5 книг о том, что такое античный стоицизм

Sancte Socrate, ora pro nobis! («Святой Сократ! Молись за нас») — восклицал Эразм Роттердамский, и любой античный стоик присоединился бы к нему. Сократ для стоиков — герой, воплощающий недостижимый идеал мудреца. По легенде, будущий основатель Стои Зенон юношей обратился к философии, прочитав в книжном «Меморабилии» Ксенофонта. С них, а также с платоновской «Апологии Сократа», и следует начать знакомство с философией Сократа. Что собой эта философия представляла — источник крупнейшей историко-философской проблемы, которая так и зовется: проблема Сократа. Ей посвящен океан литературы, поэтому всякий выбор, особенно ограниченный одной книгой, неминуемо будет в высшей степени субъективным. Я остановился на работе Сергея Александровича Жебелева — крупнейшего филолога-классика начала ХХ века, ученого широчайшего профиля, переводчика Платона и Аристотеля. Хотя философия не была его главным научным интересом, он написал чрезвычайно насыщенный и емкий очерк о жизни и учении Сократа.

Это историко-философская популярная работа, какой она должна быть, современные авторы на такой язык и композицию не способны. Благодаря простоте слога, компактности (можно прочесть за вечер) и аккуратности, с которой Жебелев выводит портрет героя, это идеальная книга для тех, кто впервые знакомится с личностью Сократа. Впрочем, даже умудренные читатели что-нибудь в ней найдут — например, просвечивающие сквозь текст тяготы 1923 года: «Сократ с его ярко и определенно выраженным индивидуализмом не подходил к демократическому строю. В демократиях, особенно тех, которые стремятся довести провозглашаемый ими принцип „свободы, равенства и братства“ до крайних пределов, уничтожающих в корне всякую свободу, всякое равенство и всякое братство, личное начало заменяется началом коллективным, индивидуальность приносится в жертву якобы общему благу всего народа».

Жебелев рассматривает Сократа в историческом контексте, описывая политическое и культурное положение Афин второй половины V века. Перейдя к его учению, он обращает внимание на то, что, хотя Сократ был «типичным индивидуалистом» в том смысле, что его философия направлена на этическое воспитание индивида, он тем не менее все свои силы отдал на служение интересам сограждан, сподвигая их позаботиться о своем благе, чтобы быть способными позаботиться о благе полиса: «Противоречие между требованиями социальной и индивидуальной морали лишь кажущееся». Это неразрывное сочетание заботы о себе и заботы о других унаследуют и разовьют стоики.

Помимо художественной ценности, за минувшие сто лет очерк Жебелева не утратил и научной релевантности — скажем, в отличие от некоторых критически настроенных исследователей, не пренебрегает свидетельствами Ксенофонта о Сократе: «Было бы неосновательно утверждать, как то делали ученые за последнее время, будто Ксенофонт, как исторический свидетель о Сократе, никакой самостоятельной цены не имеет. Все это — преувеличения». Схожей взвешенной позиции придерживается Уильям Гатри в недавно переведенном на русский III томе его истории греческой философии, содержащем всестороннее исследование личности и философии Сократа. Если бы я руководствовался более академическими соображениями, то сразу бы указал Гатри, который обеспечивает гораздо более глубокое знакомство с предметом. Однако не менее важным мне кажется напомнить современному читателю о небольшом, но выдающемся очерке нашего ученого.

Кинизм играет первостепенную роль для стоиков: первым учителем основателя стоицизма Зенона был киник Кратет, и на протяжении всей истории Стои в ней будут проскальзывать кинические мотивы. Долгое время он был среди сократических школ белой вороной, которой исследователи пренебрегали. Как писал вслед за Гегелем один из основоположников истории античной философии Эдуард Целлер, «наука не могла ожидать многого от этой философии нищенства, и даже в самых прославленных представителях этой философии нельзя не подметить присущих ей уродливостей». Только в 1937 году Дональд Дадли реабилитировал этих отщепенцев античности своей «Историей кинизма», за которой последовало множество серьезных исследований кинической философии. Книга Дадли с тех пор стала классикой, и на нее постоянно ссылаются последующие киниковеды, поэтому имеет смысл начать знакомство с кинизмом с нее. Попутно следует читать подборку фрагментов кинических авторов «Антология кинизма» под редакцией И. М. Нахова.

