Мишель Фуко в начале своей великой работы «Слова и вещи» ссылается на Борхеса, который в свою очередь цитирует «некую китайскую энциклопедию», где говорится, что «животные подразделяются на: а) принадлежащих Императору; б) бальзамированных; в) прирученных; г) молочных поросят; д) сирен; е) сказочных; ж) бродячих собак; з) включенных в настоящую классификацию; и) буйствующих, как в безумии; к) неисчислимых; л) нарисованных очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти; м) и прочих; и) только что разбивших кувшин; о) издалека кажущихся мухами».
Этот текст, сильно развеселивший Фуко, и стал импульсом к написанию книги. Начинать рассуждение о «Памяти памяти» Марии Степановой с цитаты в кубе (в третьей степени), с цитатной матрешки забавно не только потому, что она сама много и охотно перелагает, пересказывает произведения самых разных авторов (кстати, «Слова и вещи» также ею упомянуты), но потому, что сам этот китайский перечень соприроден ее «романсу». Между прочим, одно из объяснений выбора именно этого слова для жанрового обозначения есть в самой книге. И, разумеется, это цитата, ну, или отсылка к пониманию термина «романс» в британской литературной традиции.
Если — а почему бы и нет — название «Памяти памяти» воспринимать как память в квадрате, память, помноженную на самою себя, то обилие разнородного материала, слов и вещей, имен и образов, описаний, перечислений не просто оправдано, но необходимо следует из него. Что справедливо и в том случае, если «Памяти памяти» — одно из обозначений феномена постпамяти.
«Однажды Бюффон, — пишет все тот же Фуко, — удивился тому, что у такого натуралиста, как Альдрованди, можно найти невообразимую смесь точных описаний, заимствованных цитат, небылиц, взятых без всякой критики, и замечаний, касающихся в равной степени анатомии, геральдики, зон обитания, мифологических характеристик какого-нибудь животного и применений, которые можно им найти в медицине или магии. Действительно, обратившись к „Historia serpentum et draconum”, можно увидеть, что глава „О Змее вообще” строится согласно таким разделам: Экивок (то есть различные значения слова „змея”), синонимы и этимологии, различия, форма и описание, анатомия, природа и нравы, темперамент, совокупление и рождение потомства, голос, движения, места обитания, питание, физиономия, антипатия, симпатия, способы ловли, смерть и ранения, причиненные змеей, способы и признаки отравления, лекарства, эпитеты, названия, чудеса и предсказания, чудища, мифология, боги, которым посвящена змея, апологи, аллегории и мистерии, иероглифы, эмблемы и символы, поговорки, монеты, чудесные истории, загадки, девизы, геральдические знаки, исторические факты, сны, изображения и статуи, использование в питании, использование в медицине, разнообразные применения. Бюффон замечает: „Пусть определят после этого, какую же долю естественной истории можно найти во всей этой писанине. Все это легенда, а не описание”».
Возражая Бюффону, Фуко пишет: «Действительно, для Альдрованди и его современников все это именно легенда, то есть вещи, предназначенные для чтения. Но дело не в том, что авторитету людей отдано предпочтение перед непогрешимостью „непредубежденного” взгляда, а в том, что природа сама по себе есть непрерываемое сплетение слов и признаков, рассказов и характеров, рассуждений и форм. При составлении истории животного бесполезно, да и невозможно сделать выбор между профессией натуралиста и компилятора».
Книга Степановой — такая же классификация прошлого-памяти: всего того, что относится к бывшему, ушедшему, канувшему. И здесь нет универсального ключа, потому что все идет в дело: фотография, кино, портреты, Рембрандт, Шарлотта Саломон, Пастернак, Цветаева, Одесса, Мандельштам, Берлин, Зебальд, Херсон, семейный альбом, Зонтаг, Пруст, путевые впечатления, письма, дневники, искалеченная фарфоровая фигурка, встречающая читателя на обложке и провожающая его на последних страницах книги.
Прошлое прорывается причудливым потоком знаков. И память не всегда понимает, как с ними поступать.
Фуко занимался археологией гуманитарных наук. Степанову влечет археология и феноменология памяти. Память — средство, способ хранить прошлое и его воскрешать. Только вот с последним сегодня возникают серьезные проблемы. Не в поисках утраченного времени, а в поисках утраченного бытия — вот, скорее всего, нерв этой книги. Постпамять травмирована катастрофой, изуродована апокалипсисом. И об этом много говорится в книге. Огромная дыра между двумя веками затрудняет видение и искажает его. Прошлое сегодня потребляется, по желанию вырывается, как кусок мяса, из туши мертвого времени, из тела истории.
Прошлое, по Степановой, имеет право на забвение. Мертвецы беззащитны перед живыми, они не могут постоять за себя. И это уже не археология, а экология памяти, уравновешенная, взвешенная позиция наблюдателя. Все собрать, ни на чем не настаивать, осознать границы своего видения и своего права. Книга Степановой не случайно «романс», личная история, семейная. Речь идет о родственниках, их жизни в темные времена.
Слева: обложка книги «Памяти памяти». Справа: Мария Степанова
Фото: Евгения Давыдова CC BY-SA 3.0
«Здесь нет ни интриги, ни расследования; ни ада Петера Эстерхази, узнавшего, что его любимый отец был осведомителем тайной полиции, ни рая тех, кто отродясь все про своих близких знает, помнит и с честью несет в голове. У меня так не вышло, и книжка о семье получается вовсе не о семье, о чем-то другом. Видимо, об устройстве памяти и о том, чего она от меня хочет».
«Устройство» и есть интрига, подчеркнутая хотя бы тем, что в книге, где визуальность — фотографии, фильмы, картины, музейные экспозиции, рукописи, наконец — играет столь важную, если не доминирующую роль, нет ни одной иллюстрации, не считая фарфоровой куколки на обложке и финального фото. Которые скорее символы, знаки, а не изображения реальности. Визуальность побеждается словом. Оно оказывается полновеснее, вещественнее. Слово и есть сама вещь, довавилонская слитность с вещью и собственно память.
Память капризна и прихотлива, даже если она абсолютна, фотографична, даже если это «обезьянья памятливость на все словесное» (свойственная самой Марии Степановой, по ее признанию). Она не избавлена от ошибок и недоразумений, неожиданных поворотов и путей, ассоциативных ответвлений.
Да, это путешествие в историю семьи с пунктирно выдержанной хронологией — начало века, революция, война, послевоенное время. Но это не придуманный роман от третьего лица — такая машина телепортации в прошлое, — который к прошлому безразличен, когда автор втискивает свой мир в условные рамки ненастоящего. В книге Степановой граница бывшего и нынешнего жестко очерчена. Прошлое зияет лакунами и порой сопротивляется попыткам их заполнить, разгадать все тайны, во всей полноте увидеть ту, утекшую жизнь. Если угодно, «Памяти памяти» — это скитания в настоящем. И у настоящего уже тоже есть история, поскольку, как пишет автор, книга была задумана чуть ли не в детстве. И здесь снова на помощь приходит слово, возвращающее нам начало прошлого века, как будто и не было десятилетий советского безъязыкого мычания.
В этом музее памяти недостает одной очень важной вещи. Прошлое, оседая, накапливаясь, создает судьбу. Мы не можем быть просто отрешенными наследниками непонятных вещей. Прошлое в нас сидит сфинксом. Эдип — не фрейдистский штамп. Он знак неумолимой судьбы, сложившейся еще до рождения. Главную загадку Эдип не разгадал и попал в капкан предопределения. Незнание или забвение не стало для него спасением, но обернулось трагедией и слепотой.