Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Роман Шмараков. Овидий в изгнании. М.: Common Place, 2023
«И т. п.»
Бывают книги-узники. Для них книжные полки — каменные мешки, в которых они питаются пылью, влагой, плесенью, разговорами людей, водящих пальцами по корешкам.
Книги-узники живут долго, длительность их существования сопоставима с пожизненным сроком, выписанным человеку. Как правило, книги эти наполнены либо чем-то очень важным, либо очень преступным. Когда они выходят на свободу, то обнаруживают себя сгорбленными инвалидами, сами не знающими, за что их наказали.
Иногда важность и преступность оказываются тождественными («Жюстина», «Богоматерь цветов», полное собрание сочинений Франсуа Вийона — много на свете книг-узниц). Их часто и охотно переводят — до поры до времени. Когда же наступает совсем другая пора, таких узников сначала вздергивают повыше, но очень аккуратно, чтобы не задохнулись и не сломали хребет, а затем, пока они болтаются в веревке, казнят гильотинированием. Это вершина книгопалаческой эквилибристики, абсолютное мастерство буквогубства.
Бывают книги-правозащитники. Над ними принято потешаться, говорить, что они творят заведомо бессмысленное дело, а пригодны они только для того, чтобы на них гадать. «Скажи страницу и строчку», — говорит книга-узник другой книге-узнице. «Страница 193, строка седьмая сверху», — отвечает книга-узница. Книга-узник слюнявит палец, перелистывает рыхлые бумажки из вторсырья, находит нужную страницу. «Седьмая сверху?» — переспрашивает она на всякий случай. «До конца абзаца», — подтверждает узница-книга. Затем читает:
«Перед обедом княжна и m-lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m-lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: „Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда“, и княжна Марья — бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать как m-lle Bourienne, но не могла этого сделать. Ей казалось: „сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила“, и т. п.».
— Не к добру? — спрашивает книга-узник?
— Да, не к добру, — соглашается узница-книга.
«И т. п.»
Никогда прежде не замечала книга-узник, что у Толстого было это «и т. п.». Хотя вроде бы читала и перечитывала «Войну и мир» как саму себя. Она хлопнула себя по лбу из теста и воскликнула:
— А ведь бывают книги — сосиски в тесте. Сделаны они вроде бы из понятных материалов: сосиска и тесто. Две эти вещи вставляются друг в друга и получается нечто целое, сумма, которая, как известно, больше своих составляющих.
— Ан нет! — возразила книга — сосиска в тесте. — Хотелось бы, конечно, сказать, что «Овидий в изгнании» Романа Шмаракова — это сосиска в тесте. Но это было бы лжесвидетельством. Посмотрите сами, коллега.
И далее она говорила:
«Алые ткани хороши, когда их разворачивают перед нами, выхваливая достоинства, но, если бы кто-то захотел обить ими комнату, едва ли он мог бы там долго вытерпеть. Раз уж человек выбирает себе жизнь торговца, ему приходится мириться с тем, что и еда, и общество не всегда будут соответствовать его вкусам. Хотя кажется, что человек, многое претерпевающий на чужбине ради того, чтоб благоденствовать по возвращении, дома у себя может устроить все, как ему нравится, но на деле оказывается, что из дальних странствий приносит он с собой привычку жить наспех. И что тогда скажешь о других, если сам не можешь отделаться от сиюминутных обстоятельств?»
«Автор этих строк», назовем его так, проснулся с мыслями о Шмаракове Романе, замечательном переводчике, о его романе «Овидий в изгнании» — а тут кот-подросток прыгнул ему на плечи, попутно ободрав белые пьербезуховские бока. Выругался он на кота и пошел варить кофе, думая о том, как он, «автор этих строк», любит своего кота, а тот не просто не отвечает ему взаимностью, а за что-то ненавидит. Пока варил кофе — ухмыльнулся:
— Само заглавие «Овидий в изгнании» обыгрывает не реального Назона, а саму склонность литературы излишне драматизировать наше бытие. Скажем, как в «Скитаниях» Юрия Витальевича. Любопытно, что Михаил Леонович вступил в эту игру, когда писал предисловие к литпамятниковскому изданию «Скорбных элегий».
Он, разумеется, имел в виду Михаила Леоновича Гаспарова. Пока в так называемой турке поднималась бурая пузыристая кофейная пена, он успел подумать: «Ха! Как же достижения искусственного интеллекта облегчили бы ему жизнь по части ямбов, хореев, гекзаметров, а то и дольников».
«И т. п.»
