Себастьян Барри. Бесконечные дни. М.: Издательство «Иностранка», 2018. Перевод с английского Татьяны Боровиковой
В привычных терминах Томаса Макналти, главного героя романа Себастьяна Барри «Бесконечные дни», можно назвать трансвеститом, так как «ему одинаково комфортно в армейской форме на поле боя и в женском платье дома». Переодевания начались у Макналти после того, как в одном племени краснокожих он подглядел жизнь особой касты бойцов, ходивших между вигвамов в женских платьях, но бывших особенно мужественными на поле брани.
«Мы были в индейском лагере у форта Ларами, и там были эти воины сиу — они одевались женщинами, и выходило очень странно, иные из них были весьма хороши собой, так что аж коленки подгибались...»
Он обнаруживает, что между внешним обликом и нутрянкой нет никаких противоречий, разные облики легко стыкуются в одной личности, без какого бы то ни было конфликта — совсем как в тексте, который все это описывает.
Чужая одежда и кричащий мейкап помогают герою лучше понять свою ирландскую сущность, в которой много чего понамешано, а трансформации, связанные с переодеванием, порой оказываются палочкой-выручалочкой и спасением от голода — если, например, поступить на службу в театр при поселке старателей.
Макналти дважды работает в «индустрии развлечений». В первый раз он и его спутник Джон обслуживают золотоискателей, когда на дороге их скитаний попадается провинциальное варьете. Совсем еще мальчики, Том и Джон разыгрывают там скетч о любовном свидании. А в другой раз они и вовсе поступают в театр рядом с месторождениями гипса.
Действие романа, написанного от первого лица, происходит в 1851–1872 годах, в самом центре Америки, осваиваемой на новенького. В «Бесконечные дни» попадают битвы с индейцами, война между Севером и Югом, золотая лихорадка, а также попытки идиллической жизни между битвами (покуда нищеброды Том и Джон сами не записываются в действующую армию) — в театре и на ферме, постоянно подвергающейся нападению то бандитов, то конфедератов.
Короче, «приходят белые — грабят, приходят красные — тоже грабят». Событий в книге не так уж и много — 22 главы построены как цикл самодостаточных новелл, где главное — «внутреннее содержание» мифопоэтического сознания Томаса Макналти, чья любовь к переодеваниям позволяет ему спастись от преследования за дезертирство (драматическая спираль «Бесконечных дней» подкручивается медленно, но верно), а затем обрести семейный покой.
Описание старательского быта, фон которого необходим для плавного набухания авантюрного сюжета, напоминает другой недавний бестселлер — «Светила» Элеанор Каттон, заслуживший «Букер» пять лет назад.
Детективные приключения, связанные с фазами Луны и предсказаниями гороскопа, Каттон разыграла среди золотодобытчиков Новой Зеландии — для того, чтобы создать образцовую стилизацию викторианского текста. Каттон детально изучила все, что связано с описанием старательского быта, — список благодарностей и перечисление «использованной литературы» в конце ее книги занимает две страницы. Это правильно маркетологически: автор четко фиксирует, что «Светила» следует ставить на полку развлекательной словесности без особых претензий на «след в истории литературы».
И в этом смысле показательно, что никаких ссылок и сносок автор «Бесконечных дней» к своему роману не приплетает — амбиции у него совершенно иные. Непроговариваемые отсылки к «Войне и миру» (особенно в батальных сценах) говорят ровно об этом: описывая «складывание американской государственности», поначалу юной и дикой, но постепенно становящейся все более гуманистической, будто бы проходящей стадии развития человеческой личности, Барри спорит с Толстым не только объемом (у классика четыре монументальных тома, а у современного ирландца — всего-то триста страниц с небольшим), но и по существу.
Барри видит «исторический дух», бросающий тысячи людей рубиться друг с другом, уже не в гегельянском духе с его «логикой движущих масс», но как последовательный постмодернист, ворочающий интеллектуальными глыбами в непосредственной близости от «конца истории».
Самая юная лауреатка «Букера» (Каттон получила его в 28 лет) создала не по-детски жесткий каркас из событий, постоянно валящихся из гороскопа и не дающих читателю очухаться. Викторианские романы, сочинявшиеся до эры кино и, тем более, сериалов, так не частят, из-за чего отменно декоративные «Светила» как бы расслаиваются на колоритный фон и несколько механистические фабульные навороты.
Себастьян Барри
В своем стилизаторском усилии Барри более органичен: «Бесконечные дни» в два с половиной раза меньше «Светил», а, главное, книга Барри написана большим поэтом, отрабатывающим каждую фразу, из-за чего перевод Татьяны Боровиковой хочется слегка дотянуть, точнее — сдвинуть в сторону от буквализма, насытив его «воздушком».
Из-за этой изысканной цепи сравнений цитировать роман Барри можно с любого места и сколь угодно длинно. Тут важно знать меру и не увлекаться излишней поэтизацией угнетенного сознания несовременного человека. Увлекательно наблюдать, как Барри балансирует каждый раз на грани, не сваливаясь в риторику ритмической прозы, но делая сознание Томаса Макналти не только живым, но и оправданно гибким.
