— Одиннадцать лет назад на сайте OpenSpace вышло ваше, можно сказать, программное интервью, посвященное 25-летию «Митиного журнала» и его же перезапуску после пятилетнего перерыва. Общий тон ваших размышлений был тогда довольно скептическим и пессимистичным. Давайте начнем с такого вопроса: изменилось ли что-то с тех пор в ваших взглядах и в политике журнала?
— Все хотят услышать, что скажет сердитый молодой человек, и никого не интересует, что сообщит сердитая старуха. Мне совсем не хочется выступать в роли возмущенного пенсионера. Мой пессимизм, если он и есть, никак не относится к тому, что происходит в книгоиздании. 11 лет назад меня слегка напрягала прилепинизация литературы, в которой участвовали вполне разумные люди, возвеличивание питекантропов-графоманов ради извращенной народнической забавы. Но этот период давно прошел, так что и вспоминать его нет смысла.
Журнал с тех пор не слишком изменился, в моей колоде не так уж много карт, и я просто раскладываю их в разном порядке.
Сейчас готовлю сборник материалов из самых первых номеров, 1985–1987 годов, которые существуют только в машинописи. Несколько лет назад, после смерти Ольги Абрамович, которая в ту пору помогала делать «МЖ», мне достался огромный архив, и пришла пора превратить эти пыльные страницы в красивую иллюстрированную книжку с текстами Парщикова, Драгомощенко, Кривулина, Уфлянда, Пригова, Гаврильчика, Сорокина. Даже поэма Бродского там появилась впервые, представьте себе. Сейчас понятно, что то, что мы публиковали в ту пору, и было русской литературой. А главные герои последних номеров журнала — Юлия Кисина, Сергей Уханов, Александр Ильянен, Валерий Печейкин, Артур Аристакисян, Александр Маркин, Маруся Климова, Гарик Осипов, Лида Юсупова — это русская литература сегодня.
— Кстати, о сердитых молодых людях и русской литературе сегодня: с момента перезапуска журнала на страницах «МЖ» появлялись тексты авторов, литературное становление которых пришлось на десятые годы — это, помимо упомянутых вами Аристакисяна и Печейкина, и Бобырев, и Лукоянов, и Куталов, и загадочный Бронеполк Шумный (по-моему, я перечислил всех), однако в вашем издательстве вышла только книга Валерия Печейкина. У «Колонны» нет сознательной установки на поиск новых «молодых и сердитых»?
— Мы издавали Бронеполка Шумного — правда, под другим его именем, и это был знаменитый в свое время сборник стихов. Расшифровать псевдоним, мне кажется, довольно просто, ключ на самом виду. Артура Аристакисяна знают как кинорежиссера, но он замечательный писатель; я убеждаю его, что нужна книга, но он не хочет. Так что и о сердитых русских авторах не забываем, но в первую очередь нужно позаботиться о мертвых иностранцах. Мы выпускаем собрания сочинений Эрве Гибера, Габриэль Витткоп, Ладислава Климы, Марселя Жуандо, Герарда Реве, Тони Дювера, Франсуа Ожьераса, и на это уходят все силы.
— Следите ли вы за современной русской литературой, если не брать в счет тех, кого вы сами печатаете? Какой она вам вообще видится сегодня? Что пришло на смену эпохе прилепинизации?
— Современная русская литература мала, как песочница, в которой пекут куличи Пепперштейн, Сорокин и еще несколько гениальных гномов. Назову одно имя, которое не всем пока известно: Александр Соболев, автор «Летейской библиотеки» и вышедшего в этом году романа «Грифоны охраняют лиру». Но есть другая русская литература, огромная, не «современная», и вот за ней я пристально слежу. Самое интересное из того, что появилось за истекшие тридцать лет, извлечено из архивов. Я уверен, что главная книга 2020 года — сборник умершего шестьдесят лет назад Юрия Одарченко, где есть несколько неизвестных его стихотворений. Продолжаются публикации из архива Андрея Белого, «Гилея» готовит неопубликованный текст Ильи Зданевича, подходит к концу многотомное издание дневников Пришвина, сейчас я читаю книгу Геннадия Гора, которую выпустило великолепное издательство Ивана Лимбаха. 2020-й для этой бесконечной русской литературы был черным годом: умерли Николай Богомолов, Михаил Евзлин и Олег Коростелев — выдающиеся литературоведы, которые изучали архивы русских писателей XX века. Коростелев делал 18-томник Георгия Адамовича, до сих пор не завершено издание дневника Михаила Кузмина, которым занимался Богомолов. Не представляю, кто продолжит их работу.