Книга Дадли охватывает почти 900-летнюю историю кинизма и открывается рассмотрением вопроса о статусе Антисфена — ближайшего ученика Сократа, особенно восприявшего аскетическую сторону его философии. Всякий, кто откроет Антисфенову похвалу бедности в «Пире» Ксенофонта, узнает знакомые кинико-стоические черты. Доксографы называют его основателем кинической школы, а знаменитого Диогена Синопского продолжателем, что Дадли поставил под сомнение, поскольку античные авторы любили сочинять мифические родословные и линии преемств. Посредством сложной аргументации, включающей нумизматические данные, он пытается доказать, что а) Антисфен не был основателем кинической школы; б) им был его предполагаемый ученик Диоген; в) хронологически они не могли быть знакомы; г) линию преемства Сократ — Антисфен — Диоген — Кратет выдумали стоики, чтобы напрямую связать свою школу с Сократом, который был их внутришкольным «святым» наравне с Диогеном. Сегодня ученые относятся к проблеме первенства Антисфена более сдержанно и в целом признают его серым кардиналом кинизма, даже если влияние было опосредованным.

Диогена Дадли разлагает на основные добродетели и черты, многие из которых в той или иной степени унаследовали стоики: αὐτάρκεια (самодостаточность), знаменитая ἀπαθεία (бесстрастие), космополитизм, жизнь согласно с природой. Большое значение вслед за Антисфеном и Сократом Диоген придавал ἀσκήσεις — упражнениям, позволяющим преодолевать разнообразные труды. Впоследствии стоики будут регулярно писать трактаты Περὶ ἀσϰήσεως, «Об упражнении», и саму философию определят как упражнение в добродетели. Даже ἀναίδεια — киническое бысстыдство, побуждавшее их мастурбировать на агоре, — стоики в какой-то мере переняли: «Есть свидетельства, что ранние стоики одобряли или даже сами практиковали это качество, к стыду своих преемников». Дадли не дает ссылок, но можно предположить, что имеется в виду, например, скандальное одобрение стоиками каннибализма и инцеста.

Дадли рассматривает всех сколько-нибудь крупных последователей Диогена, но наибольшее любопытство для нас представляет, конечно, Кратет — первый учитель Зенона: «Если Диоген рассматривается как воплощение αὐτάρκεια, то Кратет отвечает за φιλανθρωπία, различным образом отраженную в образах киника как Сторожевого пса, Врача или Разведчика, работающего в интересах человечества. Как говорит Плутарх, „когда Кратет заходил в любой дом, его там принимали с почетом и радушием. Поэтому он получил прозвище Всех-дверей-открыватель“ и греки чтили его „словно домашнего духа-хранителя“». Филантропия Кратета, являющаяся откликом Сократовой заботы о согражданах, стала одной из самых важных составляющих будущего стоицизма. Эпиктет воспоет образ киника как стража и заступника человечества, подразумевая, что это философ per se: «Он родитель всех людей, мужчины — его сыновья, женщины — его дочери: он обращается так ко всем, так он печется обо всех».

Энтони Лонг — корифей истории эллинистической философии в целом и стоицизма в частности. Он начал заниматься стоиками в 1960-х и до сих пор выступает с посвященными им лекциями и интервью. В 1987 году Лонг совместно со своим учеником и коллегой Дэвидом Сэдли выпустил двухтомник The Hellenistic Philosophers — главное англоязычное издание источников по эллинистической философии с философским и филологическим комментарием.

Stoic Studies — сборник основных статей Лонга, посвященных стоицизму и опубликованных на протяжении 1970–1980-х. Он не содержит последовательного изложения стоической философии, как в «Стое и стоицизме» Столярова (эту работу тоже обязательно стоит прочесть!) или «Стое» Поленца, однако вошедшие в сборник статьи охватывают солидную часть стоического учения: интеллектуальный контекст (1–4 главы), этику (5–9) и психологию (10–12). Как пишет Лонг в предисловии, «я не стоик — по причинам гораздо более многочисленным, чем которые указаны в книге или на которые дан намек. Но их философия очаровывает меня вот уже тридцать лет. Из всех греческих философских школ стоицизм был наиболее амбициозен в стремлении создать систему, которая объяснила бы, как человеческая природа вписана в природу мира в целом».

