Застенчивые мечты о темном литературоведении 

Рецензия на книгу Айрин Масинг-Делич «Упразднение смерти»

Айрин Масинг-Делич. Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе XХ века. Бостон/СПб.: Academic Studies Press, БиблиоРоссика, 2020. Перевод с английского Михаила Абушика. Cодержание

Только что выпущенная в серии «Современная западная русистика» книга шведской славистки Айрин Масинг-Делич «Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе XX века», как кажется, очень удачно попадает в контекст. В российском интеллектуальном пространстве последние пять лет тема смерти (и возможного бессмертия) обсуждается по-настоящему широко: достаточно вспомнить запуск журнала «Антропология русской смерти» и успех книги «Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия» Сергея Мохова, посвященные посмертному существованию людей в интернет-среде, исследования Оксаны Мороз, выход антологии «Русский космизм» с предисловием Бориса Гройса (описывающим космизм как особую версию биополитики), раскрывающие связь космизма с анархией статьи Евгения Кучинова, громкие выставочные проекты художника Арсения Жиляева и многое другое. К феномену смерти (и ее преодоления) подходят из самых разных исследовательских областей, будь то антропология, философия, искусство или цифровые науки; книга Айрин Масинг-Делич дополняет этот внушительный список еще одной крайне обширной и важной областью — русской литературой начала двадцатого века. Помимо общего интереса публики к вопросам «упразднения смерти», успеху книги должна способствовать личность автора — признанная специалистка, профессор Университета Северной Каролины в Чапел-Хилл, Айрин Масинг-Делич искренне любит русскую литературу и прекрасно разбирается в ней; помимо рецензируемой здесь работы, ею написаны книги «Exotic Moscow Under Western Eyes: Essays on Culture, Civilization and Barbarism» (2009) и «From Symbolism to Socialist Realism» (2012) (а следующую свою книгу Айрин Масинг-Делич планирует посвятить «теме Эвридики» в творчестве Набокова). Словом, мы вправе ожидать, что исследование «единого пространства мифа об окончательной победе над смертью» (как гласит аннотация) будет проведено на самом высоком уровне.

Кроме темы, громко заявленной в названии книги, читателя должно дополнительно заинтриговать содержание. Разумеется, в работе присутствует (уже фатально неизбежный) Николай Федоров, но зато присутствует и куда менее очевидный Владимир Соловьев. Айрин Масинг-Делич подробно обсуждает тексты и всеми любимого «раннего» Николая Заболоцкого, и гораздо реже читаемого сегодня Максима Горького, и даже полузабытого Николая Огнева. И если в «Творимой легенде» Федора Сологуба «победа над смертью» отыскивается довольно легко (герой воскрешает детей), то как ее найти в «Двенадцати» Александра Блока?

Итак, первый взгляд на книгу явно воодушевляет.

Однако по прочтении работы чувства остаются скорее амбивалентные.

Сам выход книги «Упразднение смерти» в серии «Современная западная русистика» вроде бы предполагает ориентацию на специальную аудиторию — филологов и литературоведов (читателей профессиональных). Но, кажется, именно профессионалы не смогут узнать ничего нового из работы Айрин Масинг-Делич. В последние полвека теория литературы ушла далеко вперед; мы можем искать в произведениях непрозрачные места, при воздействии на которые тексты начинают противоречить сами себе и буквально разваливаться на части («деконструкция» Жака Деррида), можем описывать особые отличительные черты, позволяющие книгам оказываться «наиболее приспособленными» к рыночной и литературной борьбе («эвокритика» Брайана Бойда), можем смотреть на тот или иной нарратив как на плотную вереницу треугольников «субъект — объект — медиатор» («миметическое желание» Рене Жирара), можем понимать форму произведения как «диаграмму» социальных сил, это произведение организующих («материалистическая концепция формы» Франко Моретти). К сожалению, книга Айрин Масинг-Делич не предлагает новых инструментов чтения и вообще не стремится много говорить о литературной теории; несколько раз здесь возникнет «карнавал» Михаила Бахтина (используемый в духе скорее «антибахтинском» — для уничижительного описания народа: «Внешность людей плоти в „Столбцах” соответствует их внутренней сущности; она характеризуется, в терминах М. М. Бахтина, карнавальной „открытостью”: их телесная форма „никогда не самодостаточна, никогда не завершена”, потому что постоянно вовлечена в какой-нибудь физиологический акт — они едят, пьют, потеют, совокупляются, вынашивают детей, делают аборты, испражняются и так далее»), два раза появится «остранение» Виктора Шкловского. Очевидно, главная ставка книги заключается не в дальнейшем развитии «теории», но в чем-то другом.

