Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Mark Harrison. Secret Leviathan: Secrecy and State Capacity under Soviet Communism. Stanford: Stanford University Press, 2023. Contents
Марк Харрисон — один из наиболее авторитетных британских специалистов по экономической истории — неоднократно обращался в своих исследованиях к нестандартным научным темам, как, например, изучение приписок в советской экономике или экономический анализ роли террористов-смертников. Его новая книга «Секретный Левиафан. Секретность и качество государственного управления при советском коммунизме» посвящена анализу «режима секретности» в Советском Союзе и его влиянию на советскую экономику и политику. Опираясь на архивные материалы (включая архивы КГБ Литовской ССР) и другие исторические источники, Харрисон пытается оценить это влияние с точки зрения его краткосрочных и долгосрочных эффектов, опираясь на количественные и качественные свидетельства.
Харрисон полагает, что важнейшей характеристикой советского государственного управления являлась его исключительная зацикленность на вопросах секретности, отличавшая СССР от ряда других государств, включая авторитарные. Следуя типологии моделей государственного управления, которую предложили Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон в недавней книге «Узкий коридор», Харрисон называет этот механизм «секретный Левиафан». В его основе лежал «режим секретности», то есть совокупность правил, установленных органами власти и управления, которые ограничивали доступ лиц к секретным документам, закрепляли порядок их использования и распространения, и регулировали поведение всех лиц, связанных с государственными секретами. В основе этого «режима секретности» в Советском Союзе лежали те институциональные условия, которые создавало и поддерживало руководство страны. К ним относились: (1) государственная монополия практически на все, включая производство и распространение информации; (2) почти повсеместная превентивная цензура; (3) конспиративные принципы деятельности коммунистической партии со времен ее создания; и, наконец, (4) влияние спецслужб и секретных отделов на всех уровнях управления государством. Эти принципы хотя и трансформировались со временем (особенно после смерти Сталина), но их суть оставалась почти неизменной со времен становления советской власти на протяжении долгих десятилетий. Лишь в период перестройки произошел их пересмотр, совпавший с крахом советского строя.
Разумеется, секретность в той или иной мере присуща любым государствам. Однако, когда ее масштабы превышают оптимальный уровень, дальнейшее ужесточение «режима секретности» ведет к снижению качества государства. Советское руководство настолько опасалось, что утрата контроля над производством и распространением информации подорвет политический строй, что наращивало издержки, связанные с обеспечением «режима секретности»: начиная с аппарата Главлита, насчитывавшего в 1960-е годы, по оценкам Харрисона, свыше 70 тысяч сотрудников, и заканчивая сетью ведавших секретностью «первых отделов» почти в каждой организации. Действительно, информация разного уровня секретности нечасто становилась доступна советским гражданам, да и ее утечки за границу носили спорадический характер. Но оборотной стороной обеспечения «режима секретности» в Советском Союзе становились высокие издержки на его поддержание: дорогостоящий и раздутый аппарат контроля над информацией использовался государством в ущерб решению других задач. Используя данные по Литве, Харрисон показывает, что издержки на обеспечение «режима секретности» в послесталинском СССР (он называет их «налог на секретность») составляли не менее трети от всех тех издержек, которые несли советские спецслужбы в период 1954–1982 годов. Для сравнения, аналогичные издержки, которые несла лондонская полиция в середине 2000-х годов, составляли примерно 5% от всех ее затрат, и в британской прессе этот уровень расходов тогда критиковался как недопустимо высокий.
Если говорить по существу дела, то избыточная секретность советского государства себя также совершенно не оправдывала. Харрисон весьма убедительно показывает, что, в частности, широко разветвленная сеть секретных информаторов спецслужб по большей части не приносила советскому руководству сколь-нибудь значимых сведений (по крайней мере, в Литве), мало помогала в борьбе с реальной и/или потенциальной крамолой и лишь повышала издержки контроля советского государства над гражданами. Более того, «режим секретности» поддерживал глубоко укорененную ведомственность в советском государственном аппарате. Будучи помножена на низкий уровень доверия на фоне высокого уровня репрессий, она резко снижала качество управления и стимулировала руководство к тому, чтобы ценить лояльность чиновников выше, чем их эффективность, а самих чиновников — к минимизации своих рисков и к буквальному следованию официальным инструкциям в ущерб результатам собственной работы. Более того, ригидность «режима секретности» способствовала тому, что различные меры по его ужесточению (например, решения, принятые Сталиным вскоре после Второй мировой войны в связи с «делом Клюевой — Роскина») приводили лишь к сбоям в советской государственной машине, но никак не стимулировали повышение качества ее работы. Харрисон иллюстрирует эти аспекты, цитируя переписку чиновников по вопросам, связанным с официальным наименованием лагерей в системе Гулага — как именно они должны были указываться в официальной служебной переписке с тем, чтобы случайно не нарушить «режим секретности» (дискуссии по этому вопросу длились около четырех лет, почти до самой смерти Сталина). Однако при этом и попытки смягчения «режима секретности» сопровождались немалыми проблемами. Харрисон подробно рассказывает о том, как высшая советская бюрократия реагировала на требования Горбачева о раскрытии полных данных расходов советского военного бюджета в 1987–1989 годах. На смену попыткам всячески оттянуть предание гласности этих сведений пришло частичное и неполное раскрытие информации чиновниками. Иначе говоря, «режим секретности» в Советском Союзе был призван любой ценой поддерживать политическое статус-кво, в то время как руководство страны сознательно приносило в жертву качество государства.
Смягчение «режима секретности», по Харрисону, стало возможно не только благодаря упадку и последующему краху советского политического строя, но также и благодаря развитию современных информационных технологий, которое поставило барьеры для государственной монополии на информацию и повсеместной предварительной цензуры в Советском Союзе и не только. «Секретный Левиафан» проиграл в борьбе не только с перестройкой и гласностью, но также и с интернетом, мобильной связью и социальными сетями. Тем не менее с начала 2000-х годов автор отмечает в России попытки частичного возвращения прежнего «режима секретности», которые влекут за собой порой еще более пагубные последствия по сравнению с советским периодом. По мнению Харрисона, в начале XXI века «секретный Левиафан» трансформировался в «Левиафана тысячи видов лжи», когда государство, будучи неспособным полностью предотвратить утечки информации, пытается утопить достоверные сведения в море дезинформации, производимой и распространяемой под его эгидой и/или с его согласия. В этом отношении он опирается на концепцию «диктатуры обмана», которую разработали Сергей Гуриев и Даниел Трейсман. Однако последствия такого подхода становятся крайне пагубными, особенно когда речь идет о внешних шоках, подобных недавней пандемии COVID-19, на которую российское государство реагировало крайне неэффективно, пытаясь скрыть масштабы заболеваемости и избыточной смертности. И судя по всему тому, что происходит в России, особенно в последние полтора года, поддержание режима совершенной секретности любой ценой по-прежнему является приоритетом российского государства, которое явно ориентируется в этой сфере (как и во многих других) на образцы советского прошлого, несмотря на всю их пагубность для нашей страны и для ее граждан.