Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Антуан Компаньон, Юлия Кристева, Лора Эль Макки и др. Лето с Прустом. М.: Ad Marginem, 2023. Перевод с французского Аллы Смирновой, Елены Баевской. Содержание
1
Мари Шанталь, кронпринцесса Греции, пришла на коронацию Карла III с сумочкой в форме книги «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста. Не знаю, что тут символичнее: клатч за $1790 с обложкой романа или греческая принцесса, иронизирующая над главным светским мероприятием года. Зато можно с уверенностью сказать, что имя Пруста давно превратилось в культурный мем, что благотворно сказывается на репутации писателя.
Роман «В поисках утраченного времени» обрел популярность еще при жизни Пруста. После его смерти он стал общепризнанным шедевром модернистской литературы; Хосе Ортега-и-Гассет писал, узнав о смерти Пруста, что «еще одной жизни пришел конец, а заодно и праздникам нашим конец настал». Широкая публика полюбила «Поиски...» уже после Второй мировой войны, в 1950–1960-е годы. Сначала это произошло во Франции, где роман издавался в мягком переплете (как желал сам писатель), затем и в остальном мире. Как ни странно, с 1970-х Пруст переиздавался даже в Советском Союзе, правда, с ханжескими цензурными изъятиями (особенно досталось тому «Содом и Гоморра», в котором много эротических и гомосексуальных сцен). Тем не менее Пруст был на слуху у советских читателей и тем более у интеллектуалов. Скажем, в первой половине 1980-х в Тбилисском государственном университете Мераб Мамардашвили дважды прочитал философский курс, посвященный «Поискам...».
После развала СССР русскоязычному читателю Пруста повезло еще больше. За прошедшие 30 лет вышли письма, эссе, ранние и неопубликованные рукописи писателя. Последний том «Поисков...» был наконец-то переведен в конце 1990-х Аллой Смирновой. С 2010-х весь роман переводится заново — уже для нового поколения читателей — Еленой Баевской. Будем надеяться, что это поколение прочитает роман без цензурных купюр со стороны издателей. Кроме того, за последний год вышло много просветительских материалов, посвященных роману: курс в «Арзамасе»; лекции в ютуб-канале «Армен и Федор»; программа «Наблюдатель» на телеканале «Культура». А совсем недавно в издательстве Ad Marginem вышел сборник статей «Лето с Прустом». Да, русскоязычным читателям Пруста, без сомнений, повезло.
Но тем удивительнее, как мало влияния оказал Пруст на современную русскую литературу, которая пишется здесь, «дома», и как заметно его влияние на писателей, живущих за границей (мне вспомнились по крайней мере Алексей Макушинский и Ольга Медведкова). Хотя это — старая, почти вековая традиция нашей словесности. В 1920–1930-е годы, пока советские писатели ездили в командировки на Соловки или Беломорканал и докладывали об удачном перевоспитании политических негодяев, писатели русской эмиграции, обосновавшиеся в Берлине или Париже, внимательно читали Пруста. Гайто Газданов («русский Пруст») говорил в эфире радио «Свобода», что «никто не будет помнить о социалистическом реализме и его авторах, а Пруста и роман „В поисках потерянного времени“ будут знать и помнить все». Юрий Фельзен писал собственную прустовскую эпопею в эмигрантских декорациях, которую не успел завершить из-за трагической гибели в Аушвице. Владимир Набоков упоминал Пруста во всех известных романах, от «Дара» до «Ады», посвятил ему лекцию, прочитанную американским студентам, а уже в старости, отвечая на вопрос французского журналиста, любит ли он Пруста, сказал: «Я его обожал, потом очень, очень любил — теперь знаете...»
Удивление усиливается, когда глубже знакомишься с текстами Пруста и осознаешь, что он был не только «утонченным монстром» (по определению Юлии Кристевой), которым восхищалась литературная эмиграция, — но еще он был крепок в старомодном убеждении — убеждении, которое так близко по духу нашей литературе, — что искусство должно заботиться о человеческом благе. Пруст часто цитировал слова Джона Рёскина, которые воспринимал как мотто: «Всякое великое искусство моралистично».
2
Во Франции сложилась традиция, когда к писателям относятся немного иначе, чем в остальном мире. Их часто рассматривают как невидимых спутников. Или, как однажды заметил поэт Олег Юрьев, как сотоварищей по выживанию. Можем ли мы представить Монтеня, Аполлинера или Камю в роли «инженеров человеческих душ»? Я сомневаюсь. А как невидимых друзей, которые в трудную минуту дадут совет или по-дружески утешат? Безусловно.
Летом 2013 года радиостанция France Inter пригласила в студию ведущих французских специалистов по творчеству Пруста, чтобы узнать, какой дружеский совет они почерпнули из «Поисков...». На основе расшифровок была опубликована книга, которая спустя 10 лет была переведена Аллой Смирновой под редакторским надзором Елены Баевской; я вновь упоминаю их имена, чтобы подчеркнуть, с каким профессионализмом Ad Marginem отнеслись к публикации.
