5 книг о том, как устроена черкесская культура
Основная проблема культуры на Кавказе в целом и черкесской культуры в частности заключается в том, что мы смотрим на себя чужими глазами. Как о нас написали когда-то Пушкин и другие путешественники, так мы сегодня о себе и думаем, воспроизводим устойчивые стереотипы. Конечно, стереотипы не возникают «из ниоткуда», но важно, что за точку отсчета берется взгляд извне.
Допустим, если брать осетин, то Лермонтов неоднократно высказывался о них критически, — им по сей день важно эти высказывания опровергать. Другой пример постоянно всплывает в интернет-дискуссиях и застольях: чеченцы и черкесы спорят, кого же Дюма назвал «французами Кавказа». Ведь если мы «французы Кавказа» — значит, мы крутые.
Большинство книг, которые я назову, рассказывают о нас с внешней точки зрения, хотя и написаны черкесами. Через осознание стереотипов с помощью этнографической литературы мы можем понять, как решить проблему чужого взгляда, т. е. как освободиться. Можно, конечно, повернуть проблему так, что мы жертвы внутренней колонизации и воспроизводим чужие стереотипы по принуждению российской системы образования и государства вообще. Снимает ли это с нас ответственность за дефицит осмысления собственной культуры? Мне кажется, не снимает, и важно над этим осмыслением работать.
Перед тем как перейти к книгам, нужно обрисовать, кто входит в понятие «черкесы». Это адыгейцы, кабардинцы, черкесы из Карачаево-Черкесии и коренные жители Краснодарского края — убыхи, шапсуги и др. Также в эту общность нужно включить черкесов из диаспоры — это сирийские и турецкие черкесы. Они, конечно, находятся в другом контексте, но для них российский Кавказ — историческая родина, на которую они ориентируются. Часто это губительно, потому что в Турции и других диаспорах черкесы сохранили то, что на Кавказе утрачено. Когда историческая родина берется за эталон, происходит унификация. Возможно, с точки зрения политики отказ от диалектов и приход к одному языку — это правильно, но с точки зрения культуры — вряд ли.
И здесь возникает еще одна проблема: когда мы говорим о собственной культуре, черкесы склонны сразу переходить в политическую плоскость. Собственно о культуре мало кто рассуждает, и это огорчает. Авторы, о книгах которых мы будем говорить, также зачастую смотрят с политических позиций, и это следует учитывать.
Каламбий — литературный псевдоним Адиль-Гирея Кучуковича Кешева, жившего в 1837–1872 годах. «Записки черкеса» — автобиографический труд. У Кешева был ментальный слом: он вырос в черкесской среде, а образование получил в русской, учился в Ставрополе и Питере. Отсюда позиция «свой среди чужих, чужой среди своих». Сейчас это можно было бы соотнести с парнем, который вырос в Нальчике, уехал в Москву, а потом вернулся. Сегодня разница была бы не столь уж велика, но в XIX веке она куда значительнее. Книга представляется мне важной, потому что очень выпукло отражает этот слом и разрыв.
Кешев ощущает себя носителем цивилизационной миссии. Ориентируясь на Российскую империю, он хотел, чтобы у черкесов было централизованное образование, иные государствообразующие вещи. Вместе с тем он видит в своем народе уникальные черты, которые могут исчезнуть. Отсюда некоторая раздвоенность его сочинений: с одной стороны, он старается нащупать эту уникальность, с другой — постоянно критикует свой народ. Критика по сей день актуальна: и мы до сих пор не справились с проблемами, а российское государство вроде бы берет на себя цивилизационные обязательства, но не слишком их выполняет.
Конечно, в текстах Кешева чувствуется воздействие стереотипов. Например, когда он пишет о черкесских песнях, звучит знакомая история: дескать, ничего уже не осталось, одни крупицы, а вот раньше была мегакультура. И это XIX век! Этнографы воспроизводят этот миф о золотом веке до сих пор.
В основу семитомника легли записи, сделанные в 1950–1960-х, золотое время этнографической фиксации материала. Однако в адекватной форме они увидели свет только сейчас. Издание двуязычное, в нем сохранены диалектальные особенности, и, что важно, перевод дается не образный, а подстрочный — т. е. с сохранением буквальных смыслов.
Почему это важно? В советское время популярные издания подвергли нартский эпос серьезной редактуре, упаковав его в формат морализаторских сказок — историй о том, что такое хорошо и что такое плохо. Семитомник показывает, что эпос вообще работает иначе.
Характерный пример — богатырь Сосруко, любимый в Кабардино-Балкарии персонаж. Редактура сделала из него положительного супергероя, хотя он вовсе не добрый, просто очень хитрый и к тому же сильный. В результате обработки в советской книге для детей сюжет о том, как Сосруко принес нартам огонь, превратился в миф о Прометее, хотя в оригинальной версии это история о мстительности Сосруко.
