Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
История одной семьи: (воспоминания, документы, материалы). М.: Новый хронограф, 2023. Публикация В. А. Соломонова и Е. Е. Федорова, вступительная статья Я. В. Леонтьева, редакция и комментарии В. А. Соломонова.
В 1990 году в Москве умерла Ольга Петровна Тарасова (урожденная Красильникова). Было ей 107 лет, и впервые она попала под арест в 1902 году — за участие в деятельности пензенской типографии Партии социалистов-революционеров.
Муж Ольги Петровны, Борис Фавстович Тарасов, тоже эсер, с которым она познакомилась как раз во время работы в пензенской подпольной типографии, был расстрелян в 1937 году. Их старшая дочь Екатерина Борисовна Тарасова включилась в подпольную работу эсеровской молодежи в 1920-х годах, многократно подвергалась аресту (как и ее родители) и умерла в 1997 году, когда ей был 91 год.
Младшая дочь Бориса и Ольги Тарасовых, Вера, в отличие от родителей и старшей сестры, в политической борьбе не участвовала, в Советском Союзе занималась наукой и скончалась в 2009 году в возрасте 97 лет.
Двоюродный брат Ольги Тарасовой Борис Никитенко, бывший офицер морского флота, был повешен 23 августа 1907 года по обвинению в подготовке покушения на царя. Дело было очень известным, «подготовка покушения» в реальности сводилась к сбору предварительной информации о распорядках в царском дворце, причем казак царского конвоя Ратимов — основной поставщик информации — изначально был провокатором, а другое немаловажное лицо в этой истории, инициатор контактов с Ратимовым Наумов, являлся, по утверждению Бориса Тарасова, Хлестаковым от революции и на следствии рассказал все, что знал. Однако на суде Наумов отказался от своих показаний, в итоге сгубил других и не спас себя. Наумова повесили вместе с Никитенко и еще одним участником сбора информации, Синявским.
Партия социалистов-революционеров открестилась от подсудимых и заявила, что Никитенко и его товарищи действовали без ее ведома, по собственной инициативе. Никитенко, как человек военный и дисциплинированный, на суде отстаивал эту версию. Синявский же решил, что если партия отреклась от него, то и он может отречься от нее, и заявил суду, что является беспартийным революционером, не имеющим отношения к ПСР.
Бориса и Ольгу Тарасовых тоже судили в ходе этого процесса, но поскольку к попытке Никитенко отношения они не имели, хотя его самого, конечно же, близко знали, то Борис Тарасов был оправдан, а Ольга Тарасова приговорена к ссылке на поселение, откуда вскоре сбежала.
1922. Процесс правых эсеров в Москве. Подсудимые выходят из автозака. Фото: humus.livejournal.com
Другой двоюродный брат Ольги Тарасовой, Сергей Никонов, намного старше нее, был хорошо знаком с Александром Ульяновым и его товарищами, готовившими покушение на Александра III. Сергея Никонова арестовали в январе 1887 года по малозначительному (сравнительно с подготовкой цареубийства!) обвинению, раскапывать его связи с попыткой «второго 1-го марта» не стали, и получил он тогда ссылку в Сибирь.
Затем Сергей Никонов стал врачом — и остался революционером. Во время революции 1905 года он возглавлял севастопольских эсеров, а уже в Советском Союзе написал объемные мемуары, которые впервые были опубликованы в трех томах лишь в 2018 году (С. А. Никонов. Мои воспоминания. М., 2018).
Репрессий в СССР Сергей Андреевич Никонов избежал и умер от голода в блокадном Ленинграде в 1942 году.
Еще один двоюродный брат Ольги Тарасовой, Михаил Шишмарев, в молодости тоже был эсером, вместе со своим двоюродным братом и лучшим другом Борисом Никитенко в 1906 году организовал побег Бориса Савинкова из Севастопольской тюрьмы, затем отошел от революционной деятельности, стал крупным авиаинженером и авиаконструктором и умер в Советском Союзе в 1962 году в возрасте 79 лет.
Такая вот семья. Эсеры среднего звена — не вожди партии общенационального масштаба, но и не рядовые партийцы.
