Филипп Бессон. Хватит врать. М.: Popcorn Books, 2021. Перевод с французского Алины Поповой
Ровно год назад русскоязычному книжному миру повезло с «Лишь», образцовым современным гей-романом в исполнении Эндрю Шона Грира. История повторилась — нынешней зимой на русском заговорила блестящая книга Филиппа Бессона, именитого французского автора, в 2017 году беллетризировавшего эпизод из собственной юности, который во многом определил его дальнейшую жизнь.
Филипп Бессон, популярный романист, рассказывает о своем последнем школьном годе в родном затхлом Барбезье. Директорский сын, обязанный быть отличником, любовью одноклассников не пользуется — про него, тощего и высокомерного, говорят, что он гей. Филипп к насмешкам привык, он отвечает на них молчанием. И громом средь ясного неба звучит для него обращение Тома, самого красивого, самого загадочного парня из всех, что мог предложить пестрый школьный двор в том 1984 году.
Поэтичный лаконизм этой прозы легко рассыпается в пересказе. Ценность ее в предельно интимной интонации. Филипп Бессон, автор двух десятков романов, в которых, по собственному выражению, лишь опосредованно рассказывал о личных переживаниях, на сей раз отказывается от какой-либо дистанции, подтверждая своим примером посыл, вынесенный в название. Рассказчик не хочет врать.
Тома и Филипп становятся любовниками. Один существует в уверенности, что любовь им дана ненадолго, а другой, окунувшись в преображающее чувство, только им и живет, и веря, и не веря своему счастью.
Роман написан мужчиной на пороге старости, который вспоминает себя в преддверии большой жизни, где ему суждено прославиться, часто путешествовать, иметь много разного секса. Человек состоявшийся смотрит в прошлое и находит там ответы, почему он стал именно таким. И речь не об успехе, а о травме, которая раз за разом высекала искру для новых книг. Две перспективы — зрелая и юношеская — соединены в плотную субстанцию; каретка «сейчас» может ходить вперед и назад в пределах одного абзаца, создавая чувство спрессованного времени, которое при всей жесткости формы наполнено тем не менее неопределенностью.
«Все было примерно так», — сообщает Филипп Бессон, вспоминая любовь и любовника, меняя флэшбэки на флэшфорварды, планы сверхкрупные чередуя с общими. «Хватит врать» говорит разом со всей литературной традицией. Ближайшее соответствие роману — «Любовник» Маргерит Дюрас, классика XX века, где разговор о «незаконной» любви бизнесмена-вьетнамца и юной француженки был сопоставимо интимен при схожей компактности формы. Неизбежно и упоминание Марселя Пруста, без поклонов которому не обходится, кажется, ни один современный квир-писатель, ориентирующийся на классическую традицию.
«Хватит врать» — роман во всех отношениях классический, выводящий себя и из новейшей ЛГБТ-культуры в ее самом широком понимании. Рассказчик вспоминает Эрве Гибера и Сирила Коллара, трагических гей-авторов, которых сожрал СПИД. Он описывает поход в кино, где увидел «Раненого человека» Патриса Шеро, французскую квир-классику, «отражение последних вспышек свободной любви, без ограничений, без страха, без морали».
Облако смыслов, которое создает эта небольшая книга, на порядок больше ее самой. Европейские рецензенты, аплодируя роману, вспоминали парабиографии Дидье Эрибона и Эдуара Луи, с бескомпромиссной жесткостью описавших нехватку воздуха, задушенность квир-человека в косной провинции. Клаустрофобию «другого», «не такого как все» Филипп Бессон выражает и метафорически, и буквально, но остается в координатах беллетристики, не пытаясь накрыть тайных любовников одеялом социологии, не создавая из их жизней повода для политического памфлета. В словах точных, и тем тянущих на универсалию, он описывает отчужденность гея, ощущение оставленности, личное не-присутствие.
«...И вопрос вылетел сам собой: почему я?
Образы роятся в голове: очки, близорукость, бесформенный жаккардовый свитер, умник и выскочка, первый ученик, девчоночьи замашки. Есть чему удивляться.
