5 книг о том, какие разные обличия принимают Жорж Батай и его философия
В отношении множества авторов характеристика «многогранный» будет в лучшем случае вежливой похвалой, в худшем — плоским клише. В отношении же французского мыслителя Жоржа Батая — это прямая геометрическая истина: в каждый отдельный момент он и в самом деле, как правило, обращен к нам лишь одной из своих граней: тягуче мрачного писателя, часто — порнографа, эссеиста со странным стилем и не менее странными идеями (почитайте «Язык цветов»), надрывного мистика, который лихорадочными обрывками пишет про смерть Бога, занудного систематического ученого. Это не значит, что других граней не видно — обычно они все же просвечивают: совсем как с игральной костью, которая обычно выпадает только одним значением, но со стороны видно еще пару цифр.
Убедительное подтверждение этому — то, в каких разных качествах Батай впервые переводился на разные языки и включался в антологии. На русском его бенефис состоялся в 1994 году — это был (скверный) перевод книги «Литература и зло». В 1997-м последовал «Внутренний опыт», а с 1999-го его работы выходят томами — сначала литература, потом околонаучные сочинения, затем мистика; в четвертом будут собраны его работы по искусству. В то же время англоязычный читатель начал знакомство с Батаем именно с работ по искусству: в 1955 году, сразу же после оригинальной публикации, вышли «Ласко, или Рождение искусства» и «Мане», в 1973-м — «Литература и зло», в 1985-м — сборник ранних статей. В русскую «Антологию литературного авангарда XX века» вошло эссе «Солнечный анус» (где, как известно, море «непрерывно онанирует», а земля — «дрочит»), а в научную антологию Princeton Readings in Religion and Violence — скучный отрывок из «Теории религии» в компании Дюркгейма, Фрейда и Маркса. Единственная работа, существующая на русском в виде аудиокниги, — «История глаза», благодаря чему один мой знакомый, который книг не читает, но слушает, сказал, что «попробовал, и это оказалась какая-то жуткая порнуха».
Одним словом, было интересно составить подборку книг помимо собственно сочинений Батая, в которых он являлся бы в одном из своих обличий. В большинстве выбранных мной текстов он предстает в строго определенной комплектации: это могут быть события жизни, отличные в каждом случае «ключевые» работы, «проходящие красной линией» мысли, характер, портрет в качестве человека и сопутствующие обстоятельства (например, «неистовое вращение галактик»). Условно, приведенные здесь книги можно расположить между двумя полюсами: на одном конце — Батай как яростный, надрывный и взбалмошный мистик-порнограф — как любят писать, «завсегдатай борделей»; с другой же — мирный теоретик, идеи которого намного важнее его истерик или сексуальных фантазий.
Первая книга безумно популярного ныне философа Ника Ланда. Формально она про Батая, но на самом деле Батай здесь «соломенный идол», от которого отправляется Ланд в собственных мыслительно-литературных экспериментах. Уже в предисловии английский философ твердо отказывает французскому автору в «ясности» и восхищенно требует от него отвращать, будоражить, яриться и чтобы повсюду выжигающая жертвоприносящая тошнота солнца, истерзанный Бог, исполненные агонии вопли, разрывающиеся тела, смерть и блевание, лабиринтно изничтожающие эго потоки хохочущих бритвенных слов и так далее.
Если коротко, Ник Ланд тщательно отбирает из Батая все самое жуткое, тягостно-мрачное, порнографическое, скатологическое и мистичное, а затем отказывается представлять его нам целиком, говоря, что картезианско-кантовскому субъекту этого не вместить, даже не пытайтесь. После этого он набрасывается на Канта и требует его ниспровергнуть — впрочем, как и в почти всех своих текстах раннего периода. Если еще короче, в этой книге Ланд — не слишком убедительный батаевский эпигон вплоть до попыток стилистического подражания его текстам в начале каждой главы и почти дословного повторения идей про растворение в «темных глубинах» сакрального и принесения в жертву своего «Я».
Приблизительное представление о манере и содержании книги можно получить из статьи «Радоваться до смерти», которая вошла в недавно переведенный ландовский сборник «Дух и зубы» (HylePress, 2020).
Книга Мишеля Сюриа — каноническая биография Батая, в которой тот предстает трагически-надрывным героем, чья живая мысль неотделима от его жизни. Подробное, аккуратное и тщательно документированное изложение событий батаевского земного пути сочетается в книге с помпезной велеречивостью, призванной передать дух его творчества.
Сюриа здесь, по-видимому, «всего лишь» идеальный транслятор того образа философа, который сложился после его смерти благодаря группе Tel Quel, Фуко, Бодрийяру, Морису Бланшо и прочим наследникам. Это образ не столько теоретика, сколько литератора, который глубоко чувствовал жизнь и слово, но еще глубже — смерть и молчание. Важнейшей батаевской идеей объявили трангрессию — то есть особенного рода нарушение правил, дающее сакральный опыт, но самих правил не отменяющее, — и этой идее подчинили все прочие. В конце концов, во французских книжных магазинах, кроме знаменитого Gallimard, где он занимает отдельное место, сочинения Батая стоят в разделе «литература», а книги о нем — в «литературоведении».