В разное время и Борис (больше всего — он), и Ольга, и Екатерина Тарасовы писали воспоминания. Эти воспоминания касались отдельных эпизодов из их жизни, предназначались для разной аудитории и создавались с разными целями.
Воспоминания Бориса Фавстовича Тарасова о процессе над «цареубийцами» в 1907 г. были написаны в конце того же года, по горячим следам. Над своими воспоминаниями о детстве и молодости он работал в 1920-е годы по просьбе своей младшей дочери Веры, они сохранились в форме писем к ней. Воспоминания о пензенской типографии ПСР 1902 г. были предназначены для публикации в журнале «Каторга и ссылка» — и писались Борисом Тарасовым на Соловках, куда он попал с должности министра земледелия в многопартийном правительстве Дальневосточной республики после того, как большевикам дальневосточная многопартийность стала больше не нужна.
Ольга Петровна Тарасова занялась воспоминаниями уже в конце жизни, в 1980-х годах, по просьбе родственников.
В 2023 г. все эти воспоминания семьи Тарасовых были собраны и опубликованы одной книгой — с предисловием Я. В. Леонтьева и с комментариями — издательством «Новый хронограф».
Книга дает возможность лучше понять внутренний мир тех, кто 125 лет назад шел в революцию, — и, на наш взгляд, в этом ее наибольшее значение, хотя специалисты по истории революционного движения в России найдут в воспоминаниях Тарасовых немало частностей и деталей, уточняющих те или иные эпизоды из истории ПСР. Для неспециалистов же важнее дух эпохи.
Вот, например, обширные воспоминания Бориса Тарасова о его детстве и юности, о пути в революцию. Если Ольга Петровна Тарасова и вся ее родня были из дворянской среды, то Борис Тарасов происходил из поповского рода, хотя его отец уже не пошел в попы, а стал преподавателем латыни и древнегреческого в семинарии.
Было это в Красноярске — глухом и провинциальном тогда городе. Семья Фавста Тарасова не нищенствовала, но совершенно не роскошествовала. Физиологические потребности организмов были удовлетворены, с удовлетворением потребностей мыслящих личностей все было плохо.
Борис Тарасов родился в 1872 году. Его детство приходится на эпоху глухой реакции 1880-х годов, причем в провинции тягость реакции чувствовалась особенно давяще. Мир, описанный Чеховым. Не мрачный мрак, а серость и безнадега.
Затем — переезд в Петербург, учеба, поиски связей с революционным подпольем (что, как видно по воспоминаниям Б. Ф. Тарасова, было не самым легким делом, особенно в условиях, когда старое революционное подполье разбито, а новое представляет совокупность изолированных кружков), работа в провинции и, наконец, когда связи с подпольем были налажены, революционная деятельность, обретение смысла жизни.
1922. Процесс правых эсеров в Москве. Подсудимые 1-й группы («нераскаявшиеся») и их адвокаты. Фото: humus.livejournal.com
Заканчивает Б. Ф. Тарасов свои воспоминания о детстве и молодости, написанные, напомним, для младшей дочери, сопоставляя свои собственные ощущения с рассказами и статьями Леонида Андреева о той же эпохе и той же среде:
«Так вот, если тебе доведется прочесть эти статьи, например, статью „О российском интеллигенте“, то у тебя может даже явиться мысль, не позаимствовал ли я чего-нибудь в изображении той среды, в которой я вращался. Только этого не было. Все уже было написано до того, как я прочел упомянутые выше наброски. Особенно хорошо там изображено, как интеллигент рос в окружении вечных „должен“, „этого нельзя“, предписываемых ему с самых пеленок, начиная от высоких требований морали и кончая неписаным воспрещением ходить по улице с непокрытой головой и т. д. Мучительное безволье и незнанье, куда себя приткнуть. Вечное нытье: зачем жить?
Я почувствовал душевное и нравственное оздоровление, только когда попал в Петропавловскую крепость: это была настоящая борьба за что-то реальное, настоящие страдания, настоящий враг. Особенно серенькой и ничтожной представлялась жизнь, проведенная до вступления на революционный путь, и, быть может, именно здесь, в застенке, я почувствовал себя человеком как никогда раньше».
Революционный социализм давал смысл жизни, а что за этот смысл жизни плата будет высокой, так в этом никто не сомневался.
