной, но убедительной попытки обнаружить зерна базовых положений марксизма в, казалось бы, баснословно далекой от него мысли Гегеля 1790-х годов.
Таким образом, пережив несколько философских поколений, проведя масштабные исследования по ряду мало пересекающихся философских дисциплин и несколько раз отрекшись от своих предыдущих трудов, Лукач навсегда упредил любые попытки вписать его в какую-либо классификацию. Однако этими деяниями он вовсе не снискал славы homo universale — напротив, его восприятие условным средним гуманитарием остается тускло-мозаичным: как правило, Лукача помнят только как «древнего левака, которого читал Адорно» или только как «консервативного историка литературы», то есть фигуры значимой в лучшем случае исторически, оставившей лишь несколько ценных фрагментов и гору конъюнктурной макулатуры.
Действительно, в своих текстах Лукач с дьявольской самоуверенностью настаивает на позициях (ленинский коммунизм в политике, реализм и антимодернизм в эстетике, материалистическая диалектика в онтологии), которые теперь многим кажутся реликтом каменного века. Уже своим языком, намеренно лишенным собственной манеры, он как бы растворяет себя в повестке, уже (будто бы) неактуальной. Вне интеллектуального контекста масштаб проблем и оригинальность решений, проводимых Лукачем, совершенно неразличимы; философ оказывается в глупом положении первой скрипки, отвернувшейся от зала и согнувшейся пополам в самом углу оркестровой ямы, чтобы все были уверены, что производимые им звуки как-то сами рождаются между остальными музыкантами. Поэтому в данном обзоре мы сделаем основной упор не на собственных текстах Лукача (они перечислены в соответствующей статье в «Википедии»), но на тех книгах, которые воссоздают контекст развития его мысли и помогают понять ее значимость.
Есть несколько причин, по которым именно этот сборник подходит для того, чтобы начать знакомство с лукачевской мыслью. Во-первых, он охватывает самый известный и самый необычный период творчества Лукача — «мессианский марксизм» — и слегка захватывает предыдущий и последующий, тем самым демонстрируя читателю логику развития философа.
Особенно показательны две первые статьи сборника, «Большевизм как моральная проблема» и «Тактика и этика», в которых происходит его знаменитое «обращение из Савла в Павла»: написанные с интервалом в несколько месяцев они ставят одну и ту же проблему — допустимости насилия ради благой исторической цели — и отвечают на нее противоположным образом. Между ними случилось переломное событие в жизни Лукача — вступление в Коммунистическую партию.
Следующие тексты сборника демонстрируют развитие его мысли от трагического левого фихтеанства («как с помощью террора выйти из царства завершенной греховности») через решение конкретно-политических задач коммунистического движения в эпоху ожидания мировой революции к гегелевскому «примирению с действительностью», признанию собственной переоценки фактора революционного сознания в истории. Один из текстов этого сборника — «Что такое ортодоксальный марксизм?» — дает краткое представление о содержании книги «История и классовое сознание», признаваемой многими в качестве opus magnum Лукача.
Помимо репрезентативности содержательной, сборник удачно выражает и стилистическую эволюцию Лукача от возвышенного пророческого стиля, унаследованного из протоэкзистенциалистского периода, к полному отказу от «самовыражения», сухому языку партийных документов. После того как читатель увидит за «партийным языком» Лукача редуцированные — и удерживаемые в этом состоянии аскетической волей — историософские надежды, читать позднейшие тексты становится намного интереснее.
«Лукач и Хайдеггер» — незавершенная, но в общих чертах ясная попытка Люсьена Гольдмана, последователя раннего Лукача, представить «Бытие и время» (1927) Хайдеггера как полемику с «Историей и классовым сознанием» (1923) и тем самым переоценить сложившиеся символические капиталы двух философов.
Обычно «Бытие и время» представляется как в высшей степени оригинальный труд, поставивший фундаментальные проблемы философии так, что теперь рассматривать их, помимо Хайдеггера, стало неприлично, а «История и классовое сознание» — как узкопартийное сочинение, посвященное критике капиталистического «овеществления общественных отношений». И хотя в «Бытии и времени» нет ни одной ссылки на Лукача, Гольдман показывает, что, во-первых, интеллектуальный контекст мейнстримного неокантианства, в котором в 1910-х находились оба философа, обусловил сходство их проблемных полей (артикулируемых, правда, насколько возможно непохожим языком), а, во-вторых, первенство в этой артикуляции принадлежит именно Лукачу — и ряд косвенных признаков в тексте «Бытия и времени» это подтверждает.