Он говорит: потому что ты не такой, как все, тебя сразу видно, хоть сам ты этого и не понимаешь.
И добавляет фразу, которую я не могу забыть: потому что ты уедешь, а мы останемся...»
Себастьян Барри. Тысяча лун. М.: Азбука-Аттикус, 2020 Перевод с английского Татьяны Боровиковой
Если бы Себастьян Барри писал по-русски, то можно было бы утверждать, что «Тысячу лун» он сочинил с оглядкой на лубок. Если же искать книге соответствия в латиноамериканской традиции, то это скорее ретабло — с наивной простотой выраженная благодарность святым, что избавили от напастей, одарили благодатями, подарили чудо. Например, чудо жизни. Например, чудо любви.
Ирландский автор, однако, пишет о США второй половины XIX века, о штате Теннесси вскоре после Гражданской войны. Он продолжает тему, начатую «Бесконечными днями», только прежние герои, Томас Макналти и спутник его жизни Джон Коул, отходят на второй план, место на авансцене уступая приемной дочери этой квир-пары, индианке Виноне, которая выросла и обрела свой сильный голос.
Если в «Бесконечных днях» Себастьян Барри отдал должное ЛГБТ-эмансипации, посвятив роман квир-людям прошлого, тайным, прежде безымянным героям американской истории, то «Тысяча лун» — реакция на движение #MeToo, выражение феминизма четвертой волны, настаивающего на женской самости, на ее физической, интеллектуальной, эмоциональной автономии.
Актуальный общественно-политический запрос не тяготит изобретательного стилиста. Должное женской храбрости, питающейся «силой тысячи лун», Себастьян Барри отдает в манере уже знакомой — сколь цветистой, метафорически избыточной, столь и бесхитростной. И тут, наверное, уместно говорить о находках Марка Твена или «Сказках дядюшки Римуса», жемчужинах американского фольклора, собранных Джоэлем Харрисом. Кролик как ключ к одной из тайн в романе тоже есть.
Умница Винона стала жертвой изнасилования. Она не помнит, кто над нею надругался, и преодоление амнезии, постепенное исцеление травмированной психики составляет стержень этого романа, который можно читать и как детектив. Люди оказываются не теми, за кого себя выдают, — как в плохом смысле, так и в хорошем, а Винона, сирота-индианка, человек бесправный в тогдашних США, отстаивает свое достоинство как словом, так и делом.
Себастьян Барри написал квир-роман, это определение подходит ему безо всяких скидок. И дело не только в том, что главная героиня выросла в семье ненуклеарной, созданной не по признаку кровного родства, а по душевной близости. Любовь и заботу индианке-парии подарили бывшие рабы, а также отверженные из числа белых, двое мужчин, один из которых иногда носит женские наряды: «Томас Макналти был не настоящей матерью, но почти настоящей. Время от времени он даже ходил в платье».
Трансгрессия растворена в самой плоти жизни Виноны, соединяющей в себе культуру коренных американцев и переселенцев. Очки инаковости обостряют чувство справедливости, столь обаятельно выраженное. Героиня может видеть то, что другие не видят, она узнает то, о чем прочие едва ли даже догадываются. Будучи не столько сказом, сколько сказкой, вольной фантазией на тему американской истории, «Тысяча лун» и завершается самым сказочным образом. Любовь, накрытая одним только лунным светом, в финале прилагается.
«...У меня появились, я не знаю, странные мысли насчет себя самой. Я ехала, девочка в мужских штанах, на муле по сумеречным улицам Париса. С пистолетом и ножом. Ведь я почти не боюсь, хотя как девочка должна была бы вся трястись от страха? Порванная кем-то и, на холодном языке проповедников, погубленная? Нет, я ничуть не погублена. Я начинала чувствовать себя подлинным чудом смелости. Как же это случилось? Холодное одеяние страха и сомнения спало с моих плеч. Поднимется ли оно когда-нибудь с холодной земли, чтобы снова меня окутать?..»