В других своих воспоминаниях, о пензенской типографии, Борис Тарасов напишет, как познакомился со своей будущей женой, Олей Красильниковой, молоденькой эсеркой, посланной работать в типографию:
«...Несколько позднее появилась молоденькая, лет восемнадцати, девушка — Оля Красильникова, приехавшая сюда с юга тоже по вызову. Вид у нее был нарядный: в летнем костюме, в шляпке с вуалькой, с манерами, свидетельствовавшими о воспитании в культурной среде. Видно было, что она очень стеснялась незнакомых людей; чувствовалось, что это новичок, не вкусивший еще нелегальной жизни, в первый раз опустившийся в подполье и еще принесший с собой отзвуки жизни там, наверху, но жаждущий этой неведомой, трудной, таинственной и полной моральной красоты жизни.
Нас познакомили: мне сказали, что это кандидатка в типографию, а ей — что это тот самый Борис, о котором ей говорили. Уже предварительно я был ознакомлен с ее биографией. Год или два назад она кончила курс в институте Ольденбурга в Петербурге; после этого уехала за границу, познакомилась там с русской революционно настроенной колонией, даже работала в одной эмигрантской типографии, чтобы научиться набору и подготовиться к работе в России. Она была родственницей одного старого известного народовольца. Отзывы о ней были хорошие. На нее указали, как на лицо, ищущее революционной работы; когда ей было сделано предложение ехать в нашу типографию, она за него ухватилась и немедленно отправилась в Саратов для окончательных переговоров.
Решение брать или не брать эту кандидатку было предоставлено всецело моему усмотрению как человека, несшего на себе, так сказать, охрану типографии от внешних опасностей и заинтересованного в подборе подходящих с этой точки зрения персонажей. Сам я тоже уже начал смотреть на себя как на человека, немножко обстрелянного в подпольных делах и уже имеющего право критическим оком осматривать новичка, желающего вступить в общение с нами и изъявляющего готовность разделить нашу участь. Жалко было мне ломать, подвергать опасностям эту молодую, еще не развернувшуюся жизнь. Такой неопытной и хрупкой казалась мне эта девушка. Выдержит ли она предстоящие испытания?.. Но девушка оказалась неустрашимой и заявила, что она на все готова. Она горела желанием отдать все свои силы революции, и это желание надо было удовлетворить. Я заявил товарищам, что принимаю кандидатку».
Ольга Красильникова была младше будущего мужа на 11 лет и происходила из дворянской, хотя не самой богатой семьи. Добрая дворянская девушка помогала крестьянам во время голода и тогда же поняла, что такая помощь — всего лишь полумера, что необходима радикальная смена общественного строя.
Потом была жизнь в Женеве, приобщение к миру революции, работа в типографии — чтобы научиться типографскому делу, — возвращение в Россию, недолго продолжавшаяся работа в пензенской типографии и арест. Начало жизни, которая продлится до 1990 года.
«Арест, тюрьма для меня не были неожиданностью; идя на работу в типографию, я была к этому готова, не ожидала только, что сразу попаду в Петропавловскую крепость. Мне было обидно, что так скоро попала в тюрьму, мало сделала. Тогда не приходило в голову, что типографию кто-то выдал. Теперь я думаю, что это дела Азефа, ведь она была прикреплена к Боевой организации, в которой он был главным. Его разоблачили лишь в 1908 году. Знаменательно, что арестовали нас петербургские жандармы, приехав за этим в Пензу.
Держалась я бодро и смело, т. к. была подготовлена к тому, чтобы на допросах отказываться отвечать, чтобы нечаянно не подвести товарищей и не повредить делу. Подавленности не чувствовала, наоборот, был какой-то подъем духа. Первые дни даже не чувствовала одиночества, погруженная в свои мысли и думая об ожидаемых допросах...
На следующий день разговор начали так: „Здравствуй, дорогая“. Это обращение меня радостно взволновало. Я почувствовала себя принятой в среду революционеров, перед которыми преклонялась...