Вкратце, Гольдман настаивает, что такие парные хайдеггеровские категории, как неподлинный и подлинный модусы экзистирования (где первое означает «автоматическое» проживание жизни, определяемое ближайшими обстоятельствами, а второе — существование в горизонте своей смертности и условности обстоятельств), или, например, наличное и подручное — как два способа существования вещественного (или хозяйственного) мира человека — имеют ближайшие аналоги у «Истории и классового сознания». Проблема автоматизма повседневной жизни, абсурдной независимости общественных (человеческих) отношений от самого человека достигает абсолютной и невыносимой ясности в индустриальную эпоху, где лежащий в основе новоевропейской науки дуализм субъекта и объекта становится главным принципом познания и освоения мира природы, а затем и человеческого мира.
По мысли Гольдмана, Лукач и Хайдеггер оба пытались преодолеть этот дуализм через категорию практики, только Лукач всю эту страшную ситуацию мыслил — через «Капитал» — как продукт определенной исторической эпохи и порожденной ею структурой сознания, а Хайдеггер — как трагедию человеческого существования как такового. Поэтому у Лукача эта практика в конечном счете заключается в обретении классового сознания и общественно-преобразовательной деятельности, а у Хайдеггера — в «принятии своей собственной судьбы», что бы это ни значило.
Ценность этой книги, очень небольшой по объему (особенно если исключить довольно бесполезное послесловие Бориса Маркова), в том, что она легко развенчивает предубеждение, будто ортодоксальный марксизм — малоинтересное догматическое учение, весь XX век простоявшее в стороне от магистральных проблем западноевропейской философии. Если она не убедит вас в том, что Хайдеггер во многих своих знаменитых интуициях вторичен по отношению к Лукачу, то по крайней мере покажет равновеликость проблем, поставленных этими философами в 1920-е.
Если бы вместо этого списка мы могли бы посоветовать только одну книгу о Лукаче, то, без сомнения, это была бы книга Александра Дмитриева. Она посвящена не столько самому Лукачу, сколько одному из центральных сюжетов в истории марксизма, в котором Лукач, отчасти помимо своей воли, сыграл важнейшую роль, — превращению марксизма из теоретической подкладки политического движения рабочего класса, и только в качестве таковой воспроизводящегося и развивающегося, в «критическую теорию» как западную академическую дисциплину, чье содержание почти целиком сводится к критике современной культуры. Несравненно более широкими мазками и на более широком временном отрезке этот процесс показан в книге Перри Андерсона «Размышляя о западном марксизме» — но там мы имеем дело лишь с общими интеллектуальными и политическими тенденциями.
В «Марксизме без пролетариата» история марксизма первой половины XX века, и особенно становление Лукача как центральной его теоретической фигуры, показана в микроскопических подробностях. Статьи и книги (многие из которых недоступны по-русски), кружки и салоны, процессы учреждения политических и академических институтов, личные взаимоотношения Лукача, Корша, Блоха, Беньямина, Адорно и других центральных фигур марксизма той эпохи друг с другом, с оппонентами, учителями и учениками — все это последовательно разворачивается перед читателем, давая ему панораму не только интеллектуальной, но институциональной истории марксизма. Пересказать эту книгу даже в самых общих чертах было бы затруднительно, настолько богато ее содержание.
В СССР конца 1930-х Лукач, составляя с Михаилом Лифшицем, Андреем Платоновым и рядом других, не столь хорошо известных сегодня, писателей и мыслителей, так называемое течение, использовали в качестве своей трибуны журнал «Литературный критик». Не то чтобы они печатали там что-то особенно крамольное, но, учитывая буржуазное (отец Лукача был одним из богатейших банкиров Венгрии) и иностранное происхождение, а также идеалистическое философское прошлое Лукача, центральной фигуры «течения», это время отмечено для них ощущением приближающейся катастрофы. Однако Большой террор они по счастью (а также благодаря заступничеству Елены Усиевич) пережили без потерь. Уже в 1941 году Лукач таки оказался на Лубянке по подозрению в работе на венгерскую разведку, но, просидев там лето, был отпущен.