2-я глава «Гераклит и стоицизм» посвящена влиянию Гераклита на стоиков, которое долгое время отрицалось, поскольку со времен Дж. Бернета считалось, что стоики приспособили Гераклита под себя, спроецировав на него свои стоические концепты. Лонг показывает, что клеанфовский гимн Зевсу и фрагменты Гераклита содержат столько параллелей, что речь может идти только о сознательном заимствовании Клеанфом гераклитовских идей.

В статье «Стоическое прочтение Гомера» Лонг показывает, что так называемая «стоическая аллегореза», посредством которой стоики якобы истолковывали богов традиционного пантеона как проявления единого божества, — плод воображения и методологическая ошибка современных исследователей, тогда как сами стоики никогда не пользовались аллегорическим методом в своей теологии.

Статья «Логический базис стоической этики» реконструирует физический (то есть касающийся фюсиса, природы) фундамент этической системы стоиков. И Цицерон (De fin. III.15), и Лаэртий (VII.85) начинают изложение стоической этики, отталкиваясь от понятия природы и первичной склонности к первым вещам по природе. В обоих случаях мы имеем скорее сжатый пересказ стоических аргументов, чем последовательную аргументацию. Лонг пытается реконструировать все шаги умозаключения, из которого вытекала бы необходимость жить согласно природе.

С этой статьей напрямую связаны еще две: «Греческая этика после Макинтайра и стоическое сообщество разума» и «Гиерокл об oikeiôsis и самовосприятии». В первой критикуется знаменитая работа Макинтайра «После добродетели» и обосновывается, что стоическая философия в не меньшей мере, чем перипатетическая (о которой пишет Макинтайр), оперирует представлением о нормативной человеческой природе, к которой каждому человеку надлежит стремиться, и что неотъемлемой чертой этой природы являются предписанные социальные роли. Во второй на примере сохранившихся фрагментов позднего стоика Гиерокла рассматривается основание стоической этики, а именно самосознание и импульс к самосохранению, который служит первым шагом в лестнице «присвоения» первых вещей по природе. Здесь стоики оказываются первыми нейропсихологами, предвосхитившими понятие проприоцепции — ощущения человеком собственного тела.

Поскольку работа Лонга посвящена в первую очередь учению Ранней Стои, при чтении полезно будет иметь русскоязычную версию Stoicorum Veterum Fragmenta фон Арнима — «Фрагменты ранних стоиков» в переводе А. А. Столярова.

Стоицизм был самой общественной, самой политически ангажированной философской школой Античности. Само месторасположение Стоа пойкиле (Расписного портика), в котором собирались стоики и от которого они получили название, приобщает их к общественной жизни Афин: как можно заниматься философией в самом центре города и быть непричастным к городским делам? Основатель Стои Зенон Китийский водил знакомство с македонским царем Антигоном, стоик Диоген Вавилонский участвовал в посольстве в Рим, Панетий заразил стоицизмом весь цвет римской аристократии, Катон сражался во имя республики против Цезаря, стоики Арий Дидим и Афинодор были наставниками основателя Римской империи Октавиана Августа и так далее — если в эллинистический период еще могли быть исключения, то в римскую эпоху история Стои переплелась с политикой теснейшим образом. Искушенный читатель заметит, что политиком не был, например, Эпиктет, однако Эпиктет преподавал преимущественно подрастающим аристократам, которых впереди ждала политическая карьера, поэтому его школа тоже имела непосредственное отношение к гражданским делам.