— Интересуетесь ли вы тем, что происходит с Премией Андрея Белого? Вокруг нее в последние годы много скандалов.
— Нет, не слежу с тех пор, как наградили меня. Можно было на этом завершить ее историю, и никаких скандалов бы не было.
— Если русская литература — песочница, то с чем вы сравните литературу мировую? Мертвые иностранцы ведь тоже интереснее живых?
— С мертвецами иметь дело гораздо удобнее, но немало и живых великих писателей. Из тех, кого издавала «Колонна», это Петер Надаш или Эльфрида Елинек, например. Я внимательно слежу за книгами, которые попадают в шорт-лист Премии маркиза де Сада (Prix Sade), там выдающееся жюри, в том числе Катрин Роб-Грийе, тоже автор «Колонны». Ну а величайший из мировых писателей, Пьер Гийота, только в прошлом году переселился из нашего мира в мир иной, и дух его еще витает над нами.
— В 1982 году вы основали журнал «Молчание». С кем вы его издавали и что в нем печаталось?
— От этого журнала ничего не осталось, кроме названия, оно мне по-прежнему кажется умеренно дерзким. Просто домашний журнальчик маленькой компании, все ее участники давно уже умерли или исчезли, представляет ценность разве что для коллекционеров самиздата. А «МЖ» возник, когда я познакомился с поэтом Аркадием Драгомощенко, он и придумал назвать его так. Три человека в ту пору сыграли в моей жизни огромную роль: диссидент и коллекционер Сергей Григорьянц, Савик Шустер (ныне украинский телеведущий), а первым был Драгомощенко.
— Насколько в те годы пересекались круг литературного (и шире — художественного) андеграунда (Драгомощенко) с кругом правозащитников, оппозиционных журналистов, диссидентов (Григорьянц, Шустер)?
— В 1985 году, когда начал выходить «МЖ», Григорьянц сидел в тюрьме, а Шустер жил в Италии. У меня довольно необычная траектория, как-то получалось дружить с людьми из разных подпольных кругов, которые почти не пересекались.
— На «Горьком» не так давно вышла статья Михаила Берга о Драгомощенко, которая вызвала много споров. Вам, как близкому другу Аркадия, наверняка есть что сказать о ней.
Дмитрий Волчек. Фото: Ольга Серебряная
— Очень жаль, что эта статья вообще была опубликована. Мы не можем приказывать мемуаристу, как и что ему помнить о событиях сорокалетней давности, но, если бы я редактировал такие воспоминания, я бы не допустил публикации обвинений в сотрудничестве со спецслужбами, основанных на фантазиях. Я точно знаю, что Драгомощенко никаких предосудительных контактов с этим ведомством не имел. Эдуард Шнейдерман в своих мемуарах пишет о том, что Аркадий как раз был против каких-либо переговоров основателей «Клуба-81» с КГБ. И мне кажется сомнительным вывод Михаила Берга о том, что с этим ведомством сотрудничал писатель Игорь Адамацкий. В недавно всплывшем служебном документе, скорее всего, речь шла об искусствоведе Юрии Новикове, который впоследствии сам во всем признался. Знаю имя и еще одного агента. На время съезда КПСС всем подрывным элементам, в том числе и мне, запрещено было выезжать в Москву, но я решил ослушаться и купил билет. Этот человек позвонил мне, тщательно выспрашивал, когда именно я поеду и на каком поезде (тогда билеты были не именные), и, когда я пришел на вокзал, меня у вагона ожидали гэбисты, которые просто отобрали билет и не позволили ехать. Разоблачать доносчика, в ту пору второстепенного подпольного писателя, я не буду. Мы не можем судить абсолютно бесправных людей, фактически узников концлагеря, с позиции сегодняшнего дня и требовать от них безупречного поведения. Мы не знаем, как их вербовали и чем угрожали. Не все были такими бесстрашными, как Сергей Григорьянц или Владимир Буковский. Обвинять нужно преступников, а не жертв, тем более, когда нет и не может быть стопроцентных доказательств.