В чем же?

Как указывает Айрин Масинг-Делич: «Автор настоящей книги надеется, что анализ мировоззрения и мироощущения, лежавших в основе утопических до- и послереволюционных чаяний, обогатит интерпретацию литературных произведений, в которых прежде не был замечен подтекст „программы спасения” или борьбы за „упразднение смерти”. Моя цель — подробнее рассмотреть основную структуру литературно-философского мифа о достижении бессмертия на земле (в моей книге называемую „программа спасения”) в русской литературе первой трети ХХ века. Основанная на методе пристального чтения, данная книга содержит анализ литературных произведений, показывающих развитие этого мифа в хронологическом порядке». Исследовательская задача описана с привлечением целого ряда влиятельных концептов — «миф», «структура», «подтекст», «пристальное чтение» — однако в итоге (и это может серьезно обескуражить иного читателя) нам предъявляется что-то очень похожее на простой «контент-анализ», тематический пересказ нескольких произведений русской литературы начала двадцатого века: «Исповеди» Горького, «Творимой легенды» Сологуба, «Двенадцати» Блока, «Евразии» Огнева, «Столбцов» и «Торжества земледелия» Заболоцкого. Оригинальность такого пересказа заключается в том, что он основан на теориях «общего дела» Федорова и «богостроительства» Горького; в трактовке Айрин Масинг-Делич герои упомянутых выше произведений в основном заняты тем, что безмерно тяготятся «старым миром» (где царят похоть, невежество, злоба и смерть), соответственно, «программа спасения» этих героев предполагает отрицание «индивидуализма» и строительство коллективного «нового мира», основанного на вере в науку (которая когда-нибудь сделает человечество бессмертным). Разумеется, до реального бессмертия всех людей очень далеко (ибо пока еще «слишком много тех, кто не отвергает смертность человечества»), однако смелые грезы о возможной «победе над смертью» возникают в таких эпизодах, как коллективное исцеление больной девушки в «Исповеди», воскрешение ребенка в «Творимой легенде», появление Христа в «Двенадцати» и, немного анекдотически, починенный танк в «Евразии». Эти дерзкие мечты уравновешены в композиции книги двумя «пародиями» от идейных противников бессмертия, Бориса Пильняка («Дело смерти») и Алексея Толстого («Подкидные дураки»), а также знаменитым рассказом Александра Богданова «Праздник бессмертия», описывающим невероятную скуку вечной жизни. При том что Айрин Масинг-Делич блестяще владеет материалом, ее пространные пересказы приводят к созданию того типа текста, который называют «гуманитарным» в отчетливо пейоративном смысле. Текста, главными аналитическими инструментами в котором оказываются глаголы «ассоциироваться» и «напоминать»: «Фрукты, которыми торгует дьявол в обличии нэпмана, весьма напоминают те, что некогда в Эдеме были „проданы” Еве Змием», «форвард, геройствующий на футбольном поле, ассоциируется с Русланом из поэмы Пушкина „Руслан и Людмила”», «Озабоченный исключительно судьбой своей смертной плоти, он [Лука из пьесы Горького „На дне”] напоминает также подпольного человека Достоевского», «Инфантильный гигант-комсомолец из „Нового быта” чем-то напоминает и Андрея Бабичева, одного из героев романа Ю. К. Олеши „Зависть” (1927)», «Следует отметить, что ремонтные работы определяются фразой „связанное дело”, что ассоциируется с федоровским общим делом», «Когда Михайла идет сквозь лес в окружении своих школьников, он и сам напоминает прекрасного юного Христа — или же Алешу Карамазова среди дорогих ему мальчиков»; в результате литература всегда замыкается на литературу, одни цитаты отсылают к другим цитатам, и мы видим только то, что книгу пишет «настоящий литературовед».