Как-то очевидно, что солдат и комик, фермер и трансвестит середины XIX века не может думать так же, как японская средневековая фрейлина Сэй-Сенагон, «пугливыми шагами», однако большое мастерство в том-то и заключается, чтобы сделать искусственное реалистичным, естественным и органичным внутри автономного контекста, построенного автором с нуля.
А для этого нужно всего ничего — каждый раз быть предельно точным в любой точке прерывистого, постоянно прерывающегося текстового пространства.
«Всего четыре-пять часов пути — и нам начинает открываться земля такой красоты, что пробирает до костей. Когда я говорю „красота”, я и имею в виду красоту. В Америке часто кругом себя видишь такое уродство, что спятить можно. Трава, на тысячи миль — трава, и хоть бы тебе один холмик для разнообразия. Я не говорю, что в равнинах нет красоты. Есть. Но когда путешествуешь по равнине, совсем немного времени проходит, и у тебя начинает ехать крыша. Можешь взлететь с седла и посмотреть сверху на себя, едущего верхом. Как будто от безжалостного однообразия этой езды умираешь, оживаешь и снова умираешь. Мозг плавится в своей костяной миске, и повсюду видишь чудовищные чудеса. Комары сжирают тебя на ужин, и становишься галлюцинирующим лунатиком. Но вот вдалеке мы видим пейзаж, который как будто кто-то намалевал огромной кистью. Он взял голубой цвет — яркий, как вода в водопаде — для гор, а зеленый — для лесов, такой зеленый, что хватило бы на десять миллионов изумрудов. Реки прожигают лес синей эмалью. Огромное огненное солнце со всей силы выжигает эти роскошные краски и уже расчистило десять тысяч акров неба. Совсем рядом сгрудились черные утесы — они поднимаются, гладкие и странные, из расплавленной зелени. Дальше по небу проходит огромная красная полоса, такая красная, как штаны зуавов. Потом другая огромная лента, бирюзовая, как яйцо малинника. Господне творение! Тишина такая огромная, что от нее болят уши, цвет такой яркий, что от него болят жадные глаза. Мерзкий грехопадший человек заплачет при виде такой красоты — она вроде говорит ему, что его жизнь не похвальна. Останки невинности жгут ему грудь, словно уголек от того самого солнца. Лайдж Маган поворачивается в седле и смотрит на меня. Он смеется.
Какие приятные места, говорит он.
Да уж, отвечаю я...»
Вроде ничего особенного, но каждое слово стоит на своем законном. Это могло бы выглядеть как прием, если бы внимание не захватывала органика постоянного движения вперед, говорящая о том, что прием преодолен примерно так же, как тема «запретной любви» (издатели в аннотации завернули еще более отвлеченную формулу про «невозможную любовь»), которой во всем романе посвящено всего несколько абзацев.
По-английски «Бесконечные дни» воспринимаются еще плотнее: точеные, тщательно отобранные метафоры (особенно наглядно Барри работает с пейзажем, описанием света и, что уже просто-таки высший пилотаж, сочиняет новые тропы для Луны и для Солнца) словно бы расширяют роман изнутри, насыщают его кислородом, а с другой стороны — нивелируют значение хребта авантюрного сюжета.
Первоначально второй том саги о семействе Макналти, начатой романом «Скрижали судьбы», воспринимается как еще один мейнстримный бестселлер, просто чуть более тщательно отделанный на макбуке (так и видишь задумчивого автора, снятого в духе голливудского кино о писателях и зависшего в обязательном кризисе над редакторской программой), однако уже очень скоро читательский настрой резко меняется под воздействием крупнозернистых описаний.
Точно «скрытый буддист» из эссе Мандельштама «Девятнадцатый век», Барри мыслит каждой фразой, и этот рецепт он мог бы подглядеть у русского поэта, если бы знал его прозу: «Вся „Мадам Бовари” написана по системе танок. Потому Флобер так медленно и мучительно ее писал, что через каждые пять слов он должен был начинать сначала. Танка — излюбленная форма молекулярного искусства. Она не миниатюра, и было бы грубой ошибкой вследствие ее краткости смешивать ее с миниатюрой. У нее нет масштаба, потому что в ней нет действия. Она никак не относится к миру, потому что сама есть мир и постоянное внутреннее вихревое движение внутри молекул».
Открытие Барри в том, что, поручив изложение странному персонажу, «витающему в облаках», он затеял особенный авторский стиль, обращающий «Бесконечные дни» еще и в рефлексию о собственном методе. Книга строится на столкновении «поэтической медитации» и активного действия, которые обычно лежат в сюжетных бестселлерах на разных полках. Подобно главному персонажу, смысл романа кутается в тряпках с чужого плеча, но, искренний и самозабвенный, даже и не пытается скрыть свою внутреннюю сущность, предъявляя ее «до востребования» любому, кто хочет (или может) увидеть суть, отделив ее от видимости.
Проницательность может быть подлинно судьбоносной, позволяя разглядеть лицо под личиной, и поэтому способна вывести сюжет на новый виток приключений и иной уровень письма.
«Дорогой капрал Макналти, написано там. Признавайтесь, вы, должно быть, считаете меня самым большим глупцом в Божьем мире, если я не разглядел вас в обличье бородатой дамы...»
И то верно: бороду-то, поди, под мейкапом не скроешь.