Несмотря на это, обобщающей работы по политической истории Стои до недавнего времени не было. Как правило, исследователи ограничивались указанием на сопричастность стоиков определенным политическим событиям, не пытаясь эту взаимосвязь проанализировать. Только в 1990 году эллинист Эндрю Эрскин выпустил книгу, которая частично занимает эту брешь. Характерно, что Эрскин — в первую очередь специалист по эллинистической истории, а не философ (хотя он, конечно, опирается на того же Лонга и Джона Риста): чтобы описать внешнюю историю Стои, одной историко-философской специализации явно недостаточно.

Эрскин рассматривает политическую историю Стои на протяжении первых двух веков ее существования (III-II вв. до н. э.). Отправным пунктом для него служит анализ фрагментов «Государства» Зенона — главного источника по политическим идеям Ранней Стои. В этом трактате Зенон рисовал радикально утопическое общество стоических мудрецов, объединенных идеями свободы (ἐλευθερία) и единодушия (ὁμόνοια) и обладающих всем совместно. Отталкиваясь от того, что ранние стоики порицали любые формы рабства, Эрскин оспаривает традиционное представление, согласно которому Зенон симпатизировал Антигону II Гонату и, как следствие, его монархическим притязаниям на гегемонию над греческими полисами: подчинение Афин Македонии тоже оказалось бы рабством, неприемлемым для стоиков. Подкрепляет свою позицию Эрскин ссылкой на декрет Хремонида, товарища Зенона и предводителя афинских демократов, который развязал так называемую Хремонидову войну против Македонии. В своем декрете он призывал греческие полисы сплотиться, апеллируя к связке из двух вышеприведенных терминов, согласно которым была устроена стоическая утопия: свободе (от македонской гегемонии) и единодушию (в данном случае между полисами).

В качестве второго примера политического анагажемента стоиков Эрскин рассматривает взаимоотношения ученика Зенона Сфера Боспорского, выходца из Северного Причерноморья, со спартанским царем-реформатором Клеоменом III, который попытался упразднить возросшее имущественное неравенство в Спарте перераспределением наделов и богатств, а также пополнить ряды спартанцев, которых к 230-м гг. до н. э. осталось менее тысячи, периэками — полуполноправными жителями Лаконии, которые получили бы надлежащее воспитание. Сфер, написавший трактат «О спартанском государственном устройстве» и с юности обучавший Клеомена философии, принимал активное участие в его реформах. Плутарх сообщает, что он занимался восстановлением агогэ — древнеспартанской системы воспитания юношества. Эрскин аргументирует, что участие Сфера этим не ограничивалось и должно было распространяться на идеологическую программу (Клеомен преподносил свои реформы как возвращение ликурговского строя, тогда как у Сфера был трактат, посвященный Ликургу) и на само предложение уравнять спартанцев и включить в число граждан периэков: «Идея равенства была ответом на экономические проблемы, стоявшие перед Спартой, но ответом, обусловленным стоицизмом, который Сфер привнес в Спарту. Стремление к полному равенству невозможно объяснить военными или политическими целями Клеомена. Оно соответствует стоическим идеям, касающимся равенства и частной собственности».

Третий основной пример Эрскина — история братьев Гракхов. У Плутарха жизнеописание Тиберия и Гая Гракхов служит параллельным к жизнеописанию Клеомена и его предшественника Агида. Параллелизм бросается в глаза даже до того, когда у Гракхов заходит речь об их реформах, потому что наставником Тиберия был стоик Блоссий, исполнявший при нем ровно ту же роль, что Сфер при Клеомене: именно по «совету и внушению» Блоссия, как пишет Плутарх, Тиберий Гракх предложил перераспределить ager publicus, общественную землю, изъяв излишки наделов у богачей и передав их беднейшим гражданам. Кажется, сама судьба подкинула Плутарху такую пару философов и реформаторов, которые с разницей всего в век пытались провернуть схожие земельные реформы: «Стоические идеи по поводу социальной справедливости и собственности, нашедшие выражение в спартанской революции, вновь проявляются во время трибуната Тиберия».

