Марианна Вулф. Пруст и кальмар. Нейробиология чтения. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2020. Перевод с английского Елены Мягковой. Содержание
Мы научились читать тысячелетия назад, и этот навык радикально изменил наш мозг, наш биологический вид и нашу социальную реальность. Причем этот процесс не просто не завершен: благодаря цифровой культуре, сейчас он находится на одном из самых интересных и непредсказуемых этапов за всю историю человечества.
Наш мозг постоянно меняется под воздействием чтения, и эта пластичность заметна даже в рамках одного временного отрезка: мы отличаемся не только от наших предков, но и от наших современников. Например, набор нейронных связей, необходимых для чтения по-китайски, серьезно отличается от набора, необходимого для чтения на английском языке. Кажущаяся простой истина «Мы — это то, что мы читаем» в этом контексте обретает дополнительный смысл и сложность: фактически сам наш образ мысли, наш «способ думать», оказывается если не всецело, то в значительной степени сформирован новыми знаниями и ассоциациями, возникшими или непосредственно в процессе чтения, или под его влиянием.
Впрочем, последнее замечание справедливо скорее в контексте того аспекта развития мозга, который Марианна Вулф называет личностно-интеллектуальным. Сама она, по ее собственным словам, в большей степени сконцентрирована на биологическом аспекте. Факт их совместного описания в рамках одной работы — случай, по замечанию Вулф, довольно редкий, и для того, чтобы такое описание было полным и гармоничным, ей на помощь как раз и приходят Пруст и кальмар.
Если французский романист Марсель Пруст имеет к чтению вполне понятное отношение, то кальмара в этом заподозрить трудновато. Однако не суть важно: ни с тем, ни с другим Вулф не работает на таком буквальном уровне. Первый интересует ее как метафора, а второй — как аналогия для определенных аспектов чтения. Пруст, который всячески превозносил и едва ли не обожествлял нашу способность к чтению, в рамках книги становится символом личностно-интеллектуального подхода. А кальмар, соответственно, был поднят на знамя биологического: в середине прошлого века ученые исследовали его, чтобы понять, как нейроны передают друг другу информацию и как ведут себя, «если что-то пошло не так».
Без комбинирования двух этих подходов полноценный разговор о чтении вряд ли бы удался — просто потому, что это намного более сложный и разносторонний процесс, чем мы привыкли думать. Чтобы проиллюстрировать тезис, Вулф советует как можно быстрее прочесть небольшой отрывок из эссе Пруста «О чтении», а после того, как предполагаемый читатель одолел отрывок, заключает:
«Вы задействовали множество ментальных, или когнитивных, процессов: внимание, память, зрительные, слуховые и языковые процессы. Сразу же системы внимания и управляющие системы начали планировать, как прочитать Пруста быстро и в то же время понять его. Затем начала действовать зрительная система, взгляд быстро пробежал по странице, а сведения о форме букв, формах слов и общих фразах были направлены языковым системам, ожидающим информации. Эти системы очень быстро связали тонко дифференцированные визуальные символы со значимой информацией о звуках, которые есть в словах. При полном отсутствии осознаваемого контроля вы применили автоматические правила, касающиеся звуков, передаваемых буквами, в системе письма, и, чтобы сделать это, использовали огромное множество языковых процессов. В этом и состоит так называемый принцип алфавита, и все это зависит от сверхъестественной способности мозга научиться мгновенно связывать и интегрировать все, что он видит и слышит, с тем, что он знает».
Было бы логично предположить, что вся структура книги Марианны Вулф продиктована разницей подходов к изучению чтения, однако это не совсем так. В книге три главы, состоящие из трех частей. При этом первая часть первой главы, по сути, представляет собой расширенное предисловие, в котором Вулф относительно коротко рассказывает о том, что, как и почему будет рассмотрено в книге в дальнейшем.
С одной стороны, это крайне удобно: несмотря на то, что два подхода к изучению мозга, как уже отмечалось, глубоко взаимосвязаны, читатель фактически волен пользоваться книгой так, как ему заблагорассудится, начав знакомство с темой хоть с историко-культурного, хоть с биологического экскурса (Вулф, кстати, отмечает, что в них можно усмотреть элегантную рифму: 2 000 лет потребовалось человечеству для приведшего к чтению когнитивного прорыва, 2 000 дней нужно ребенку, чтоб научиться читать). С другой стороны, в «Прусте и кальмаре» так много подобных отсылок к тексту, который нам либо уже случилось, либо еще только предстоит прочесть, что это создает иллюзию самоповторений. Было бы слишком просто, если бы книга, посвященная чтению, оказалась полностью комфортной в плане чтения. Впрочем, это одна из незначительных и немногочисленных претензий, которые к ней можно предъявить, — если вовсе не единственная.