Мэгги Нельсон. Аргонавты. М.: No Kidding Press, 2020. Перевод с английского Михаила Захарова под редакцией Анастасии Каркачевой
Мэгги Нельсон выступает в редком для литературы жанре «теоретического автофикшна», в котором напитывает личными переживаниями опыт академического ученого, специалиста по гендерквирной теории, накачивая исследовательский раж интимными откровениями.
«Аргонавты» Мэгги Нельсон приглашают к чтению особой интенсивности, напоминающему плавание по водам то мутным, каким бывает интуитивный поиск нового, то изумительно прозрачным, давая читателю-пловцу примеры чистейшей лирики, глубина которой если и искажает предметы далекого дна, то особенно выпуклым образом.
«Аргонавты», вышедшие на родном английском в 2015 году, напоминают иногда фильм в 4D. Голография вербального объема устроена таким образом, что порой создает чувство ветра, огня, воды. Описывая процесс неангажированного, увлеченного научного поиска, книга Нельсон, яркой звезды интеллектуальной прозы США, хороша ощущением внезапности — «эврикой» внезапного понимания, что же хотел сказать автор, легко рассуждающий о гендерквирной парадигме, феминистских концепциях, перманентном отсутствии дискурса, инъекциях тестостерона, прелести младенческой попки, мейнстримной одомашненности, общей онтологической неопределенности гендера и цвета.
Неподготовленному читателю (а таких, думаю, большинство) плыть в этих водах непросто, но, безусловно, полезно, давая уму отличную тренировку, не в ущерб жаждущему сердцу. Мэгги Нельсон, вырастившая приемного сына и поздно родившая своего, много пишет о материнстве, и это тот спасательный круг, который, появляясь снова и снова, помогает удержаться на плаву — высокоученая рассказчица снова становится героиней лирической. На уровне сюжета, если в данном случае вообще можно говорить о сюжете, — это размышления чрезвычайно умной женщины о совместной жизни с Гарри Доджем, транс-мужчиной и художником.
Мэгги Нельсон часто поминает добрым словом лекторов-женщин, швырявших в публику «пиццу» знаний, достававших из прически стикеры-напоминания, вынуждавших «течь» влюбленную аудиторию. Сама же она, будучи матерью, выступает с материнской же теплотой, не кокетничая осведомленностью, не гордясь ею, не требуя ничего заучивать наизусть. Нельсон рассказывает, вроде бы ни к чему не взыскуя и тем поднимая свидетелей монолога до своего уровня, «прокачивая» читателя максимально комфортным для него способом. Рассказывая о прочитанных «Аргонавтах», можно не только сойти за умного — можно почувствовать себя умным, понимая и вес слова, и ценность несуетливой, по-хорошему глубокой мысли.
«Назавтра или через день после признания в любви, обуреваемая новой уязвимостью, я отправила тебе фрагмент из „Ролана Барта о Ролане Барте”, в котором Барт сопоставляет субъекта, который произносит „я люблю тебя”, и аргонавтов, которые „в ходе плавания обновляли свой корабль, не меняя его имени”. Даже если все части заменены, Арго все равно зовется Арго; так и значение слов „я люблю тебя” должно постоянно обновляться, поскольку „работа любви и речи именно в том, чтобы всякий раз придавать одной и той же фразе новые модуляции”».
Ксения Буржская. Мой белый. М.: Inspiria, 2020
«Мой белый», созданный из коротких, как вздох, глав, сюжета почти не имеет — сюжетом в нем служат душевные движения, которые местами анемично, а местами на редкость эффектно напоминают, что автор — Ксения Буржская — одарена поэтически. Московская старшеклассница Женя желает, чтобы две ее матери воссоединились и, думая об их связи, черпает из чувственного, драматичного опыта женщин вдохновение для собственной первой влюбленности.
Ценность романа не только в том, что он о любви. Ценность «Моего белого» — уже в самом факте появления на русском современной российской истории о женщинах, которые любили друг друга и расстались; об их дочери, которая сверяет свои чувства к парню с любовями матерей; о непреходящей ценности любовного переживания, сколь угодно неконвенционального. В своем дебютном романе Ксения Буржская сводит чувства героинь воедино с естественностью автора нового времени, которому нет нужды ни в думах о «норме», ни в сомнениях о «ненормальности».