На другой день с прогулки меня отвели не в мою камеру, а в другой коридор и другую камеру. Здесь я просидела до конца моего заключения, т. е. 9 месяцев. Изоляция была полная. На стук никто не отвечал. Под конец моего сидения у меня началась слуховая галлюцинация, но об этом потом. Одиночество было тяжелым, но иногда оно переставало тяготить. Переживались минуты большого счастья. В длинные летние и зимние вечера, когда вся камера погружалась во мрак и только горящая на столе свеча бросала свет на столик у кровати, я любила ходить из угла в угол по протоптанной теми, кто сидел до меня, дорожке в полу и мечтать о том далеком будущем, т. е. о социализме, когда люди, избавленные от нужды, заживут полной творческой жизнью. Воображала, какие отношения создадутся между людьми. Счастлива была, что „От ликующих, праздно болтающих“ ушла „в стан погибающих за великое дело любви“».
1922. Процесс правых эсеров в Москве. Верховный Революционный Трибунал ВЦИК. Секретарь читает обвинительное заключение. Фото: humus.livejournal.com
За это счастье она заплатит арестами, тюрьмами и ссылками — в царские времена и ссылками и лагерем во времена советские.
Ее двоюродный брат Борис Никитенко заплатит жизнью и тем, что от него отречется родная партия — из ее, партии, политических расчетов.
В сборник включены письма Никитенко из тюрьмы в ожидании суда и казни любимой тете, Марии Шишмаревой, и его же письма, написанные уже после вынесения приговора, все той же тете, ее сыну, а своему двоюродному брату и другу Михаилу Шишмареву, и любимой девушке.
Человек перед лицом вечности. Революционер, пишущий близким людям перед неизбежной гибелью.
Тетю, которая не отреклась от него, в отличие от его родителей, Борис Никитенко очень любил и сильно переживал, что, не желая того, навлек на нее и ее семью всякие беды. В письмах к ней — заверения в том, что у него все хорошо, и иногда великолепный висельный (в прямом смысле) юмор. Пришлите мне, если не трудно, самоучитель английского языка, а то не смогу с Байроном на том свете разговаривать.
А в письмах уже в канун казни — совершенно другой тон, более соответствующий ситуации:
«...Целина, ты знаешь, кем ты была для меня. Мне особенно отрадно теперь, оглядываясь назад на конченную жизнь, вспоминать те моменты, кот<орые> связаны с тобой, с твоим именем. Спасибо тебе. Ты будешь жить долго и счастливо, живи только не так, как подсказывает чувство, а так, как велит разум. Ты можешь так жить, только захоти.
Обо мне не жалей. Я умираю с такой же верой в свое дело, с какой принимался за него.
Прощай, родная. Крепко-крепко тебя целую. Помни слова Иисуса: „Заповедь нову даю вам“ и т. д. На память обо мне возьми все мои книги. Мама знает. Будь счастлива. Прощай.
Б<орис>».
----------------------------------
«...Миша, брат. Ты не помянешь меня лихом, я знаю. Много хочется тебе сказать, много пожелать, но мы с тобой всегда друг друга понимали с полуслова, и ты знаешь, как я относился к тебе. Лучших друзей у меня не было.
Прощай, мой родной. Я знаю, ты и сожалеть обо мне не будешь. Я готов умереть во имя своего дела, хоть по закону смерти и не заслужил. Прощай. Помни меня. Крепко тебя целую. Будь счастлив.
Б<орис>».
----------------------------------
«...Т<етка> Маша, родная! Конечно, юридически я ни в чем не виноват перед тобой и никакого сознательного зла тебе не сделал. Но, занимаясь темными делами, я должен был предвидеть, что для мерзавцев из департамента полиции достаточно будет того, что я ходил к вам. Это вина мне — и если я и спокоен, то только потому, что смерть искупает все и мертвые сраму не имут. Обо мне не тревожься. Я готов умереть и умру совершенно спокойно, зная, что смерть моя принесет пользу моему делу. Спасибо тебе, родная, за все. Я не заслуживал часто твоей любви и тем больше спасибо тебе за нее. Прилагаемые две записки сохрани как хочешь, но передай Мише и Целине, когда они выйдут на волю.
Прощай. Не жалей обо мне. Я счастлив и спокоен.
Б<орис>».
Было ему 23 года...
Борис Никитенко погиб в 1907 г. и не знал, не мог знать, что будет после 1917 года. Другие авторы и герои книги это знали.
