5 книг о том, что такое «наивная литература» и как ее читать
Уже несколько месяцев я периодически публикую на «Горьком» тексты, посвященные «наивной» и «аутсайдерской» прозе и ее создателям — людям по большей части нетривиальным и необыкновенным. К этой теме я подступался не со стороны «большой» литературы, а со стороны наивного искусства — в первую очередь изобразительного, поскольку с ним связана значительная часть моей жизни: в свое время мне приходилось много общаться с наивными художниками и художниками-аутсайдерами. У такого подхода есть свои плюсы, но минусы куда более очевидны: для изучения наивной литературы у меня нет никакой профессиональной оптики, а есть лишь исследовательский интерес. Да, я обожаю странные и ни на что не похожие тексты авторов-самоучек, но что предпринять, чтобы из них сложилась общая картина?
Довольно скоро мне стало понятно, что это не только моя личная проблема: наивная литература как явление в принципе исследована и описана довольно скудно. Поэтому буквально каждый раз, рассказывая о том или ином авторе или произведении, я не могу обойтись без надоевшего мне (и боюсь, что и читателям тоже) дисклеймера: мол, извините, но надо помнить, что само понятие толком не очерчено, а исследований в этой области недостаточно, так что придется нам с вами руководствоваться той теоретической базой, которую Бог послал.
В действительности же Бог послал не так уж и мало. Подобные исследования существуют, но, во-первых, существуют они от силы лет двадцать и пока что не окрепли настолько, чтобы стать общепринятой частью научного обихода. А во-вторых, являются довольно специфическим предметом интереса ученых — видимо, сказывается наследственность: мы еще только привыкаем к тому, что «наивные» тексты могут быть вполне самодостаточны и интересны широкому кругу читателей, а не одним только фольклористам, филологам, этнографам или (совсем уж в радикальных случаях) психиатрам. Поэтому я решил, что пора собрать в один материал известные мне издания, в которых феномен «наивная литература» раскрывался бы именно как явление, и больше уже не возвращаться к этому вопросу, а просто в случае чего кидать интересующимся ссылку на эту публикацию.
Эта книга лично мне кажется особенно ценной — как в данном списке, так и в современной исследовательской практике вообще. Дело в том, что она была издана в далеком 1996 году, и, насколько мне известно, за прошедшую четверть века в России не появлялось других изданий, которые были бы всецело посвящены исследованию конкретного автора и конкретного «наивного» артефакта — выходили только сборники статей. Да, в последнее время (благодаря, например, проекту «Прожито», который я не устаю хвалить, — но, конечно, не только ему) увидело свет много книг и исследований, в основу которых легли мемуары и дневниковые записи какого-нибудь обычного человека, не имеющего отношения к писательскому делу, — благо интерес к «документам жизни» и исследованию повседневности сегодня как никогда велик. Но книга, о которой идет речь, отличается тем, что авторы работают с материалом именно в контексте исследования «наивного письма», делая на этом четкий акцент.
В основу книги «Я так хочу назвать кино» лег удивительный и чудесный документ. В середине семидесятых пенсионерка из Донецкой области Евгения Киселева прислала на киностудию имени Горького свой дневник — огромную рукопись, в которой она запечатлела буквально всю свою жизнь и каждое хоть сколько-нибудь важное произошедшее с ней событие. Честно признаться, жизнь эта была вполне обычной, на приключенческий роман рукопись явно не тянет, однако Киселева была уверена в обратном — она мечтала, чтобы ее дневник лег в основу кино, поэтому и послала его на киностудию. Этот документ было трудно недооценить, но его, конечно же, недооценили, и только по счастливой случайности он попал в поле зрения исследовательницы Натальи Козловой. Впоследствии они вместе с соавтором Ириной Сандомирской охарактеризуют его так: «Рукопись Е. Г. Киселевой — пример „образцового“ наивного письма: она сплошная, без разделения на абзацы и даже предложения. Точки с запятыми расставлены произвольно (там, где ей надо было вздохнуть?). Читаешь — не можешь оторваться именно потому, что точки и запятые или отсутствуют или ставятся как попало. Текст сплошной, а потому и прервать чтение невозможно: не знаешь, где начало, где конец».