— Вы писали, что один из первых концертов «Аквариума» устраивали ваши родители. Какой вам запомнилась эпоха Ленинградского рок-клуба? Кириллу Серебренникову в «Лете» удалось воссоздать то время на экране?
— Я был знаком с Цоем и его музыкантами и думаю, что Серебренникову идеально удалось их воскресить, а заодно и все роскошное убожество Ленинграда 1980-х. Нам тогда казалось, что мы творим историю: новая литература, новое искусство, новая музыка, новое кино, но от этого почти ничего не осталось — разве что несколько песен Цоя, которые и сегодня порой кого-то вдохновляют. Это время, когда возник мой журнал, но мне не очень хочется думать о 1980-х годах и вообще ассоциироваться с ними. То, что произойдет послезавтра, меня увлекает гораздо больше, чем то, что стряслось позавчера.
— Вы эмигрировали из России осенью 1993 года после расстрела Белого дома. Вам уже тогда было понятно, что вольница в России продлится недолго?
— Да, я был в Белом доме в те дни как репортер и даже ночевал там в ожидании штурма, спал на полу в кабинете какого-то депутата. Почти все мои друзья поддерживали Ельцина, а я был в ужасе от того, что он натворил. Я и сейчас думаю, что это было бессмысленное злодеяние, благодаря которому в конечном счете родился сегодняшний режим. Именно тогда была продемонстрирована тактика обращения с неугодными, которая сейчас применяется повсеместно: одних подкупают, других арестовывают, третьих убивают.
— Одним из критиков Ельцина в те годы был и Александр Дугин. Как вы относитесь к нему? Я, естественно, не про взгляды, тут ответ предсказуем, а про его необычную для консерватора жизненную траекторию, где был и Южинский кружок, и дружба с Сергеем Курехиным, и связи с леворадикалами, и нынешняя меметичная популярность среди молодежи. А если еще и вспомнить его любовь к Алистеру Кроули, проклятым поэтам и радикальность взглядов, то вырисовывается портрет человека, которого без удивления встретил бы на страницах «МЖ». Или я не прав?
— В 1990-х Дугин утверждал, что Россия может дать ответ пластиковому западному миру, и, пока он был пророком-аутсайдером, это многих магнетизировало. Я им никогда не увлекался, но среди моих знакомых были фанаты — Курехин или телемит Андрей Чернов, который и убедил Дугина, что Кроули был «консервативным революционером». Когда Дугин догадался, что это не так, он тихонько выкинул Кроули из своего пантеона. А Россия быстро стала карикатурой на воображаемый Запад, мертвым царством консюмеризма, гигантским супермаркетом. И Дугина в конечном счете взяли работать одним из приказчиков в этот магазин. Тот же Андрей Чернов, который когда-то обожал Дугина, говорил мне, что его тошнит от всего, что тот проповедует в путинские времена, особенно от его показного православия. Все, кто увлекался Дугиным тридцать лет назад, давно от него отшатнулись. Я, к счастью, и не очаровывался, хотя «Тамплиеров пролетариата» читал не без удовольствия, там есть остроумные вещи. Но он решил повенчать Эволу с Шойгу, и получились сапоги всмятку. Вы уверены, что он популярен у молодежи? По-моему, никому эта капуста в бороде давно не нужна.
— Растиражированное публицистическое клише последних лет (десятилетий?) — Россия скатывается в «совок». Как вы, заставший советскую эпоху, оцениваете эту аналогию?