Автору не очень по душе, когда «Мой белый» именуют ЛГБТ-литературой («пусть люди читают книгу, потому что она хорошая, а не потому, что „квир-”», — сообщила она мне), но факт остается фактом: любовные отношения женщин обозначены как смысловой центр этой симпатичной книги, где содержится первое в русской словесности описание зачатия, к которому прибегают в однополых семьях.
Мужчины в «Моем белом» играют роль служебную, что напоминает о генеральном свойстве женской прозы как таковой, которая пишется женщинами для женщин и про женщин и только по какому-то недоразумению готова впустить в себя прочее — например, снег, один из символов белого, о котором настойчиво думает главная героиня.
«Мой белый», написанный от лица девушки-подростка, не пытается покорить Монблан литературы для «юных взрослых», чем принципиально отличается от «Дней нашей жизни» Микиты Франко. При всей схожести перспектив, роман Буржской не содержит жанровой игры, истории предпочитая размышление, отыскивая в малом важные для личного счастья частности.
«Я спрашивала у мамы:
— Кто мой папа?
— Ветер.
— И как же я появилась?
— Подул ветер, нас с Верой толкнуло друг к другу, и появилась ты».
Кристина Лорен. Автоквирография. М.: Popcorn Books, 2021. Перевод с английского Аллы Ахмеровой
Американский школьник Таннер переезжает из прогрессивной Калифорнии в консервативный штат Юта. Его бисексуальность не доставляет проблем внутри семьи. Родители старшеклассника, в свое время вынужденные отстаивать право на любовь, ценят доверительные отношения и готовы принять сына таким, какой он есть. Сложнее с прочим миром, отягощенным религиозными догмами, — ведь дело происходит в городе, где живут мормоны. И надо ж было такому случиться, что, попав в класс писательского ремесла, Таннер влюбляется в парня из мормонской семьи — и не без взаимности.
Кристина Хоббс и Лорен Биллингз, уже два десятка лет выпускающие бестселлеры под псевдонимом «Кристина Лорен», не столько собирают слова в книги, сколько спрессовывают в любовные истории публичные споры. «Автоквирография», увидев свет в США в 2017 году, зафиксировала тогдашние перепалки вокруг религии и гомосексуальности. Верные и себе, и жанру писательницы сварили чрезвычайно сладкое, но тем не менее съедобное варенье, которое может служить десертным блюдом и для квир-подростков, нуждающихся в ролевых моделях, и для их родителей, которым, возможно, еще невдомек, в каких словах и выражениях следует говорить с детьми о сексуальной идентичности.
«Автоквирография», написанная неточным слогом романа-фанфика (и так же дежурно переведенная), берет эмоциональный отсчет в той точке, где завершаются размышления «Стертого мальчика», тематизировавшего веру гея в Бога в терминах психологической драмы. В 2016 году Гаррард Конли рассказал о варварских методах так называемой конверсионной терапии. Кристина Лорен приглашает в мир драмеди, где у подростков нет других проблем, кроме самореализации, — гомосексуальность там «излечить» не пытаются, но мировоззренческие различия между свободой слова и Словом Божьим еще могут стать топливом для романного конфликта.
Обе книги — и Кристины Лорен, и Гаррарда Конли — вышли на русском почти одновременно (и обе — усилиями Popcorn Books), что дает возможность не только полифонически реконструировать американскую общественную повестку трех-четырехлетней давности, но и примерить ее на нынешние российские обстоятельства, где квир-человек все еще рискует провалиться в пропасть между общественной догмой и куда более вариативной нормой частной жизни. «Перевоспитывать» гомосексуалов в России по-прежнему пытаются, от чего польза только самим воспитателям.
«...ты не беспомощен. Но нужно четко определить, что ты потерпишь, а что нет. — Папа прижимает палец мне к подбородку, заставляя поднять голову. — Хочешь сохранить свою тайну? Сейчас, может, и хочешь. Но это твоя жизнь. Жить тебе и только тебе по силам сделать ее такой, какой хочется...»