Найджел Рааб. И все содрогнулось. Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе. Санкт-Петербург: Academic Studies Press / Библиороссика, 2021. Перевод с английского А. Черного. Содержание
Любая авария, катастрофа или природное бедствие имеют не только «техническое» измерение: скорость ветра, количество высвобожденной при подземных толчках энергии, мощность взрыва. Даже количество человеческих жертв и разрушенных построек не характеризуют чрезвычайные ситуации с необходимой полнотой. Описание катастрофы — это всегда описание социальных процессов, и поэтому значение имеет не только и даже не столько собственно краткий момент трагедии, а то, что следует за ним — и во многом то, что ему предшествовало. Именно с этой меркой подходит к своему исследованию Найджел Рааб.
Безусловно, здесь есть определенные риски — особенно когда мы говорим о книге, описывающей «наши» трагедии. Мы и без того воспринимаем рассказы о советских катастрофах как социологически и политически заряженные, более того, пропущенные через определенные призмы — в зависимости от того, к какому лагерю мы себя относим. Для нас и без книжки Рааба слово «Чернобыль» означает не только количество жертв, суммарную активность выброшенных радиоактивных веществ или площадь отселенных территорий — но в первую очередь метафору вполне конкретной модели взаимодействий властей и общества. Оно иллюстрирует и сам факт разделенности постсоветского социума: для существенной части читающих (или смотрящих кино) людей слово «Чернобыль» будет служить своего рода паролем — означать исключительно нарративы в духе Светланы Алексиевич. Для других же (испытывающих постсоветский ресентимент) сама попытка в очередной раз поговорить о той трагедии станет красной тряпкой — в их глазах вы превратитесь в «либерала из девяностых».
Главный интерес Рааба — это не рассказать о катастрофах (некоторые из которых, впрочем, плохо известны и российскому читателю), а посмотреть, как с течением времени менялись формирующиеся вокруг этих событий взаимоотношения властей и разных слоев и групп общества. Эти отношения выражались и в непосредственной реакции на трагедию (организация спасательных работ и похорон погибших, создание временного жилья), так и в более отдаленной перспективе (восстановление пострадавших территорий, рассмотрение вопросов о статусе пострадавших). Они могли проявляться как в сообщениях средств массовой информации, так и в официально одобренных произведениях массового искусства. И на протяжении всей книги Рааба беспокоит в основном то, что к общему знаменателю «катастрофические» взаимоотношения в СССР упорно не хотят сводиться: варианты реакции чуть ли не рандомно разнятся от практически полного игнорирования и замалчивания темы до вознесения ее на щит общественного внимания.
«В 1975 году по Одессе прошелся сильный шторм, в результате чего жизнь города практически полностью остановилась. Несмотря на то что ураганы в семидесятые годы были в политическом отношении не столь болезненной темой, как ядерные взрывы в пятидесятые, местные газеты написали о случившемся лишь пять дней спустя. С другой стороны, ташкентское землетрясение 1966 года моментально попало на первые полосы и оставалось там еще многие месяцы. Что примечательно, в 1966 году в Узбекистане имело место и другое природное бедствие: случившийся спустя несколько месяцев мощный паводок оказался даже более разрушительным и смертоносным, чем землетрясение. Однако, несмотря на то что о паводке написали оперативно, выражая соболезнования эвакуированным жителям, темой активного обсуждения он так и не стал».
Рааб в основном опирается на пять сюжетов: землетрясение в Крыму (1927 год), землетрясение в Ашхабаде (1948), землетрясение в Ташкенте (1966), авария на ЧАЭС (1986) и землетрясение в Армении (1988). Первоначально кажется, что выстроить их в единый ряд и соотнести с особенностями советской системы разных эпох будет довольно просто. Вот 1927 год, централизация власти еще не максимальна, поэтому действия Москвы хаотичны, а пострадавшим приходится самостоятельно покидать зону бедствия. Вот 1988 год: централизация власти уже ослабла настолько, что распространение информации практически не контролируется, а помощь приходится искать в том числе и за рубежом. Все остальные примеры должны логично разместиться где-то между этих двух точек.