— Это понятный риторический прием, но на самом деле общего мало. В те времена был государственный атеизм, и оскорбление чувств верующих всячески поощрялось. Сегодня поп торчит на каждом перекрестке, и попробуй его обогнуть. В СССР излишнее потребление считалось зазорным. Конечно, обкомовская гнида что-то тащила из распределителя, но замков во Франции и вилл в Майами у нее не было. Совок был эпохой больших и больных идей, а сейчас государственная идеология отсутствует. Зато сегодняшняя Россия описана Чаадаевым, маркизом де Кюстином и Салтыковым-Щедриным. Это та самая «дореволюционная» страна, которой пугали советских школьников на уроках истории и литературы. Конечно, это имитация с обилием нелепостей, потому что дворянами стали бывшие сотрудники спецслужб. У них сохранились советские инстинкты, но им не нужен марксизм и стройки пятилетки. Не интересует их и литература, и, если вернуться к ситуации в книгоиздании, здесь уж точно нет никакого сходства с совком, когда свирепствовала цензура, а за чтение крамольного романа или стихотворения можно было угодить в тюрьму.
— Тем не менее в 1990-х казалось, что возможен и иной путь. Что, по-вашему, пошло не так?
— Идет война между старым патриархальным миром и новым миром радикального индивидуализма и самораскрытия. Эта война идет повсеместно, даже вирусы в ней участвуют, и исход ее предрешен. Россия — только частный случай. Когда-то она была впереди по размаху свобод, сейчас оказалась православной Вандеей, пронизанной скрепами. Почему? На это у меня есть очень скучный ответ: все уехали. У меня осталась дача в поселке, когда-то принадлежавшем Союзу архитекторов, я там оказался после долгого отсутствия и стал спрашивать, куда делись семьи, которые жили там десятилетиями. И оказалось, что они в Торонто, Нью-Йорке, Тель-Авиве, Варшаве или Милане — где угодно, только не в России. И это не какие-то знаменитые политэмигранты, им не приходилось уезжать навсегда, как Ходорковскому, они просто переселились незаметно. За эти годы уехали миллионы, и от этого разрушился просвещенный класс, который так или иначе сдерживал деспотию. Как говорил Блез Паскаль: если из Франции уедут триста интеллектуалов, это будет страна идиотов. Писатель, который точнее всех изобразил сегодняшнюю Россию — причем еще до того, как она окончательно стала такой, — предпочитает жить в Берлине. Самый известный русский художник давно живет в Нью-Йорке. В России не осталось тех, кто способен ее описать и объяснить, не осталось дрожжей, чтобы испечь пирог с капустой.
— Как вам, кстати, последние тексты писателя из Берлина? Идет ему пиджак классика после рваной футболки бунтаря?
— Он стал классиком, когда написал «Роман» и «Сердца четырех». А главная русская книга начала XXI века, по-моему, «Метель». Может быть, «Мифогенная любовь каст» может претендовать на место на этом пьедестале, а больше и нет ничего пока. Я читаю все, что пишет Сорокин, вплоть до либретто опер, которые не всегда похожи на то, что потом появляется на сцене. Его новый роман «Доктор Гарин» — путешествие по литературным стилям и по России, где обитают помещицы, лилипуты, витаминдеры, черныши и анархисты, а заодно и все мы, даже те, кто давно унес ноги.
— Вы ведь и сами писали прозу: в 1999-м и 2001 году у вас вышли два романа — «Кодекс гибели» и «Девяносто три!» Как вы сегодня оцениваете эти опыты? И занимались ли с тех пор чем-нибудь прозаическим, кроме дневников?
— Это был самый конец XX века. Мне казалось, что литература кончается и нужно написать что-то небывалое и разрушительное. Но потом, когда я свой замысел осуществил, я прочитал «Торжество похорон» Жана Жене и обнаружил, что все это написал он, на пятьдесят лет меня опередив, и, разумеется, намного лучше. Так что я эти свои романы даже вспоминать не хочу.
— А что дневник? Вы его так и ведете каждый день начиная с 1 января 2001 года? Не планируется ли публикация каких-нибудь отрывков из него?