Так вот, структура книги выглядит следующим образом: первая глава в ней тяготеет к историко-культурному подходу и повествует о том, какой путь прошло человечество, чтобы научиться читать. Вторая отсылает нас преимущественно к подходу биологическому: в ней речь идет о том, как учится читать каждый конкретный человек. А третья, озаглавленная как «Когда мозг не в состоянии научиться читать», рассказывает в основном о феномене дислексии и о вызовах, которые ставит перед нами цифровая культура.
Первая глава — увлекательный научный экскурс, который уходит в прошлое на целых 77 тысяч лет: во всяком случае, именно таков возраст недавно найденных в южноафриканской пещере Бломбос перекрещенных линий, начертанных на камнях. Может оказаться, что эти линии — свидетельства о первых известных нам попытках «чтения» (в этом контексте Вулф берет слово «чтение» в кавычки, но само его использование выглядит вполне оправданным). Сколько бы ни было еще подобных находок, скорее всего, мы никогда не узнаем, каким был первый письменный и первый устный язык — это не удалось ни властителям далекого прошлого (ничего странного, учитывая, что их опыты по «воссозданию» первого языка человечества сводились в основном к пожизненной изоляции несчастных младенцев), не удается и нам. Ну, ничего страшного: в рамках этого разговора нас больше интересует не то, когда возник первый язык и каким он был, а то, как это произошло:
«Сначала возникала новая форма символической репрезентации, на один уровень абстракции выше, чем более ранние рисунки: потрясающее открытие, что простые, нарисованные на глиняных табличках, камнях или черепашьих панцирях линии могут обозначать либо что-то конкретное в окружающем мире, например, овцу, либо что-то абстрактное, например, число или ответ оракула. Со вторым прорывом приходило осознание того, что систему символов можно использовать для общения, преодолевающего время и пространство, сохраняя слова и мысли конкретного человека или целой культуры. Третье прозрение, с лингвистической точки зрения самое абстрактное, произошло не везде: звуко-символьное соответствие отображает ошеломляющее понимание, что все слова на самом деле состоят из маленьких отдельных звуков и что символы могут физически обозначать каждый из этих звуков для каждого слова».
Во второй главе Марианна Вулф тщательно препарирует процессы, которые приводят нас к овладению навыком чтения. Сценарии, конечно, могут быть разными, но наиболее предпочтителен такой: ребенок, который слушает сказки, сначала сталкивается с картинками в книгах, потом испытывает прозрение, заключающееся в том, что в книгах есть не только картинки, но и слова, затем знакомится с чудесным и полезным для расширения словаря и понимания синтаксиса (но, к искреннему сожалению Вулф, мало использующимся в устной речи) «языком книг». И так далее, со всеми остановками.
Однако этот удивительный, хорошо изученный и важнейший для становления человека процесс далеко не всегда идет как по маслу. Навык письма и чтения оказывается недоступен для людей с дислексией:
«Сметливый ребенок, пусть это будет мальчик, приходит в школу, полный жизненной энергии и энтузиазма, он очень старается научиться читать, как все дети, но, в отличие от других, он, похоже, не понимает как. Родители просят его приложить еще больше усилий, учителя сетуют, что он „не использует свой потенциал”, другие дети называют его „тормозом”. Ему постоянно внушают, что он ничего не добьется, и из школы он выходит, уже ничем не напоминая того восторженного малыша, которым туда пришел. Можно только удивляться, сколько раз эта история повторялась просто потому, что человек не научился читать».
Марианна Вулф не говорит об этом прямо, но весьма вероятно, что вышеописанная история произошла и в ее семье: дислексия была диагностирована у ее старшего сына. Однако Вулф было бы трудно назвать беспристрастным и объективным исследователем, если бы эта причина была главной, заставившей ее посвятить почти треть книги одному конкретному феномену. Дело в другом: по ее глубокому убеждению, дислексия — это не просто нарушение способности к овладению навыками чтения и письма. Ее исследование может многое рассказать о работе мозга, подобно тому, как центральная нервная система кальмара, который не может научиться плавать быстро, учит нас тому, что необходимо для плавания:
«Дислексия — лучшее и самое очевидное для нас свидетельство того, что мозг никогда не предназначался для чтения. Я воспринимаю дислексию как ежедневное эволюционное напоминание о том, что возможны разные варианты организации мозга».