В восприятии таких текстов очень многое зависит от позиции читателя: кому-то подобный метод «свободных литературных ассоциаций» доставит истинное удовольствие (как от беседы с профессионалом, прекрасно знающим свой предмет), а кого-то, наоборот, будут сильно раздражать совершенно умозрительные ходы вроде вывода о том, что красноармейцы из «Двенадцати» Блока были анархистами, так как «раньше об их оружии говорилось: „винтовок черные ремни”. Напомним, что черный цвет был цветом анархистского движения» или такого заявления: «Погромщик Нил Красавцев также зверь — сама его фамилия напоминает о красоте, а самые опасные хищники нередко красивы». А ведь наверняка счастливо найденная Айрин Масинг-Делич тема «преодоления смерти» могла бы быть прослежена на куда более интересном уровне самого медиума словесности: как она влияет на тип прилагательных, на частоту существительных, на использование деепричастных оборотов, на порядок слов в предложении, на мелодику фраз, на выбор стихотворных размеров? Было бы крайне любопытно узнать о том, как «программа спасения» работала на уровне организации «литературного быта», на уровне связей авторов с медицинской наукой того времени, на уровне существования литературы как особого социального института.

Увы, ничего этого в книге «Упразднение смерти» нет.

Зато есть, как уже говорилось, заинтересованный пересказ, оригинальная «карта перечитывания», начерченная крайне увлеченным человеком. В самом деле, корпус русской литературы, созданной в начале двадцатого века, достаточно обширен, и далеко не каждый захочет читать его «подряд». Работа Айрин Масинг-Делич предлагает особый, довольно необычный маршрут, по которому можно пройти сквозь этот корпус, посмотреть на него под новым углом, сместить и переставить некоторые акценты. Главная проблема в том, что движение по такому маршруту ничего кардинально не меняет в давно устоявшемся понимании избранных авторов: Федоров остается, как и был, странным визионером, Горький — доморощенным ницшеанцем, Заболоцкий — наследником тютчевской натурфилософии, а Блок — декадентом, безуспешно пытающимся примирить себя с новым социальным порядком. И, кажется, если вы уже читали анализируемые произведения, книга Айрин Масинг-Делич не расскажет вам ничего нового. Другое дело, если вы еще не знакомы с художественными мирами сологубовской «Творимой легенды» и огневской «Евразии» — вам дадут подробные, насыщенные, интересные пересказы, эффектно связанные между собой тематическим «подтекстом борьбы за упразднение смерти». Есть серьезное подозрение, что исходная прагматика книги именно в этом и состояла; более всего «Упразднение смерти» (оригинальная версия которой вышла на английском языке в 1992 году в Стенфорде) походит на авторский курс, прочитанный для американских студентов-славистов. В этом качестве — как нескучное ознакомление начинающих специалистов с некоторым количеством русских текстов — книга действительно весьма хороша, и ее можно рекомендовать и студентам российских вузов.