— Один из моих любимых писателей, Жюльен Грин, некогда опубликовал свой дневник, и эта книга соответствовала его облику — католического мыслителя, члена Французской академии и т. п. Грин давно умер, и вот в прошлом году вышло новое издание его дневников, без цензуры. Оказалось, что это совершенно другая книга — с описаниями сексуальных приключений в общественных туалетах и прочих вещей, которые не одобряет папа римский. Я был немножко знаком с Сергеем Есиным, ректором Литературного института. Он тоже тщательно вел дневник, но то, что опубликовано, довольно скучное, хотя он был непростой человек и вел двойную жизнь, о чем по дневнику догадаться никак нельзя. Я, конечно, не Грин и даже не Есин, но мне не хочется печатать дневник, который приходится сокращать и переписывать для публикации, чтобы никого не обидеть и не сказать лишнего. Отрывки, которые публиковали «Сноб» и «Кольта», я изрядно редактировал и в результате так поменял тональность, что получился совсем не тот концерт. Добрые издатели предлагали мне выпустить дневник, но я отказался. Да, я продолжаю его вести, не пропуская ни единого дня, но в расчете на посмертную публикацию. Хотя не знаю, кому через сотню лет (я собираюсь прожить как минимум до 2121 года) будет интересна моя жизнь. Кстати: большое событие в русской литературе — проект «Прожито», постоянно пополняющаяся коллекция частных дневников, и самые интересные — те, что писались без самоцензуры.
— А как ваш дневник выглядит? Это вордовский файл, стопка молескинов?
— Разве вы не знаете? Я всегда пишу страусиным пером на папирусе, а храню свитки в ларце, обшитом чертовой кожей.
— Ваше единственное столкновение с цензурой случилось еще в травоядном 2001 году. В чем тут дело? В вашем проклятии, которое, как известно, уничтожило Минпечати?
— Не все так безоблачно. Два года назад какая-то безумная тварь, увидевшая рекламу «Книги о фиолетовом и смерти» Герарда Реве и даже не прочитавшая этот веселый роман, накатала в Роспотребнадзор донос о том, что мы растлеваем молодежь. Наши распространители получили оттуда бумагу и перепугались, хотя это было формальное письмо без всяких требований. Нам стали спешно возвращать тиражи, и на этом завершились отношения с одной почтенной книготорговой фирмой и интернет-магазином «Лабиринт». Довольно чувствительный удар, хотя и пустяк по сравнению с тем, что творится в других областях. Одна из главных российских проблем: публика чрезвычайно пуглива. Не перестаю этому удивляться: все-таки это страна, где не так уж давно хулиганили Засулич и Каляев. Теперь же начальству стоит только нахмуриться, и они уже готовы сдавать все и раболепно ползти, извиваясь в грязи. Трусость, смирение, покорность судьбе — то, чем набит этот зловонный чугунный сундук. Слава богу, я из него вовремя ускользнул и уже почти тридцать лет наблюдаю с безопасного расстояния.
— Интересно, что сегодня вашими книгами могут оскорбиться не только какие-нибудь ультраконсерваторы, но и молодые прогрессивные люди, обеспокоенные, скажем, избытком насилия...
— Конечно, я воспитан на «Философии в будуаре», и многое из того, что сейчас творится в левом лагере, мне не по вкусу. Но еще больше мне не нравится horizontal hostility, свара в своих рядах. У нас есть общий враг. Это он срывает «Артдокфест», не выдает прокатные удостоверения, принял законы об иностранных агентах и травит людей «новичком». Когда исчезнет «Мужское государство», придет время спорить о перегибах феминизма. А если мы сейчас будем лупить друг друга в одном окопе, мы проиграем войну, а мне бы хотелось увидеть врага поверженным и растерзанным.
— Вы говорили, что Дэвид Бриттон — новый Свифт, но вы не хотите издавать его книги, потому что они сделают ублюдков еще большими ублюдками. В 2019 году «Лорд Хоррор» вышел на русском языке, и его издали не какие-нибудь молодые радикалы, а «АСТ», в перерывах между Сергеем Лукьяненко и «Рыбалкой на Руси». В российском книгоиздании настолько все перевернулось, что уже не угадать, кто выпустит книгу, еще недавно бывшую запрещенной в Англии? Что вы думаете о ее выходе на русском?