И если в процессе исследований дислексии как расстройства, от которого необходимо избавить человечество, было сделано немало открытий, проливающих свет на разные аспекты работы мозга (Вулф подробно описывает их историю, из которых, впрочем, до сих пор можно составить лишь мозаичную картину множества теорий и гипотез), то исследований положительных следствий дислексии, по мнению автора, по-прежнему критически мало. Само словосочетание «плюсы дислексии» может показаться абсурдным, однако невозможно спорить с тем, что это расстройство в той или иной форме и в разной степени проявлялось у самых известных архитекторов, ученых, художников и прочих выдающихся личностей, в списке которых в том числе и вездесущие Леонардо да Винчи и Альберт Эйнштейн.
По мнению автора, исследования, которые могут быть предприняты в этом направлении, не только обогатят наши знания о мозге, но и подготовят нас к новой технологической реальности, в которой традиционная роль чтения будет переосмыслена, а вопрос о разных видах организации мозговой деятельности станет актуален как никогда:
«А может быть, требования новых информационных технологий — решать одновременно много задач, интегрировать и упорядочивать с учетом важности огромные массивы информации — помогут развить такие же или более ценные новые навыки, которые увеличат наши интеллектуальные способности, качество жизни и нашу (как вида) коллективную мудрость? Могло бы ускорение такого интеллекта высвободить нам больше времени на раздумья и поиск блага для человечества? Если так, то не приведет ли этот новый набор интеллектуальных навыков к появлению новой группы детей — „изгоев”, у которых, как и у нынешних читателей с дислексией, будет по-другому устроен мозг? Или теперь мы будем лучше подготовлены к тому, чтобы рассматривать отличия в научении у детей в терминах различных моделей организации мозга, с генетическими вариациями, дарующими как преимущества, так и недостатки?»
Даже по этому короткому отрывку легко понять, что книга Марианны Вулф эмоциональна и пропитана тревогой за (как бы патетично это ни звучало) судьбу будущих поколений. Собственно, книга и посвящена членам ее семьи — в том числе будущим, еще не появившимся на свет. Автора очень беспокоит вопрос о том, как изменится чтение (а значит, как мы помним, наш мозг, наш вид и наша реальность) в контексте цифровой культуры. В этой ситуации она усматривает параллели с далеким прошлым — с неподдельным вниманием Вулф анализирует тезисы Сократа, который восставал против повсеместного распространения письменного языка: переход от устной культуры к письменной был предыдущей важнейшей вехой в истории чтения:
«Анализируя письменный язык, Сократ занял позицию, которая обычно вызывает удивление: он остро ощущал, что письменное слово таит в себе серьезные риски для общества. Три его возражения на первый взгляд кажутся обезоруживающе простыми, но на самом деле они небезосновательны. И когда мы рассматриваем собственный интеллектуальный переход к новым способам овладения информацией, эти возражения заслуживают того, чтобы мы приложили все возможные усилия и разобрались в их сути. Во-первых, Сократ утверждал, что в интеллектуальной жизни человека устное и письменное слово играют совершенно разные роли. Во-вторых, он считал катастрофическими новые — и значительно менее строгие — требования, которые письменный язык накладывал как на память, так и на интернализацию знаний. В-третьих, он страстно защищал устный язык за его уникальную роль в развитии морали и добродетели в обществе. Во всех случаях Сократ рассматривал записанные слова как второстепенные по отношению к произнесенным».
Надо признать, что доказательная база в этом вопросе не слишком сильная: Вулф в основном ограничивается подробным разбором аргументов Сократа и проведением аналогий с современной ситуацией, но при этом книге недостает исследований, способных дать представление о потерях, которые человечество понесло в результате распространения письменного языка. Да и возможно ли оценить их сейчас, не переводя вопрос в разряд чисто философских? Обретенная способность писать и читать и последовавшая демократизация грамотности стала для нас настолько естественной, что попытки ретроспективного анализа ее негативных сторон выглядят в наших глазах лишь как забавное умственное упражнение — не более того. Остается наблюдать за процессами, происходящими в новой цифровой реальности, и надеяться, что такая самоуверенность — не следствие «ошибки выжившего».