Каждая глава отдана одному из специалистов и посвящена конкретной теме в романе. Литературовед Антуан Компаньон рассуждает о трактовке времени; биограф писателя Жан-Ив Тадье — о персонажах романа; режиссер Жером Приёр — о светском обществе; философ Николя Гримальди — об оттенках любви; психоаналитик Юлия Кристева — о воображаемом; писатель Мишель Эрман — о главных местах; философ Рафаэль Энтовен — об отношениях писателя с мыслителями прошлого; искусствовед Адриен Гётц — о роли музыки и живописи в романе.
Одна из самых ярких глав написана Жан-Ивом Тадье, авторитетным биографом писателя. Она посвящена главным персонажам романа (автору-рассказчику, матери, Шарлю Сванну, барону де Шарлюсу и Альбертине) и показывает, с какой целью Пруст их создавал. Например, Шарль Сванн был ему необходим, чтобы прояснить смысл романа. Известно, что первый том «Поисков...» посвящен Сванну, а последний — почти целиком Марселю, автору-рассказчику. Для структуры романа это очень важно, поскольку Сванн, отправной персонаж книги, был для Марселя олицетворением человека, которым он сам опасался стать: наивный мечтатель, не способный завершить ни одно дело. Пруст — не жестокий человек; но на протяжении почти сорока лет жизни он был таким ужасным лентяем и денди, что вложил эту негативную частицу своего «я» в образ Сванна — неудавшегося искусствоведа, который терпит крах во всех начинаниях. «Какой-то критик, — напоминает Тадье, — сказал, что Сванн — словно Иоанн Креститель по отношению к Христу. Он сообщает рассказчику и о страданиях любви, и о величии искусства, но сам в конечном счете не достигнет высот ни в любви, ни в искусстве». А что произошло в последнем томе романа, посвященном Марселю? В последнем томе Марсель уже не смотрит «в сторону Сванна», а видит собственный путь, который приведет его к написанию романа.
Другая «сторона» Марселя, от которой он так же отвернулся, как и от «стороны Сванна», — это «сторона Германтов», высшего светского общества, о котором рассказывает в сборнике Жером Приёр. Он описывает, как реальный Марсель с детских лет пробовал себя на страницах светских журналов и уже в тех очерках пробивались зачатки будущего стиля. В том числе язвительные, порой жестокие и всегда ироничные портреты завсегдатаев салонов, «кланчиков» и прочих светских кружков. Отстранение от светского мира — мира, в котором главенствуют лень и невежество, — было важным жизненным шагом для Марселя, чтобы наконец сосредоточиться на написании книги.
Кроме литературного призвания авторы сборника единодушно обращаются к теме любви. Это слово чаще других встречается в романе. Хотя Пруст вряд ли понравится романтикам и сентиментальным людям. Он ценил только любовь, которая приносит разочарование. Например, когда сын разлучается с матерью (автор-рассказчик), мужчина из хорошего общества томится ревностью к глупой мещанке (Шарль Сванн), аристократ собирается отдать последние сбережения, чтобы переспать с бездарным скрипачом (барон де Шарлюс), а молодая девушка никак не решит, кого любит больше, мужчин или женщин (Альбертина). «Любовь, — писал Пруст, — это обоюдная пытка». Но очень плодотворная пытка. Любовные разочарования могут помочь нам познать самих себя. Ведь в действительности мы любим не другого человека, а лишь творение собственного воображения. А деконструкция этих творений исцеляет нас от иллюзий.
Литература, любовь и, конечно же, время. О том, как писатель преодолевал страдания, связанные с необратимостью времени, лучше всех написала Юлия Кристева. Она напоминает, что Пруст сравнивал ремесло переводчика с писательским. Но отличие писателей в том, что они переводят самих себя: «Великому писателю, — писал Пруст, — нет нужды придумывать эту главную книгу, единственную правдивую книгу: она уже существует в каждом из нас, ее нужно только перевести». Эта методология противостоит описательной реалистической литературе, в том числе мемуаристике или автобиографии. В одном из писем Пруст писал: «Отношение дилетанта, довольствующегося возможностью восхищаться тем, что приносят воспоминания о чем-нибудь, — противоположно моему». Вместо этого надо стремиться к созданию «духовного оборудования», как писал ровно о том же самом Борис Пастернак (к слову, большой поклонник Пруста на закате лет), — «духовного оборудования», которое позволит нам — цитирую последний том «Поисков...» — «расшифровать внутреннюю книгу, испещренную непонятными значками». Что за «непонятные значки»? Это наши впечатления — первый поцелуй, запах черемухи во дворе, вкус деревенской вишни, — впечатления, которые порой возвращаются к нам в воспоминаниях, но, если мы не удержим, не расшифруем их, не переведем на новый язык, канут обратно в небытие бессознательного, а затем и вовсе исчезнут, поскольку время уносит с собой все — впечатления, прошлое и нас самих.
