Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Леонид Фишман. Неравенство равных. Концепция и феномен ресентимента. М.: Издательство НИУ ВШЭ, 2024. Содержание. Фрагмент
Слово теряет смысл, если произносить его слишком часто. Научное объяснение этому явлению впервые дали психологи Леон Джеймс и Уоллес Ламберт в 1961 году, назвав его «семантическим насыщением». В статье «Семантическое насыщение среди билингвов» на основе экспериментальных данных они показали, что активность человеческого мозга замедляется, когда какое-то слово повторяется много раз за короткий промежуток времени. У этого чисто когнитивного явления есть социальное и политическое измерение.
Демократия, тоталитаризм, либерализм, террор, геноцид — эти и похожие понятия были произнесены или написаны за последние десятилетия так часто и в столь разных контекстах, что окончательно «насытились» и превратились в пустые знаки.
Книга «Неравенство равных. Концепция и феномен ресентимента» Леонида Фишмана — это рассказ о том, как и почему похожую судьбу пережило другое понятие современного политического мейнстрима. Возникнув в виде особого концепта в рефлексиях Фридриха Ницше и Макса Шелера, термин «ресентимент» стал публицистическим орудием в руках идеологов правого и левого флангов, по-разному осмыслявших последствия модернизации. А после — это понятие, по версии автора книги, приобрело статус «фактической нормы современных обществ», пронизанных идеалами равенства.
Фишман уверен, что модернизация и демократизация создали идеальную среду для распространения ресентиментных настроений. Первая привела к сносу сословного общества и создала новое неравенство между теми, кто выиграл от прогресса и проиграл. В свою очередь, демократизация, провозгласив равенство в качестве неотъемлемой нормы, в итоге так и не добилась всех провозглашенных целей. Так возникла двусмысленность: с равенством как ценностью стал соотноситься каждый индивид, но фактическое отклонение от этой нормы в реальной жизни стало вызывать только бессильный скрежет зубов и беспомощное негодование.
Как Ницше опять неправильно поняли
История понятия «ресентимент» начинается с парадоксального смещения. О нем важно сказать не только потому, что в явном виде оно не описано в работе Фишмана, что объяснимо дисциплинарными рамками исследования. Это смещение в очередной раз иллюстрирует, к каким искажениям может привести растворение моральных понятий в идеологии, на чем, собственно, сфокусирован автор исследования.
Впервые появившись в тексте «К генеалогии морали», понятие «ресентимент» задумывалось Ницше как типологическое, а не историческое. То есть соотносилось не с формами морали, характерными для той или иной исторической эпохи, а с фундаментальными этическими антитезами, такими, например, как «хорошее — плохое».
Для Ницше «мораль рабов», внутри которой рождается ресентимент, в первую очередь, существует как антитеза «морали господ» и является утверждением особого способа оценивания. Как пишет философ (признанный властями РФ иностранным агентом) Рубен Апресян, этот способ оценивания «связывается со сменой воз-зрения как точки отсчета в отношении к миру», и эта смена «касается главным образом того, как и каким в оценке предстает другой, внешнее, иное».
Таким образом, ницшеанский ресентимент — это прежде всего определенное умонастроение: реактивное, направленное на внешнее, а потому завистливое и мстительное. «Рабы» же и «господа» — это атрибуты аксиологической (то есть ценностной), а не исторической реальности. Однако нельзя отрицать и того, что Ницше формулирует эту антитезу не из вакуума и, в том числе, откликается на настроения современной ему Германии. Последнее обстоятельство в итоге и предопределило превращение разработанного им понятия в идеологическое оружие.
В дальнейшем правые интеллектуалы, откликаясь на ход западной модернизации, не смогли удержаться от соблазна, с одной стороны, перенести «мораль господ» на романтизированный образ аристократии из прошлого, а с другой — присвоить нормы «морали рабов» тем, кто воспринимался ими как угроза, — главным образом, предприимчивой буржуазии и научно-технической интеллигенции.
«Надо заметить, что классическая концепция ресентимента формируется одновременно со схематическим противопоставлением современного „общества“ и уходящей в прошлое „общности“ (если использовать терминологию Фердинанда Тённиса) вообще — и идеализированного мира „традиционного общества“, и общества буржуазного», — справедливо замечает Фишман. Так, чисто моральное понятие оказалось опрокинуто в историю в качестве мифа о великом прошлом и наследующем ему бледном настоящем.