«В полночь интервьюер, обрамленный свечами, усаживается перед анфиладой и начинает ждать, когда зеркало затуманится и серный дым побежит от свеч. Тогда надо трижды повторить слова: „Информатор мой, информатор! Ты приди ко мне рядком присесть, сосиску съесть!“ — и ждать ответа. Если из анфилады покажется ведущий телеканала „Культура“ со словами: „В феврале 1791 года Потемкин возвращается в Петербург в дурном настроении“, это надо просто переждать. Если начнет лаять собака, следует сказать: „Ой ты, малая собаченька, ой ты серенький волчок! На меня ты, спинка пегая, не лай, нашей Дунюшке пожалуй погадай!“ Лай собаки, используемый как способ узнать местожительство Вашего (зачеркнуто) жениха, периодически попадает в эту программу вследствие технических накладок. Когда из анфилады начнут выходить люди, надо окликать, спрашивая их имя. Если они называют правильно, тогда надо спросить у них Ваше. Полноценный информатор осведомлен о том, с кем ему предстоит встречаться. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ. Услышав голос птицы фазан, немедленно прекращайте гадание. Лучше всего сделать это, уронив свечи или, сместив зеркало, разрушить анфиладу. Ни в коем случае не надо дожидаться, чем кончится голос птицы фазан».
Роман «Овидий в изгнании» был закончен в январе 2007 года — о предстоящем крахе глобальной экономической системы догадываются лишь немногие финансовые аналитики. Не отсюда ли стилистическая и смысловая избыточность текста Шмаракова? Не оттого ли, что даже переводчик Клавдия Клавдиана и Квинта Курция Руфа, по карикатурным представлениям обязанный чахнуть над грудами ветхих книг, не может отказать себе в общем удовольствии пировать снедью из магазина шаговой доступности: «от сметаны с сахаром, занимающей треть граненого стакана, болгарских маринованных огурчиков и яйца с майонезом до жареного хвоста анонимной рыбы, крабов „СНАТКА“, компота из персиков фирмы „Глобус“, с девицей, выглядывающей из окошка, чтобы приветствовать отечественных персикоедов скромным полевым цветком, запеканки с макаронами, беспорядочно торчащими во все стороны, булочек с шоколадной глазурью, трескающейся и осыпающейся при нажиме, как фресковая живопись при неудачной реставрации, и, безусловно, спинки минтая, подававшейся под тему приближения из „Челюстей“».
В конце концов, переводчики Квинта Курция Руфа — тоже люди, чего нельзя сказать о некоторых продавцах CD и DVD, обитавших в ту эпоху на «Горбушке» и «Совке» — новых храмах, богинями которых были «Анджолина Джоли» (sic!) и «Дженнифер Лопес». Продавцы эти нередко были косматые, с полубезумными глазами, вращавшимися под косматыми бровями. Неудивительно, что героям «Овидия в изгнании» вслед за автором мерещится в этих гражданах нечто демоническое, а «Метаморфозы» оборачиваются превращениями пельменей в компакт-диски и другие предметы, доступные почти каждому.
Но то начало 2007 года, а что же конец 2023-го, когда вышло новое издание романа? Яичек на прилавках мало, разве что фазаньи можно достать в люксовых магазинах, на дверях которых написано: «Переводчикам вход воспрещен»; «Анджолина Джоли» нас больше не любит, «Дженнифер Лопес» наверняка тоже; популярность аналоговых носителей, впрочем, нарастает.
Словом, и четверти века не прошло, а этот роман уже нуждается в смысловой дешифровке в степени не меньшей, чем античные поэмы. Если, конечно, не считать таких вот вневременных замечаний, универсальных для людей всех эпох — прекрасных и не очень: «Поступок таракана — это деятельное сострадание, то, что дает человеку право уважать самого себя, что вызывает уважение со стороны окружающих».
«И т. п.»
Книги-узницы, собравшиеся на совет в голове «автора этих строк», умничают, кобенясь, вслед за уродиками шмараковского романа:
— Пригов морально устарел.
— Но не этически.
— Шмараков вовсе не Пригов.
— Отнюдь.
— Есть в нем что-то от Саши Соколова позднего периода.
— Да, в 2007 году, насколько помню, Сашей Соколовым поголовно зачитывались, особенно рекомендовали друг другу «Палисандрию».
— Но это другое.
— Совсем другое.
— Чистая игра.
— Абсолютно чистая литературная игра — почти забытое ныне литературное явление.
— Вообще, такие книги нередко служат людям в утешение.
— Такие книги хорошо читать, когда лежишь на тахте в компании толстого кота, пугая его такими вот цитатами:
«Под одной яблоней читалось, что В. В. Разный-Уздеев вывел этот сорт, с характерным привкусом бергамота и двух кусочков сахара, пытаясь отрешиться от скорби, вызванной неверностью жены, и посвятил его 25-летию Варшавского договора. От этого сорта по рогу пошла волной художественная каргопольская резьба, изображающая похороны кота мышами».
Конец цитаты.
Люди покупают билеты на еще не построенное колесо обозрения, чтобы посмотреть с высоты на котов, шагающих лапами по холодной, но хрустящей, как глазурь на мороженом «Лакомка», набережной, которую тем временем обстреливают вероломные даки.
И т. д.