— Тут все просто: редактор этой серии, Илья Данишевский, узнал, что Бриттон — сверхзапретный писатель, которого я не решаюсь печатать, и решил выпустить его трилогию сам. Илья — прекрасный редактор, мы с ним обсуждали это издание, я не читал перевод, но уверен, что Макс Немцов сделал его безупречно. Хотя думаю, что эта трилогия существует только в контексте английской поп-культуры своего времени, а без него выглядит как рыба, вытащенная из воды и пытающаяся безмолвно что-то нам сообщить.
— А вы не сталкивались со случаями, когда книги издаваемых вами авторов обсуждались в контексте cancel culture? Я, конечно, не про Россию, а про западный мир, где эта тема более актуальна.
— Бог миловал. Но я рад, что патриархальное общество летит ко всем чертям. Cancel culture — скромное, далеко не самое важное побочное следствие этого процесса, а он идет не только и не столько в библиотеках и кинозалах, но в мещанских гостиных, столовых и спальнях. Меня больше всего занимает борьба за легализацию эвтаназии или того, что называют assisted suicide. Придет время, когда каждый человек, уставший от жизни, сможет просто зайти в клинику и добрые медсестры выдадут ему там стакан нембутала. Разве это не прекрасно? Или весь комплекс проблем, связанный с правами животных, которых человечество закабалило, держит в рабстве и считает возможным беспрепятственно убивать. Это одна из скреп патриархата, она уже ослабла и скоро лопнет. Да, глупостей и перегибов достаточно, но сам процесс меня воодушевляет.
— Один из самых популярных авторов «Колонны» — Илья Масодов, культовость которого связана в том числе с загадками вокруг его биографии. Главный поставщик вестей о Масодове — это вы, поэтому давайте сверим часы. Масодов жил в Ленинграде, а затем в Ганновере и США. Вы с Масодовым общались всего один раз — в те годы, когда издавали его книги. Потом вы общались с его знакомыми, которые тоже уже давно не выходят на связь. Десять лет назад вы написали, что Масодов, скорее всего, умер. Другие версии — что он сидит (сидел) в тюрьме (его подруга говорила, что он сделал нечто ужасное) и/или хочет остаться в тени. Все так? Вы недавно ездили в Ганновер, не узнали ли чего-нибудь нового?
— Я в самом деле общался с Масодовым один раз по телефону, получил разрешение издать его сочинения, которые к тому времени были уже выложены в сеть, отправлял ему наши книги в Ганновер, он был доволен, но потом пропал. Адрес, по которому я отправлял книги, оказался квартирой матери шапочных знакомых его сестры или не сестры, но они давно утратили с нею связь. Все, dead end. Прошло восемнадцать лет, и я думаю, что в Ганновере искать уже нечего. Точно знаю, что он написал еще повесть «Скопище», она обозначена на его сайте, но уцелела ли эта рукопись?
— Есть в меру распространенная точка зрения, согласно которой за маской Масодова скрывались вы. Я не сторонник этой версии, но иногда вопросы возникают и у меня. Например, вы с уверенностью говорите, что Масодов — не мистификация и не коллективный проект, но ведь его таинственная биография создавалась сознательно, он минимизировал общение даже с вами. Не закрадывалось подозрение, что с вами кто-то играет? Отсутствие таких подозрений, на мой взгляд, может объясняться только тем, что Масодов — это вы. И второй момент. В 2018 году была опубликована статья Дмитрия Боченкова, где он в частности рассказывает о вашей поездке по масодовским местам: меня удивило, что там уже фигурирует не Ганновер, но пригород Штутгарта, а о кульминации поездки Боченков умалчивает, сообщает лишь, что «случилось настолько ужасное, что мне бы лучше помолчать, чтобы не портить впечатление тем, кто будет читать мемуары Волчека после его смерти». Может быть вы приоткроете тайну масодовской ночи? Не все читатели доживут до 2121 года.
— Мне это напоминает анекдот про обывателя, который на Страшном суде узнает, что смысл его жизни был в том, чтобы передать солонку человеку, сидевшему за соседним столом в ресторане. Тайна Масодова, конечно, увлекательная, и я уверен, что рано или поздно кто-нибудь ее раскроет, как нашли, скажем, автора «Романа с кокаином», но я действительно говорил с ним один-единственный раз двадцать лет назад и не готов объявить, что это главное событие в моей жизни. Конечно, мы предпринимали попытки его найти. Однажды Боченков получил известие о том, что Масодов скрывается в катакомбах под Штутгартом, там на нас напали летучие мыши-вампиры: я отделался парой царапин, а Боченков лишился левого уха, но, как настоящий мужчина, не слишком горевал.