Именно поэтому, чтобы преодолеть это наслоение и пробиться к содержанию ресентимента так таковому, автор книги показывает, почему черты ресентиментного поведения всегда были свойственны в первую очередь привилегированным социальным группам. Тем самым Фишман стремится обрушить мифологию, созданную правыми читателями ницшеанских текстов, и доказать, что чувство ресентимента появляется в ситуации, когда между тем, кто чувствует себя равными, фактически существует неравенство. Эта мысль, собственно, и вынесена в качестве названия книги.
Младшие и старшие
Исследователь начинает с констатации: младший брат и бастард — ключевые фигуры феодальной аристократии, которые были производителями подлинного, а не выдуманного, ресентимента. В западноевропейской системе майората младшие наследники, как и незаконнорожденные, были дискредитируемыми членами семьи. Остро переживая несправедливость своего положения, приобретенного не по заслугам, а по факту рождения, они становятся разносчиками всей гаммы чувств, свойственных ресентименту: зависти, переживания собственного бессилия, соперничества, жажды мести.
Фишман приводит красноречивый диалог старшего и младшего братьев из книги Гофмана, посвященной майорату: «„Ты жалкий, несчастный нищий, — сказал старший двенадцатилетний мальчик своему младшему брату, — когда умрет отец, я стану владельцем Р-зиттенского майората, и ты принужден будешь смиренно целовать мне руку, когда тебе понадобятся деньги на новый сюртук“. Младший брат, разъяренный высокомерной надменностью старшего, бросил в него нож, оказавшийся под рукой, и чуть его не убил».
«Побочный сын! Что значит сын побочный? / Не крепче ль я и краше сыновей / Иных почтенных матерей семейства? / За что же нам колоть глаза стыдом? / И в чем тут стыд?» — эти рассуждения Эдмунда, незаконнорожденного сына короля Лира из одноименной пьесы Шекспира, еще одна иллюстрация чувств, рожденных майоратом. Как манифест, они изобличают истинные корни ресентимента в феодальной верхушке домодернового общества.
К слову, именно поэтому в мире древних сказок или в религиозных текстах младший брат часто оказывался умнее и хитрее своих старших родственников. И именно поэтому чудо — будь то сказочное или религиозное — также чаще совершалось в судьбах самых младших. И то и другое рождалось из потребности восстановить справедливость в мире патриархальной семьи.
В историческом же масштабе это чудо совершилось по итогам взрывного роста городов и научно-технической революции, которые перенесли соперничество между старшими и младшими в рамках феодального строя на отношения между аристократией и буржуазией. Но если в аристократическом мире это соперничество было обусловлено принципами майората, то в мире Нового времени — возможностями для обогащения и уровнем влияния.
Прогресс и его подполье
Начиная с заката Средневековья аристократия, пользующаяся всеми мыслимыми привилегиями, чем дальше, тем острее переживает свою вторичность перед лицом растущего городского класса. Если последний быстро богатеет и начинает давить на трон, требуя для себя политических и экономических преференций, то дворяне только и делают, что упиваются собственной экономической беспомощностью и вынашивают злобу к «выскочкам» новой эпохи.
«В условиях модернизации в соответствии с „догоняющей“ моделью развития та часть традиционного мира, которая не успела или не смогла интегрироваться в новый мир модерна, оказывается загнанной в его „подполье“; модернизация ставит традиционный мир в условия „ресентиментной ситуации“», — объясняет логику этого процесса Фишман.
Впрочем, хитрость прогресса была в том, что точно таким же ресентиментным чувством вскоре оказалось пронизано умонастроение среднего класса. Как и шекспировский Эдмунд, он постепенно проникается осознанием несправедливости своего положения. Несмотря на все заслуги и растущее богатство, буржуазия, как и научно-техническая интеллигенция, не могла получить всей полноты социальных и властных атрибутов, которыми по инерции продолжали пользоваться дворяне.