Незнакомому с языком читателю можно рекомендовать английский перевод 2002 года, вышедший в издательстве Verso под названием «Georges Bataille: An Intellectual Biography», а желающему узнать о жизни философа без заламывания рук — гораздо более сухую и в конечном счете внятную работу Стюарта Кенделла (Stuart Kendall. Georges Bataille. Reaktion Books, 2007).
Роберт Пфаллер — австрийский психоаналитик и философ, стоик и эпикуреец в первоначальном смысле. Проповедует ограничение желаний и аскетизм, призывает избавиться от зависти и ругает неолиберальное правительство, которое проводит биополитику и запрещает пить и курить, так что в итоге люди «ради житья теряют источник жизни» (Ювенал). Поэтому ответ на поставленный в заглавии книги вопрос — жить стоит ради самой жизни, минут радости и праздника.
Жизнь — и здесь вступает Батай — должна быть непроизводительной тратой, не сводимой к разуму, пользе и bullshit jobs. Так растрачивает себя, например, солнце, которое сияет и греет, одновременно самоуничтожаясь, — и так растрачивает себя австриец, когда собирается вместе с веселыми друзьями попить вредного пива и покурить убийственно вредного табаку. Одним словом, пфаллеровский Батай — практик жизни, теоретик сдержанного оптимизма и даже немножечко коуч. После изъятия из Батая всего мрачного и сомнительного остаются священная весна жизни, смех, вино и «чистое счастье», о котором тот писал в одноименной статье незадолго до кончины.
С этой книгой — и в оригинале, и в любом переводе — неотвратимо связана некоторая двусмысленность. Заключается она в том, что это, с одной стороны, единственное собрание текстов собственно Коллежа социологии — уникального научно-активистского кружка, который по инициативе Батая сотоварищи пару лет собирался в предвоенном Париже (в задней комнате книжного магазина). С другой стороны, составитель этого сборника, Дени Олье, снабдил его настолько всеобъемлющим и литературным комментарием, что превратил практически в собственную книгу. Поэтому, кроме самого Олье и Батая с его докладами, здесь мы слышим еще с десяток других голосов: Кайуа, Лейриса, Пьера Клоссовски и пр. Что же касается батаевского «обличья», то, поскольку это не его собственная и тщательно выверенная монография, а документация организованного им кружка, он предстает как выспренная, очень симпатичная, но довольно занудная «говорящая голова», которая долго подбирается к теме и зачастую проглатывает то, что следовало бы пояснить. Однако здесь есть и еще кое-что: Батай как более чем утомимый организатор, постоянно вынужденный удерживать Коллеж от распада, скрепя сердце читает доклады за Роже Кайуа — который сначала заболел, а потом и вовсе съехал в Аргентину, — и писать коллегам вежливые письма с просьбами «сдержать обещание и прийти». Письма эти не всегда отправлялись, Коллеж по вине Кайуа и Лейриса все равно развалился, а потом началась война.
Фундаментальная работа ведущего российского батаеведа Сергея Зенкина едва ли нуждается в особенном представлении: это лучшее на сегодняшний день исследование по интеллектуальной истории сакрального во французской мысли, во всяком случае — на русском языке. На страницах книги мелькают десятки имен, общих идей, уникальных концепций, но именно это и определяет ее перспективу относительно Жоржа Батая: здесь он оказывается, безусловно, важнейшим, но все-таки «одним из» теоретиков сакрального, которого со всех сторон подпирают Шарль де Бросс, Жозеф де Местр, Эмиль Бенвенист, Дюркгейм, Юбер и Мосс, Кайуа, Элиаде, Жирар, Марсель Энафф, Владимир Янкелевич, Сартр и прочие. Количество агоний и взрывов, которыми так упиваются люди вроде Ника Ланда, сведено к минимуму. Изложение с академической точки зрения безупречно, но незнакомый с Батаем читатель, хотя и прочтет о нем с интересом, вряд ли затрясется всем телом и пожелает непременно продолжить знакомство.
Именно это остроумно отмечал филолог и тоже батаевед Сергей Фокин в отзыве на книгу Зенкина: тот мало различает «отъявленных шаманов», одержимых сакральным и жаждущих раствориться в слепящем насилии солнца, и скромных университетских профессоров, которые пишут книжки руками. Вероятно, этой жертвы требовал самый замысел книги, который и определил этот последний для нас облик Батая: суховатого, интересного, но вполне разумного теоретика со множеством оригинальных идей, но без божественной искры.