Основу этой весьма любопытной книжки составляют протоколы его допросов, раскрывающие перед читателем не только моральный облик Лукача, невозмутимого даже в самые страшные минуты своей жизни, но и его представления об отношении между философом истории и самой историей. На допросах Лукач раз за разом рассказывает следователю длинную повесть о своих теоретических покаяниях: в 1918 году, перейдя на сторону марксизма, отрекся от всей своей прежней идеалистической философии; в 1920 году согласился с ленинской критикой своей статьи против парламентаризма как ультралевацкой; в 1923 опять опубликовал идеалистическую книжку и затем признал ее ошибочность; в 1929 году написал тезисы ко II съезду КП Венгрии, которые после критики со стороны ЦК Коминтерна, оказались правооппортунистическими и т. д.
Как становится ясно из поведения Лукача в застенках, эти многочисленные покаяния не могли быть продиктованы такой плохо знакомой ему вещью, как страхом за свою жизнь, — но и не всегда они, как мы знаем из воспоминаний, были искренними. Чем для Лукача было членство в коммунистической партии, чей суд над собственной мыслью он считал праведным — все это вопросы неоднозначные, однако они стоят того, чтобы над ними поразмышлять.
Книга французско-бразильского марксиста Михаэля Леви, как следует из названия, посвящена эволюции политических и философских взглядов раннего Лукача. В примирении последнего со сталинизмом в качестве болезненного, но необходимого этапа революции, Леви, в свою очередь, видит отнюдь не необходимое следствие лукачевского учения образца 1923 года («Истории и классовое сознание»), но результат сознательного перехода от левого фихтеанства к гегельянству, к смещению акцента с напряженной нравственной проблематики разрушения государственных институтов к гегелевской метафизике самопреобразующегося государства.
Этот труд представляет читателю интеллектуальный контекст этой эволюции, благодаря которому шокировавший окружающих переход Лукача-гейдельбергского эссеиста и друга Вебера с позиций «трагического антикапитализма» на сторону большевизма не кажется таким уж неожиданным. Затем Леви детально описывает несколько дальнейших фаз его развития, заключающегося в постоянном пересмотре баланса между двумя полюсами революционной деятельности — примирением с действительностью и утопическим горизонтом.
Как марксист-диалектик, Лукач, конечно, всякий раз повторял, что, с одной стороны, тенденцию к преодолению противоречий наличествующего общества не следует искать нигде, кроме самого этого общества, а, с другой стороны, в эпоху, когда политэкономический механизм порождения этих противоречий уже открыт и историю можно творить сознательно, движение стихийно возникающих политических организаций пролетариата можно и нужно сообразовывать с коммунизмом как конечной целью этого движения. Однако в каждой из описываемой Леви фаз Лукач все дальше смещается от декларации всемогущества политической воли рабочего класса в истории к признанию этой воли в качестве не более чем одной из (и зависимой от всех остальных) инстанций исторического движения общества как целого.
Наконец, в книге, и чисто теоретические дебаты описывающей весьма увлекательно, описан ряд анекдотических случаев из жизни молодого Лукача, весьма красноречиво говорящих о его личности. Так, например, будучи командиром подразделения Венгерской Красной армии во время гражданской войны в Венгрии, Лукач расхаживал над своими окопами под обстрелом, объясняя своим солдатам, что раз уж он имеет намерение уничтожить врага, то должен и ему представить шанс себя убить (справедливости ради нужно отметить, что этих солдат он к таким процедурам не принуждал и вообще в ряде операций проявил себя как толковый командир).
И конечно, читая подобных левых критиков Лукача, нужно помнить, что Лукачу ничто другое так не претило, как перспектива стать «эксцентричным левым профессором», всю жизнь вещающим с университетской кафедры об исторической необходимости коммунистической революции и не имеющим ни возможности, ни желания включаться в работу организаций, ставящих это практической целью. К тому моменту, когда Лукач отказывается от идеи о всесильной мессии-пролетариате, способной мгновенно выработать точное представление о политической конъюнктуре всего мира и принять верное решение в пользу революции, переустройство мира действительно сошло с ближайшей повестки и даже в СССР демократические эксперименты уже практически сошли на нет. В свою очередь, свою верность революции Лукач подтвердит в 1956 году, в 71-летнем возрасте приняв участие в венгерском восстании, что чуть не стоило ему жизни. И на всем протяжении последней, включая 1930-е годы, участие в политической организации, которое только и могло быть средством возобновления курса на революцию, было для него важнее возможностей для отстраненной критики и рисования непогрешимой исторической физиономии.