Ресентимент ставится циркулирующим и поистине масштабным явлением. В переоценке ценностей теперь подозревает друг друга чуть ли не каждый. Слабеющая аристократия отталкивает «низы», то есть растущий средний класс, и обвиняет его в незрелости, неразумности и плебейской зависти к их величию. Средний класс, в свою очередь, обличает в «верхах» надменность, которая скрывает их несостоятельность перед достижениями современности и желание любыми средствами сохранить статус-кво.
«Завидуют, злятся, негодуют друг на друга, считая себя несправедливо обделенными судьбой, люди, принадлежащие к сообществу, в котором разворачивается драма, если так можно выразиться, неравенства равных», — констатирует автор книги. То, что понятие ресентимент в итоге впервые появилось во французском языке, лишь подтверждает этот главный тезис исследователя.
Именно во Франции подъем буржуазии начался намного раньше, чем, например, в Германии. И протекал он достаточно плавно, чтобы породить весь комплекс социальных противоречий, описанных выше, и вместе с тем, чтобы были найдены способы для смягчения и даже преодоления ресентимента среди среднего класса, главным образом благодаря идеям Просвещения. Всего этого, к слову, не смог распознать Ницше, когда импортировал это понятие в круг своих текстов.
Но столь же неслучайным оказалось и то, что к концу XIX века идеальная почва для ресентимента образовывается в Германии. Сработала не только стремительная индустриализация, которая быстро создала недовольное «подполье», то есть целый слой людей, которые не смогли получить билет в светлое будущее. Важную роль сыграло исторически обусловленное ощущение вторичности, которым дышала немецкая элита. Она десятилетиями вынашивала реваншистские планы и лила воду на мельницу ресентимента.
Отсюда Фишман перебрасывает важный мостик в наши дни. Каждый раз, когда мы встречаем критику якобы неуспешных людей, наподобие той, что пронизывает известную антиутопию Айн Рэнд, когда слышим, что их недовольство — всего лишь проявление зависти по отношению к успешным и желание мести, мы имеем дело с правым дискурсом. Он защищает чьи-то «привилегии», защищает текущий статус-кво при помощи обращения к понятию «ресентимент» как к оружию: ты не стал мной, потому что слаб, и твое недовольство — всего лишь признание собственного бессилия и зависти.
Такое мышление, по мнению исследователя, в равной мере свойственно французским аристократам Старого порядка, ангажированным интеллектуалам Германии конца XIX — начала XX века, неолиберальным учителям успешной жизни, части современного американского истеблишмента или части российской элиты.
Век разочарований
Другое важное измерение ресентимента Фишман прослеживает на уровне парадоксов демократии и мультикультурализма.
Демократию исследователь понимает как «всепронизывающий принцип культуры», который проповедует «веру в принципиальное равенство всех людей и признание автономии индивида». Здесь главный механизм, который запускает ресентимент, — это неоправданные ожидания, которые возникают под напором этой веры.
Когда ни либеральное обещание равенства, ни демократическое обещание реального соучастия во власти так и не состоялись, возникновение ресентимента становится чуть ли не математической необходимостью. «Изначально права человека не для всех, а только для состоятельных и образованных белых мужчин, потом — только для белых мужчин; потом — для мужчин вообще и женщин; потом — формально права равны, а реально — нет, потому что все еще имеют место расовые предрассудки и т. д.», — приводит примеры частичности демократических завоеваний Фишман, которые то и дело коротили ресентиментной реакцией.
С одной стороны, человек приучается постоянно завышать собственную значимость и претензии на политическое участие или экономическое благополучие. А с другой — точно так же приучается воспринимать социальную действительность как нескончаемое свидетельство «двойных стандартов».
Мультикультурализм и дискурс левых в части лозунгов политики идентичность доводит это состояние до гипертрофии. Фишман приводит интересный диагноз Бориса Кагарлицкого (признан властями РФ террористом, экстремистом и иностранным агентом), который заметил, что левые, задав основу для «либерально-гуманистического клиентелизма», по сути, раздробили рабочих на «на множество противостоящих друг другу групп, каждая из которых была организована вертикально и подчинена контролю собственной коррумпированной элиты».
Социальное пространство, таким образом, распадается на огромное количество групп. Каждая из них, во-первых, заявляет о своем праве на инаковость и уникальность и любое несогласие или сомнение с этим со стороны воспринимает с истерической подозрительностью и враждебностью. Во-вторых, постоянно сравнивает себя с «Другим» — эта тяга стала настоящей эпидемией наших дней вместе с распространением социальных сетей, — что только усиливает общее разочарование, которое приводит либо к растущей агрессии, либо к безразличной пассивности.