В качестве приложения в книгу включена запись об Ольге Тарасовой ее старой знакомой со времен лагерей, актрисы и театроведа Тамары Петкевич (1920—2017):
«За следование своим идеалам, за стремление перейти от „ликующих, праздно болтающих... в стан погибающих за великое дело любви“ Ольга Петровна заплатила годами тюрем и лагерей и при том государственном строе, ПРОТИВ которого „шла на бой“, и при том, ЗА который сидела в Петропавловской крепости, во имя которого ушла на подпольную работу. Неволя. Бесконечные ссылки. Гибель мужа...
Когда-то юная девушка из семьи русского адвоката захотела последовать за чувством любви ко всему человечеству и совершила это. Теперь в свои сто лет она сидела в тесноватой московской квартирке, окруженная родными и близкими друзьями из трех последующих поколений. Поднимая бокалы, спрашивали, допытывались: „Подскажите, что мы можем, что должны для Вас сделать, чтобы не нести в своем сердце бремя мучительного долга перед Вами за все, что Вы перенесли !!!???“...
Я смотрела на дорогого друга и думала о том, что на свой лад она все-таки послужила делу любви. Да! Послужила! Для многих нас она стала и символом, и живым примером одухотворенности. Насколько беднее была бы и моя жизнь, не встреть я ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА, как Ольга Петровна!
Я понимала, что присутствую при чем-то непомерно содержательном и значительном: Век человеческой жизни! Загадки! Секреты! Ребусы! Я тщилась хоть что-то понять. Социальные? Политические заключения, аргументы? Нет! Они тут не годились, не подходили, не исчерпывали такую жизнь. Общий ее смысл? Идея?
Феномен, думаю, заключался в том, что и одно и другое Ольга Петровна понимала, ощущала как ДОБРО! И только как ДОБРО! В него — верила! Ничто корыстное или злое не покусилось на ее сердце, не подточило его...».
На самом деле строй, сажавший Ольгу Тарасову и таких, как она, в тюрьмы и лагеря, был не тем строем, за который она и такие, как она, шли в тюрьмы, ссылки, на каторгу и на виселицу. Тем не менее он оказался объективным результатом борьбы разнонаправленных сил, в числе которых были и эти люди.
И понимание этого не могло не приходить в голову, не могло не вести к мрачным раздумьям, вроде отразившегося в дневнике Екатерины Тарасовой вопроса:
«Хочется понять и объяснить, почему наше время осталось за бортом жизни? Ведь было так много веры в себя и своих друзей. Было столько сил и желания приложить свои руки к общему делу. И ведь таких, как я, было много. Кто виноват в том, что жизнь наша пошла не по тому руслу, и прожили мы, как пустоцветы, не дав радости людям и не чувствуя удовлетворения от прожитой жизни. Мы не щадили себя и отдавали все свои силы, а когда было нужно — и жизни тому, что считали справедливым и верным. Кому же предъявить счет за все наши такие жизни и судьбы?»
В итоге наступило всеобщее разочарование. Революция, как правильно сказал Ленин, — это праздник угнетенных и эксплуатируемых, а за хорошим праздником обычно следует похмелье.
Итогом этого всеобщего разочарования и постпраздничного похмелья стал современный мир.
Мир без социализма. Мир без просвещения и по большому счету без христианства (не считать же им обрядоверие и идолопоклонничество). Мир без Бориса Никитенко и Оли Красильниковой. Мир циничных продажных олигархов и циничных и невменяемых царьков и тиранов. Мир межнациональных войн. Мир обезумевших циников, хватающихся, как утопающий за соломинку, за «традиционные ценности». Мир, отказавшийся от будущего и проваливающийся в дремучее прошлое...
А это означает, в том числе, что должно прийти похмелье и на похмелье...
В числе недостатков книги можно указать на небрежное составление комментариев. Один из лидеров левых эсеров Борис Камков не сближался с большевиками; издававшаяся старым эсером Аргуновым в эмиграции «Крестьянская Россия» была контрреволюционным изданием с точки зрения большевиков, но явно не с точки зрения самого Аргунова; наконец, 9 января 1905 года в Петербурге произошел не просто «разгон», а самый настоящий расстрел демонстрации.