Впрочем, в «Упразднении смерти» есть еще один нетривиальный момент, который делает книгу если не исполнением, то, по крайней мере, обещанием чего-то гораздо более захватывающего. С самого начала своего исследования Айрин Масинг-Делич принимает решение описывать произведения Горького, Сологуба, Блока, Огнева и Заболоцкого в терминах гностицизма: «Презрение к низкой и грубой реальности и пошлым обывателям — черта, характерная как для исторического гностицизма, так и для всех видов неоромантизма, в том числе русского символизма, в котором можно обнаружить черты гностической модели мира». Русские тексты начала двадцатого века интерпретируются как удивительные полотна, в которых можно разглядеть и плоды деятельности «Демиурга», и три категории людей (люди плоти — «гилики», люди души — «психики», люди духа — «пневматики»), и, наконец, проблески «Истинного Божества» и «Нового мира». Здесь не хочется обращать внимание на то, что подобный подход зачастую механистичен (всех персонажей нужно аккуратно распределить по заданным категориям; так, например, в «Столбцах» Заболоцкого «младенец-хлеб» будет «гиликом», новобранцы из стихотворения «Пир» — «психиками», а футболист — «пневматиком») и, кажется, методологически небезупречен (исследовательница сначала приписывает авторам «гностическое мироощущение» — «В данной работе гностицизм рассматривается как модель мироощущения, а не как историческое явление или религиозно-философское учение» — после чего успешно находит приметы такого мироощущения в их текстах), ибо все это искупается странным визионерским чувством, пронизывающим книгу, миражом какого-то совсем другого, прекрасно-маргинального литературоведения, ищущего теоретическую опору в древних построениях Валентина и Василида, и отважно нарушающего установленные академические границы в своих рассуждениях о Демиурге и Люцифере. Собственно, самые сильные станицы «Упразднения смерти» посвящены отнюдь не блистательным перспективам завоевания «вечной жизни» (перспективы эти скорее туманны и неубедительны), но живописанию многочисленных мерзостей наличной вселенной — прозябание не обладающих «гнозисом» обитателей старого мира (будь то скрывающийся в склепе империалист Раздеришин (у Огнева), грубые жители городка Скородож (у Сологуба), или торжествующие нэпманы Петрограда (у Заболоцкого)) чрезвычайно насыщено и проникнуто при этом ощущением какой-то почти физиологической дрожи омерзения.

Являясь, очевидно, лишь остроумными «уловками чтения» (с легким уклоном в edutainment), гностическое отвращение к тварному миру, брезгливая классификация персонажей по трем сортам и торжественные рассуждения о том, что «Будучи потомками Прометея, сыновьями светоносного Люцифера, братьями Каина и членами древней гильдии насмешников-шутов (скоморохов), пневматики непримиримо враждебны ко всем наносным ценностям и ложным идеалам», оказываются эффективны не столько в исследовательском, сколько в художественном смысле. И здесь нельзя не отметить еще одно, абсолютно «контингентное», попадание книги «Упразднение смерти» в современный интеллектуальный контекст. Написанная двадцать восемь лет назад и переизданная («воскрешенная», сказал бы Николай Федоров; «эксгумированная», сказал бы Реза Негарестани) в 2020 году работа Айрин Масинг-Делич — именно благодаря своей гностической оптике — странно резонирует с чрезвычайно модными теперь «темными» направлениями философии (где соединяются вместе каббала, демонология, шизоанализ, хоррор и киберпанк). В некотором роде, «Упразднение смерти» можно интерпретировать и как надежду на альтернативный (не реализованный в девяностые годы) путь западного литературоведения; путь, в конце которого должен был родиться Dark Literary Criticism; путь, однако, заведомо невозможный для Айрин Масинг-Делич. Ведь для того, чтобы идти этим путем — описывающим геофизическое устройство Земли как «магнитно-теллурианский заговор против Солнца» и объясняющим литературную технику Уильяма Берроуза через «лемурийскую временную войну», — нужно быть куда более радикальным, злым и «пневматическим»; нужно гораздо меньше уважать академию, меньше ценить хорошую работу в университете, меньше смотреть на существующие иерархии и каноны; нужно, видимо, есть амфетамины, жить в УорикеПримечание редактора: Алексей намекает на английское происхождение и круг исследовательских интересов философа-акселерациониста Ника Ланда. и родиться в совсем другое время. И подобно тому, как настоящее «упразднение смерти» остается в книге «Упразднение смерти» только застенчивой, никогда не осуществленной мечтой, так и другое, «темное», антиакадемическое литературоведение, на краткий миг вроде бы рождающееся в исследовании Айрин Масинг-Делич, оказывается в итоге только грезой, призраком и туманной дымкой.