Возможно, первоисточники не всем подходят для знакомства с эпосом. Дополнительно я бы порекомендовал книги Аскера Гадагатля по этой теме. Опять же важно учитывать, что Гадагатль — советский ученый, а кавказские советские ученые всегда заботились о том, какими мы предстанем в глазах цивилизованного мира. Классик адыгской литературы, собиратель поэтической антологии Заурбий Налоев указывал в связи с одной аудиозаписью, текст которой фиксировал Гадагатль, что народный текст иной. В оригинале есть мат, а в фиксации мат вырезан, потому что важно показать цивилизации, что мы не дикари, а французы Кавказа.
Налоев — корифей черкесской фольклористики, создатель огромного архива документов. В этой книге он исследует институт черкесских сказителей, джегуако. Джегуако, с одной стороны, хранитель этики, он ее формирует, с другой стороны — он может выходить за ее пределы, говорить, что угодно и князю, и нищему. Все боялись, что джегуако сочинит о тебе насмешливый сказ.
Есть знаменитая песня «Моя Сас», где сказитель поет о том, за кого отдаст — точнее, не отдаст — замуж свою внучку. Согласно преданию, он прошелся по всем авторитетным людям одной деревни, высмеяв их пороки и недостатки. Налоев рассказывает, как осмеянные мужчины собрались, чтобы проучить сказителя. Они его нашли и спросили: «Ты не знаешь, кто эту песню сочинил?» Джегуако отвечает: «Нет, не знаю. Я сам ищу этого человека, потому что он и про меня в этой же песне куплет сочинил». И на ходу импровизирует что-то вроде: «Может, за него внучку замуж отдать? Нет, он только и делает, что раков ест и алкоголем запивает». И добавил: «Если найдете сочинителя, то сообщите — я бы тоже его убил». Они поняли, что джегуако им лапшу на уши вешает, но оценили изящество словесного искусства: «Ладно, сам найдешь — сам разбирайся».
Конечно, у Налоева, как и у других советских авторов, присутствуют самоцензура и идеологически мотивированные подходы. Видно, что он делает реверансы перед цензором, когда, например, пишет, что джегуако — это голос угнетенных классов. Это не делает книгу менее достойной — она помогает понять, как формировалась музыкальная традиция черкесов.
Автор (1808–1842) — черкес, подданный Российской империи, этнограф, один из основателей черкесской фольклористики. Его история похожа на историю Каламбия: хотя Хан-Гирей — носитель взгляда извне, во время русско-кавказской войны он работал над иными исходами конфликта и считал, что враждующие стороны могут договориться.
Я рекомендую его этнографические работы, из которых самая, пожалуй, известная — «Записки о Черкесии». У него также есть прекрасные статьи — например, «Мифология черкесских народов», — где уделяется много внимания музыке.
Вообще, любой этнограф того времени фокусировался на музыке, поскольку письменность черкесского народа пребывала в зачаточном состоянии и ею пользовались только высшие слои. Все знание народа о самом себе транслировалось через песни. Именно благодаря устной традиции до сегодняшнего дня дошли предания о далеких событиях, которые подтверждаются историческими документами. У Хан-Гирея есть место в книге, где он просит рассказать о некотором событии и его спрашивают: «Тебе как — устно или песней?». Песня — это инструмент передачи информации, отсюда хан-гиреевский афоризм: «Наши старшие — это наши книги».
У этой исследовательницы можно читать в принципе все, но «Энциклопедия», написанная в соавторстве с ее отцом, наилучшим образом подходит для погружения в культуру тем, кто читает по-черкесски. Тем, кто нет, — с чистой совестью отсылаю к другим книгам Паштовой.
В частности, Паштова много говорит о традиционной хореографии, при этом без «патриотического уклона», который свойственен другим авторам. Например, есть популярный черкесский танец, который называется шешен. У черкесов именно этим словом называют чеченцев. Однако многие исследователи выстраивают сложнейшие теории, доказывающие, что название произошло от слова «шы», т. е. «конь». Паштова прямо говорит: танец заимствован у чеченцев. По таким вещам видно, что Мадина — настоящий патриот своего народа, который не боится признавать внешние влияния. Для ученого это необходимое свойство.
К сожалению, в региональной этнографии во многих случаях даже до таких простых вещей дело не доходит, потому что авторы не исследуют культуру, а доказывают национальное величие. Поэтому то, что касается культуры, на Кавказе часто существует в прилизанном виде, а это мешает читателю смотреть критически. Из-за этой «политкорректности» множество исследований не издано: например, по черкесскому мату или по тостам и застольным пожеланиям. Как мне кажется, издатели могут опасаться негативной реакции мусульман, как будто верующие люди не способны сами отличить литературу от пропаганды.