На деле, как показывает «И все содрогнулось», взаимоотношения советской власти, общества и катастроф оказывались раз за разом сложнее и непредсказуемей. Ашхабад — множество жертв, довольно широкая медийная кампания в поддержку, но сравнительно небольшая реальная помощь «на земле», вплоть до того, что местные жители сами формировали отряды обороны от мародеров, а жилищные проблемы лишившихся крова не решались десятилетиями. Хотя, казалось бы, гиперцентрализация тоталитарной сталинской власти настраивает на ожидание пусть и жесткого, но эффективного ответа на подобный вызов. Ташкент — относительно мало погибших, но ликвидация последствий была превращена в масштабный имиджевый проект, призванный продемонстрировать дружбу народов и единство всей страны перед лицом непредсказуемой беды (включая экстренный визит Брежнева). В книге мельком упоминается и множество других кейсов, демонстрирующих отсутствие единых моделей замалчивания или, напротив, популяризации тех или иных чрезвычайных ситуаций и преодоления их последствий.
«К примеру, в конце июня на северо-востоке республики разлилась река Исфайрамсай, причем, по данным местной метеорологической станции, вода поднялась до рекордного за последние пятьдесят лет уровня. Доложив о героической борьбе со стихией и о помощи, оказанной тысячам семей, „Правда Востока“ вскоре уже позабыла о северо-восточном паводке. Да и в целом по этому поводу писали весьма скупо, несмотря на внутрипартийные отчеты, указывавшие, что жертв наводнения уже было больше, чем жертв ташкентского землетрясения».
Конечно, возможно, этот хаос кажущийся, и его ощущение создается Раабом именно с помощью достаточно волюнтаристской выборки рассматриваемых ситуаций. Несколько землетрясений разной степени масштабности и одна техногенная катастрофа: достаточно ли такой статистики, позволяет ли она увидеть полную картину «катастрофического» СССР? Было ли бы впечатление от книги другим, если бы автор более подробно остановился на не вошедших в основной список наводнениях, взрывах, оползнях, смерчах? Если бы вместо хорошо изученной в предложенном контексте аварии на ЧАЭС большая глава была бы написана про химкомбинат «Маяк», а конец 80-х демонстрировался бы на примере железнодорожной катастрофы под Уфой, к примеру?
Рааб очень много пишет, что землетрясения еще с царских времен были традиционной бедой окраин, не вызывавшей особого ажиотажа центра, — и все равно раз за разом останавливается именно на них. Это можно трактовать как вполне понятную попытку сделать антиколониальное заявление (важное для одной из центральных тем книги: кризисные взаимоотношения республик между собой и с Москвой), хотя, кажется, такой подход все-таки несколько сбивает фокус. «Центральные» трагедии упоминаются эпизодически, но складывается ощущение, что единообразия в реакции на них в СССР было куда больше, — стало быть, и выводы о моделях властного реагирования могли бы быть другими.
Советские землетрясения, не описанные Раабом, тоже, вероятно, повернули бы повествование куда-то в другую сторону: например, знаменитая серия Газлинских толчков — тот редкий случай, когда власти пытались сработать превентивно, отселив население в палаточные лагеря (да еще и развернувший целый ряд научных дискуссий на тему опасностей неконтролируемой газодобычи — что как раз хорошо бы легло в логику повествования).
Кроме того, для постсоветского читателя отдельные выводы Рааба могут показаться самоочевидными: сюжеты о том, как Чернобыль повлиял на ход перестройки, а землетрясение в Армении проиллюстрировало распад всей советской системы уже три десятилетия муссируются публицистикой и поп-культурой.
Тем не менее исследование эффектно встраивает советскую историю катастроф в более общий контекст. И в смысле сравнения с аналогичными примерами из истории других стран и эпох (так, «волонтерскую» линию книги Рааб развивает в заключении упоминанием наводнения 2012 года в Крымске), и в смысле социологического прочтения катастроф в целом. И главный вывод книги — о том, что советское общество было не статичным, а реакции на трагедии не всегда были запрограммированными, — несмотря на все заданные выше вопросы, все-таки остается убедительным.
Отрывок из книги «И все содрогнулось. Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе» читайте на «Горьком».