Ресентимент в таких условиях становится всепроникающей нормой. Он пронизывает отношения между женщиной и мужчиной, прекариатом и салариатом, сторонниками Байдена и Трампа, между людьми разной сексуальной ориентации, разными расами или приверженцами разных религий.
«Словом, на общую демократическую основу современного ресентимента накладываются расовые, культурные, образовательные, классовые, религиозные, гендерные и прочие различия, многие из которых либо неустранимы вовсе, либо устранимы только частично, либо в принципе не рассматриваются как подлежащие устранению, поскольку таковое было бы формой нарушения прав человека», — пишет Фишман.
И далее приходит к заключению: «Выражаясь утрированно, когда общества Модерна осознаются как общества господствующих двойных стандартов, тогда заходит речь не о выравнивании стандартов, а об их выправлении путем введения других двойных стандартов вроде позитивной дискриминации и постоянного поиска виноватых». Обращаясь к тезису Любови Аркус, Фишман констатирует, что в демократических обществах происходит «нормализация травматизма, в котором воплощен статус пассивности».
Проклятие стеклянных перегородок
Итак, для Фишмана ресентимент — особый взгляд, который реагирует на некоторые свойства реальности. Он только и делает, что ищет в ней несправедливость, а затем стремится дать этому идеологическое основание. Предпосылки для возникновения такого взгляда лежат в гипотетической возможности добиться улучшения своего положения в социальной иерархии при фактической невозможности это осуществить. Это похоже на то, как работают стеклянные перегородки: человек видит, что происходит в соседней комнате, начинает движение к ней, но все время сталкивается с невидимым препятствием.
«Так, бастард еще может быть признанным своим отцом, последний наследник — стать первым, бедный аристократ — найти сильного покровителя, а выпускник провинциального колледжа — сделать карьеру в крупной корпорации или на государственной службе. Собственно ресентимент возникает в промежуточном состоянии между все еще остающейся надеждой на изменение личной судьбы — в рамках существующего порядка вещей — и ее полной утратой», — пишет автор «Неравенство равных».
Между тем Фишману удалось создать подкрепленную фактурой иллюстрацию «кризиса западной парадигмы политического мейнстрима» на примере исторической реконструкции осмысления ресентимента. Этот кризис выражается в неспособности классических понятий дихотомии — будь то «правые — левые», «тоталитаризм — демократия», «буржуазия — пролетариат», «капитализм — социализм» — адекватно интерпретировать текущую политическую действительность. «Текучую современность», как ее описал Зигмунт Бауман, не получается уложить в прокрустово ложе этих дихотомий.
Что же остается взамен в части объяснительных механизмов? Например, подозрительный взгляд, который «мониторит изменчивые слои социальной реальности, чтобы в очередной раз ухватить между ними ресентимент», отвечает Фишман. Тут мы как раз приходим к точке, где, как пишет автор книги, «ресентиментом пытаются объяснить почти все что угодно, начиная с леволиберальных политических стратегий, поддерживающих идентичности, основанные на „жертве“, и заканчивая победой Дональда Трампа в Америке и особенностями российской внутренней и внешней политики». Рациональное усилие пасует перед этими явлениями, и тогда в дело вступает идеологическая машина, которая дает удовлетворение эмоциям, но не уму.
Но вот чего нет в книге Фишмана, так это концептуального ответа на вопрос: «А что дальше?». Какие ценности можно противопоставить ресентиментным чувствам? Если во Франции средний класс все же нашел рецепт против этого разъедающего ощущения в идеалах Просвещения, означает ли это, что человечеству в XXI веке тоже предстоит выработать новую программу «Просвещение»? Но как тогда она может выглядеть?
Впрочем, тут же напрашивается еще одно предположение, которого нет на страницах книги. Раз ресентиментом стали объяснять сегодня все что угодно, возможно, само понятие перестало быть хоть сколько-нибудь адекватным и от него пора избавляться как минимум на уровне научных текстов. Думается, что исследование от этого только выиграло, даже с точки зрения названия — «Неравенство равных. Рождение и смерть ресентимента».