3
А кроме того, все авторы сборника делятся своими «портретами читателя»: где и когда впервые прочитали «Поиски...» и что с ними произошло. Кто-то прочитал роман в старших классах лицея по совету учительницы, а кто-то случайно нашел его у букиниста. Кто-то по прочтении решил написать собственную книгу-воспоминание, а кто-то лучше понял выбранное им ремесло. Так или иначе, но эти «портреты» объединяет одно общее, почти религиозное чувство, которое, не сомневаюсь, знакомо любому почитателю романа, — чувство пробуждения. Словно ты читаешь не литературный, а философский текст с экзистенциальным уклоном. Об этом пробуждении можно прочитать в самых разных текстах, посвященных роману: в лагерной книге Юзефа Чапского, в тбилисских лекциях Мераба Мамардашвили, в структуралистских работах Жиля Делёза. Я сам переживал это мистическое чувство пробуждения, когда больше 10 лет назад впервые открыл роман, — и по сей день читаю книги, надеясь снова встретиться с этим чувством.
Религиозная аналогия не случайна. Пруст был агностиком, но очень хорошо понимал отдельные места Евангелия. В этом ему помог Джон Рёскин, английский искусствовед и мыслитель, чья роль в британском обществе второй половины XIX века была сходной с ролью Толстого в русском обществе — будить, шевелить сердца людей. Он тоже был оригинальным теоретиком искусства и религии, менял общество под влиянием антикапиталистических идей, но отвергал атеистический социализм, занимался благотворительностью и детской педагогикой, а также страдал до конца дней от неустроенной семейной жизни. О влиянии Рёскина на Пруста не упоминает только ленивый. Я же приведу цитату из письма Пруста, написанного на пороге смерти и адресованного его другу Жоржу де Лорису, в котором писатель, ссылаясь на английского мыслителя, делится представлением о том, как надо жить:
«Жорж, трудитесь, когда только сможете. Рёскин как-то высказал прекрасную мысль — она ежечасно должна быть перед нашим умственным взором; по его словам, две главные заповеди Божии (вторая — фактически его собственная, но это не столь важно) — „Трудитесь, пока есть свет“ и „Будьте милосердны, пока есть у вас милосердие“.
После первой заповеди в Евангелии от Иоанна идут слова: „...ибо скоро наступит тьма, и уже ничего не сделаешь“ (цитирую неточно). Жорж, я уже наполовину во тьме, несмотря на мнимое временное улучшение — оно ничего не значит. Но у вас-то есть свет, вам он будет светить еще долгие годы, так что работайте! И тогда вы обретете утешение среди жизненных горестей: ибо истинная жизнь — в другом, не в самой жизни, не в том, что после, но вовне, если, конечно, слово, как-то связанное с пространством, имеет смысл в мире, его лишенном...»
Если вторая заповедь Рёскина-Пруста — быть милосердным — относится к видимой жизни, в которой время необратимо отнимает у нас все самое ценное, погружая нас во тьму, то первая заповедь — «трудитесь, пока есть свет» (или «ходите, пока есть свет», как в оригинале у Иоанна) — относится к другой, невидимой жизни. Жизни, которая, по Прусту, является единственно истинной и наполненной светом. Для Марселя этой жизнью стала работа над романом, «духовным оборудованием», в котором он «переводил» самого себя, расшифровывая «непонятные значки» впечатлений и воспоминаний, — работа, которая продолжалась до последнего дня.
Путь, проложенный Прустом, должен пугать. Его заповеди кажутся неосуществимыми, роман — нечитаемым, а прожитая жизнь — недосягаемым образцом писательской верности своему призванию. «Как и беглянка Альбертина, — пишет Жером Приёр, — Пруст — тоже человек убегающий. Мы бежим за ним, а он постоянно от нас ускользает».
Но в то же время, как подчеркивают авторы сборника, чтение его романа обогащает нас. Дело не только в том, что по прочтении растет наша самооценка; дело еще в том, что Пруст — как раз тот писатель, который может сопровождать нас в качестве друга, невидимого спутника, а его роман способен сделать нас чуточку лучше. Или по крайней мере научить по-другому смотреть на мир; по-другому относиться к людям, которые рядом с нами, по-другому воспринимать время, отпущенное нам; жить, не откладывая, любить, не оглядываясь; трудиться, пока есть свет. Не сомневаюсь, что именно это имел в виду Рёскин и это повторял за ним Пруст, когда они писали своим друзьям и читателям, что «всякое великое искусство моралистично».