— Хорошо, Масодов — это не вы. Чем тогда объяснить его радикальную конспирацию, раз он не только не выходит на связь, но и дает вам подставной адрес для отправки книг? От чего Масодов хотел спрятаться? От литературного сообщества, которое им и так не очень интересуется? Или он просто скрывал какие-то биографические тайны?
— Кто же знает? Когда эти книги вышли, к нашим распространителям в Питере пришел человек якобы из ФСБ и спрашивал, кто такой Масодов. Я об этом сообщил его подруге (или сестре), и ответа уже не было. Она мне писала, кстати говоря, что Илья в Америке. Связан ли этот визит чекиста с решением Масодова залечь на дно? Почему спецслужбы им интересовались? Не имею понятия.
— Переиздавать Масодова не собираетесь? Часто в соцсетях вижу этот вопрос. Уверен, что тираж сразу раскупят.
— Не понимаю магического смысла этого предприятия. Все тексты Масодова уже двадцать лет доступны онлайн в любых форматах. Мы почти ничего не переиздаем, у нас же не «АСТ» с миллионом редакций, маркетинговыми стратегиями и допечатками. Мы можем выпускать по десять — двенадцать книг в год, да и это непросто.
— Еще один крайне важный для «Колонны» и всей русской литературы автор — Ярослав Могутин, сейчас он работает над двуязычным поэтическим сборником Satan Youth. Не планируется ли новых его изданий в «Колонне»?
— Да, Слава много пишет, но это тексты-коллажи, их сложно издавать. Мы когда-то говорили о книге его фотографий, но, как всегда, не хватило денег.
— Как указано на вашем сайте, вы только что выпустили книгу «Диос» Ладислава Климы — расскажите о ней, пожалуйста. И как, кстати, к Климе относятся в Чехии? Насколько он важная фигура на родине? Переводит ли его кто-нибудь так же масштабно, как вы?
— «Диос» (1927) — поздняя драма Климы, вдохновленная экспрессионистским кинематографом, возможно, фильмом о Носферату. Там появляется та же героиня, что и Хельга в «Страданиях князя Штерненгоха», мертвая и в то же время живая женщина-вамп, терзающая своего партнера. Рукописи Климы остались в беспорядке, часть была утеряна, при коммунистах в Чехии его почти не публиковали, издания начались только после бархатной революции, но полное собрание сочинений не завершено до сих пор. Клима достойно переведен на французский — стараниями Эрики Абрамс, изучающей его архив.
— А что еще вы готовите для читателей?
— В ближайшее время выйдет последний роман Франсуа Ожьераса «Домм, или Попытка оккупации». Два года Ожьерас жил в приюте в городе Домм в Перигоре, на местном кладбище он и похоронен. Это очень красивое место, некогда облюбованное тамплиерами, со множеством пещер, в одной из них Ожьерас обосновался и проводил там ритуалы. Он считал себя представителем иной, космической цивилизации, которая отвергает христианство и прочие заблуждения человечества. «Домм» — книга о противостоянии инопланетянина пошлым земным существам, почему-то решившим играть роли мэра, торговца, жандарма и прочих обитателей этого городка.
— Если бы «МЖ» появился не в декабре 1984-го, а в мае 2021 года, то чтобы вы в нем публиковали?
— Если бы мне сегодня было двадцать лет, как в 1984 году, я бы ничего не издавал. Я бы просто медленно ездил по миру и искал приключений. В 1984 году такая жизненная стратегия была трудноосуществимой.
— Сейчас, увы, тоже особо не попутешествуешь. Как вам жилось в последний год, изрешеченный локдаунами?
— Почти весь год я провел в маленьком курортном городке, покинутом прежними обитателями, соблюдал самоизоляцию, много читал, посмотрел миллион фильмов, накормил несколько стай синиц и зябликов, чувствую себя превосходно.