Книга «Я так хочу назвать кино» состоит из двух частей: во-первых, сама рукопись, а во-вторых, ее объемный и подробнейший анализ, предпринятый Козловой и Сандомирской. Можно прочитать обе части, а можно выбрать одну, в зависимости от того, интересует ли вас сама рукопись, или же вам хочется понять, как вообще следует читать и анализировать подобного рода тексты. И с той, и с другой позиции книга однозначно интересна и в своем роде по-прежнему уникальна.
Когда я решил не просто бессистемно собирать и описывать те или иные тексты наивной литературы, а еще и немного изучить матчасть, этот сборник, выпущенный в 2001 году по итогам прошедшего в РГГУ семинара «Оппозиция устности/книжности в низовой словесности и традиции наивной литературы», оказался первым, попавшимся мне на глаза (ничего удивительного, он банально легче всего гуглится). Так или иначе, сборник стал для меня удачной находкой, поскольку, как отмечено в аннотации, он представляет собой первое в отечественной науке осмысление феномена, задающее границы предметной области.
Составитель этого сборника — Сергей Юрьевич Неклюдов, известный российский фольклорист, профессор и доктор филологических наук. Особого внимания заслуживает его вступление к сборнику — несмотря на то, что оно было написано более двадцати лет назад, мне оно до сих пор кажется крайне актуальным, и изначально я ориентировался именно на него перед тем, как решиться самому начать говорить и рассказывать о наивной литературе. Во всяком случае, это предельно краткое предисловие — обязательное чтение для тех, кто хочет если не начать разбираться в предмете, то как минимум очертить его границы в самом первом приближении.
При этом под общим заголовком «Наивная литература» в сборнике соседствуют статьи, посвященные очень и очень разным текстам: здесь есть и статья про тюремную лирику, и про стихосложение в монастырской культуре, и про приключенческую детскую прозу, и много про что еще. Исследований наивной поэзии, по моим наблюдениям, вообще больше, чем исследований соответствующей прозы — наверное, это связано с тем, что и поэтического материала для изучения в целом больше, чем прозаического, а описывать и категоризировать его несколько удобнее. Наивная поэзия предметом моего интереса не является или является «постольку поскольку» — но, если вам интересно, практически все статьи сборника можно отыскать в сети в свободном доступе.
Как и в предыдущем случае, спектр тем, которые затрагивают вошедшие в сборник статьи, настолько широк, что их трудно обобщить каким-либо образом — от исследований удмуртского фольклора до «Бабки АТС» и формирования «пранкерского» дискурса. Откровенно говоря, по больше части статьи сборника не имеют никакого отношения к нашей теме, однако именно из него я в свое время узнал о существовании кузнеца-литератора Владимира Блауне, которому посвятил предыдущий текст. Если конкретно — из статьи Михаила Лурье и Надежды Миргородской «„Стихи военных лет“ Владимира Блауне: Опыт публикации „наивной“ поэзии». Процитированные в этой статье стихотворения были настоящей гордостью Владимира Блауне — будучи фронтовиком, он относился к военной теме с особым пиететом и даже выделил их в отдельный самопальный сборник. Действительно: что по форме, что по содержанию они оказались ближе к «нормальной» советской поэзии, чем к условно «наивной», однако было в них и нечто такое, что заставило меня ознакомиться с этим героем более внимательно, и я до сих пор считаю, что нисколько не прогадал.