Один из итогов Эрскина заключается в том, что Панетий, первопроходец так называемой Средней Стои, во многом благодаря усилиям которого стоицизм был перенесен на римскую почву, является отступником, который предал забвению раннестоический радикализм с его идеалами всеобщей свободы и общей собственности, потому что только такой ценой стоическое учение могло прижиться среди римской аристократии (тогда как Блоссий, наоборот, был представителем традиционной линии, обреченной в Риме на провал). Хотя это сочетается с устоявшимся представлением о Панетии как о реформаторе ортодоксального стоического учения, не стоит принимать все выводы Эрскина без оглядки: многие из них сделаны на основе не самых надежных интерпретаций источников. Тем не менее это выдающаяся попытка написать политическую историю Стои.

Работа одной из главных наших исследовательниц стоицизма, посвященная центральным понятиям стоической этики — καθῆκον (надлежащее действие) и κατόρθωμα (нравственно-правильное действие). По словам третьего схоларха Стои Хрисиппа, надлежащее — это материя добродетели. Многие стоики писали трактаты «О надлежащем», дошедшее до нас произведение Цицерона De Officiis («Об обязанностях») является вольным переложением трактата Панетия Περὶ Καθήκοντος («О надлежащем»). Такое внимание стоиков к понятию надлежащего ставит его во главу угла при рассмотрении стоической этики.

Сложность этих терминов заключается уже в том, что не до конца понятно, как их переводить: так, перевод καθῆκον варьируется от «долга» во вполне кантианском духе до «надлежащей функции», присущей человеку от природы точно так же, как функцией растения является расти, а собаки лаять. Разницу между надлежащим и нравственно-правильным легче всего передать словами Цицерона из упомянутого трактата: «Обязанности эти, о которых я рассуждаю в этих книгах, стоики называют „средними“; они касаются всех людей и находят себе широкое применение; многие постигают их по доброте своей натуры и благодаря своим успехам в учении. Однако обязанность, которую стоики называют „прямой“, совершенна и безусловна и, как говорят, „удовлетворяет всем числам“; ее может достичь один только мудрый человек». Под medium officium здесь следует понимать надлежащее, под rectum officium — нравственно-правильное.

Напряжение между этими понятиями заключается в том, что объектом надлежащего служат в первую очередь вещи, которые стоики называли «предпочитаемыми» или «согласными с природой» — например, уважать родителей, служить отчизне, вступать в брак и так далее. Все эти действия велит стоику совершать его человеческая природа. Исполняя их, он проявляет свою добродетель — тем самым они оказываются ее материей.

В свою очередь, «прямое» или «совершенное» надлежащее регламентируются не присущей нам природой, но «прямым разумом», сиречь добродетельным складом нашей души. Каждое действие достигшего добродетели стоика будет нравственно-правильным, потому что в любых обстоятельствах он будет поступать согласно добродетели, даже если эти обстоятельства сугубо безразличны (достигший добродетели стоик даже палец оттопыривает добродетельно) или противны природе (даже каннибализм ему не возбраняется). Таким образом, класс «совершенного» надлежащего значительно превышает класс «среднего» надлежащего и базируется на ином основании.

Анализ надлежащего и его связи с нравственно-правильным Полина Аслановна предваряет общим очерком стоической этики и описанием философского контекста, в котором она зарождалась, в первую очередь кинизма и этики Аристотеля. Основная часть работы призвана ответить на вопрос: перед нами две разные этические системы или два принципа в рамках одной системы, которые условно можно сравнить с категорическим и гипотетическим императивами Канта? Книга содержит обзор исследовательских позиций по этому вопросу: с одной стороны, Эдуард Целлер и его последователи полагали, что «этика стоиков страдает от неустранимого внутреннего противоречия». С другой, такие авторитетные стоиковеды, как фон Арним, «не видят в стоической теории никакого противоречия между сферами, к которым относятся надлежащие и нравственно-правильные действия». Наконец, есть третья группа, «признающая наличие определенного напряжения между двумя сферами, но при этом не отрицающая внутреннего единства учения».

Сама автор заключает, что «нравственное расположение души — правильное отношение к внеморальным „благам“ и признание добродетели единственной целью стремлений — является главным условием, позволяющим надлежащему действию стать нравственно-правильным или добродетельным действием». С ключевыми тезисами книги можно также ознакомиться в лекции Полины Аслановны, которую она недавно прочла в Свободном университете.