Опять же, сам факт включения этой статьи в сборник довольно характерен — мне, во всяком случае, приятно видеть, что материал о странной литературе кузнеца-самоучки оказался включенным в общую панораму, призванную дать читателю представление о современном (по крайней мере, на момент публикации) состоянии культурной антропологии и фольклористики. Как заявлено в аннотации, «за последние несколько лет российская фольклористика и культурная антропология значительно изменились: возникли новые научные проблемы и новые методы их решения» — и мне представляется довольно важным, что именно в этой книге, исследующей новейшие темы и нестандартные подходы к изучению различных материалов, нашлось место наивной литературе.
В эту книгу, опубликованную в 2009 году, вошли материалы двух конференций, проведенных Институтом высших гуманитарных исследований РГГУ: «Традиции „наивной литературы“: формы бытования и структурные особенности» (1999) и «Оппозиция устности/книжности в низовой словесности и традиции «наивной литературы» (2000). При этом его содержание лишь в самой малой степени пересекается с содержанием сборника «Наивная литература: исследования и тексты», целиком основанном на материалах второй из упомянутых конференций, так что этот сборник я тоже смело рекомендую. Даже несмотря на то, что статьи сборника на три четверти посвящены опять-таки поэзии.
Кстати, статья Надежды Миргородской про Владимира Блауне есть и в этом сборнике. При всем уважении к кузнецу с амбициями литератора, которого вы, надеюсь, вслед за мной полюбили после текста на «Горьком», нельзя не отметить, что такая его «вездесущесть» тоже довольно симптоматична. Все же при всем уважении к нему объем созданных им текстов невелик, и не то чтобы там есть что-то, что можно исследовать десятилетиями. Так что, на мой взгляд, эта история — о том, насколько пока что узок спектр тем, героев и текстов, попадающих в поле зрения профильных исследователей. С одной стороны, ничего хорошего в этом нет, но я вижу здесь и повод для оптимизма, и задел на будущее — интуиция и некоторый опыт подсказывают, что в этой сфере нам предстоит еще много интересных открытий, достаточно лишь внимательнее смотреть по сторонам.
Было бы неплохо, если бы по закону жанра пятый пункт представлял собой иллюстрацию ко всему вышеописанному. Выбрать тут, действительно, есть из чего — начиная от первого отечественного наивного романа Барщина до какого-нибудь современного произведения — наверное, подошли бы даже недавно опубликованные издательством Common Place мемуары Сусанны Христофоровны Тапалцян, но тут ручаться не буду, я еще не успел их прочесть. Не то чтобы это обстоятельство когда-либо мешало мне высказываться о книгах и даже писать на них рецензии, но в данном случае поостерегусь, из особого пиетета к издательству и автору. Так что поступим иначе и обратимся к классическому образцу. Тем более что здесь я могу снять с себя часть ответственности за этот выбор — «наивным» его назначил не я, а исследователь Михаил Лурье.
Понятно, что речь идет не о самом рассказе Чехова, а о письме, созданном его литературным героем. Лурье пишет, что письмо Ваньки Жукова — это «в известном смысле идеальный образец наивного сочинения». По мнению исследователя, художественный и психологический эффект (опять-таки, письма, а не рассказа — тут важно не путать) «всецело создается ощущением дистанции между самим текстом письма, созданным Ванькой, и нормативными параметрами соответствующей речевой формы (синтаксическими, орфографическими, лексико-стилистическими и проч.)». Эта дистанция, что характерно, не осознается героем в силу вполне объективных причин, заданных самим контекстом его жизни, — он не может взглянуть на собственное письмо глазами «взрослого» состоявшегося сочинителя, а значит, речь здесь не может идти ни о какой сознательной примитивизации. Ванька Жуков не понимает этого, «как не понимает он того, что надпись „на деревню дедушке“ не может служить адресом». Трудно не согласиться с Лурье — Ванька Жуков в своем письме (а Чехов в своем рассказе — вот тут уже есть полная тождественность) очерчивает не устаревшие со времени написания представления о наивной словесности, которые сводятся к двум простым критериям — письменная форма и несоответствие литературным нормам не в силу сознательного приема, а просто из-за их незнания или неспособности им соответствовать.