Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Внутри пламени: поэзия Хай Цзы. СПб.: Петербургское востоковедение, 2021. Исследование и перевод И. А. Алексеева. Содержание
«Нужны ли поэты в скудную эту эпоху?» — в свое время вопрошал Гёльдерлин. По прошествии двух столетий не то что поэты — сам вопрос о них потерял, кажется, свою актуальность. И правда: зачем они в нашу эпоху — расчисленную и расчерченную, озабоченную накоплением и с гиканьем несущуюся куда-то вдаль? Сами поэты, еще появляющиеся невольно то здесь, то там, хорошо понимают это и, словно стыдясь своего присутствия, стараются не обременять нас собою слишком долго. Сегодня поэтов никто не слушает и не слышит — а чтобы выкрикнуть несколько слов в звенящую пустоту, не требуется многолетие Гомера или Гёте. Поэтому и уходят они очень рано: Александр Башлачев в двадцать семь, Борис Рыжий в двадцать шесть, Хай Цзы в двадцать пять.
Китайский поэт Хай Цзы (настоящее имя Чжа Хайшэн) родился в 1964 году в провинции Аньхой и покончил с собой 26 марта 1989 года, бросившись под поезд. При жизни неизвестный и непубликуемый, он уже в девяностые приобрел славу величайшего современного поэта Китая. Вокруг его имени и обстоятельств гибели возник целый культ, схожий с культом Виктора Цоя в России, его сравнивают с Цюй Юанем и Ли Бо, а из европейцев — с Целаном и Траклем, ему посвящены сотни книг и исследований. На русском языке до сей поры Хай Цзы был представлен только несколькими стихотворениями в двух-трех сборниках, и вот теперь вышла книга целиком о нем. Подготовленная на основе диссертации, она включает в себя очерк жизни и творчества, обзор хайцзыведения, анализ основных мотивов лирики поэта, подборку произведений разных лет и — полностью — стихотворения 1989-го, последнего года его жизни (все билингвы), а в приложениях — образцы прозы Хай Цзы, включая эссе, дневники и завещания. Несмотря на то что за пределами книги остались большие поэмы (особенно семичастная мистерия «Солнце», над которой автор работал несколько лет), можно сказать, что начало «русскому Хай Цзы» положено.
Переводчик выбрал компромиссный путь: в целом он использовал подстрочник, но некоторые стихотворения дал и в ритмическом варианте. Сам Хай Цзы предпочитал верлибр (хотя изредка следовал традициям китайской поэтики, группируя иероглифы по четыре, пять или семь знаков) — и это было, разумеется, осознанное решение. Поэтам двадцатого века открылась исчерпанность прежних путей и форм: чтобы продолжать оставаться чутким к тому, о чем говорит бытие, нужно было уйти от гладкости языка, банальности рифмы, литературности стиля (и даже от знаков препинания и заглавных букв!). Хай Цзы, принадлежа к так называемым туманным поэтам, был одним из главных представителей китайского модернизма (пусть и запоздавшего в этой стране на несколько десятилетий); он в значительно большей степени опирался на европейских мастеров, чем на своих китайских предшественников. (Показательно, что после самоубийства при нем обнаружили четыре книги именно западного канона: «Кон-тики» и «Рассказы» Конрада, Библию и «Уолден» Торо.) В эссе «Мой любимый поэт — Гёльдерлин» Хай Цзы писал: «Необходимо быть выше стремления обладать стилем... поэзия — есть сплошь бушующее пламя, а не упражнения в слоге».
В основе поэтики Хай Цзы — набор повторяющихся образов-символов, которые он называл «первоэлементами» («юаньсу» 元素) и которые нужно понимать по аналогии с гётевскими прафеноменами. (Сам Хай Цзы признавался, что «учился у Гёте духу и науке стиха, но в первую очередь — учился рождению речи».) Внешне проявляясь как конкретные, зримые феномены, прафеномены обладают куда большей глубиной и всеобщностью, выражая некую сокровенную сущность, доступную, однако, не разуму, но созерцанию («сердцу»). У Хай Цзы такими началами выступают «вода», «пламя», «ночь», «весна», «персик», «пшеница», «лошадь» и проч. Эти образы, с одной стороны, характеризуются вполне знакомыми качествами (ночь черная, вода синяя, пшеница свежая), а с другой, обрастают параллельными значениями (вода — это еще и океан, и слезы, и вино, и кровь, ночь — хаос и пустота, земля — камень и череп), отсылая к лежащей в их основе символике первичных стихий и смыслов. Так, пшеница или персик означает жизнь, рост, порыв; весна и рассвет — новое бытие, следующее за смертью; а лошадь — движение или путь. Подобные метаморфозы отнюдь не чужды китайской культуре (еще Чжуан-цзы писал, что «вся тьма вещей — одна лошадь»), но в случае с Хай Цзы в дело вмешивается сильный личностный фактор поэта. Все эти первоэлементы он объявляет манифестацией самого себя.
В творчестве Хай Цзы есть и радостные, по-уитменовски жизнеутверждающие стихотворения, и очень скорбные, меланхоличные. Но и там, и там лирический герой пытается отождествиться с настроением и раствориться в его первоисточнике. Вот он восклицает: «солнце мне имя, солнце мне жизнь», называет рассвет «братом-близнецом», вот уподобляется материку, «уловляющему архипелаги» и «расчерчивающему течение рек», желая «азию взять невестой»; а вот ощущает себя «оставленным предками колодцем» и вином, «сидящим внутри чаши», «сердцем больного камня» и дождем, который «начисто подметет небо и землю». Поскольку первоэлементов у Хай Цзы не один и не два, то происходит множественное саморазъятие: весну встречают «десять хай цзы», «насмехающихся над одним», герой опознает «землю и небо» как свои «расколотые конечности» и превращается в «черную стаю птиц», «более одинокую, чем птица сама по себе».
Путь разъятия на первоэлементы — это путь одновременно и смерти, и возрождения. Поэт загипнотизирован смертью, близость которой маркируется в его стихах то кровью, то ножом, то черепом. Явление смерти — не одномоментное событие, но длительный переход, долгая ночь, которая трансформирует весь окружающий мир, так что уже не солнце светит, но «череп солнца», персик не цветет, а «истекает кровью», дождь не питает, а «ранит пшеницу» и т. д. Себя Хай Цзы называет «черной ночи ребенком*По-китайски слово «ребенок» звучит как «хайцзы»., погруженным в зиму, тянущимся к смерти». Но и самая глухая ночь скрывает в себе обещанье рассвета, а самая долгая зима сулит неизбежный приход весны. В этом смысле знаковым является стихотворение «В сторону моря, к цветенью весны», которое мы приводим полностью.
завтра — завтра я буду счастлив
накормлю лошадей, заготовлю дрова
и поеду по свету
у меня будет поле и дом, обращенный
в сторону моря, к цветенью весны
завтра — завтра примусь за письма:
расскажу всем знакомым о том как я счастлив
то что молния счастья поведала мне
я каждому должен теперь передать
я для рек и для гор подберу имена
незнакомец, тебе я желаю покоя
в суете наших дней я желаю любви —
я желаю тебе неизбывного счастья
мне же по-прежнему хочется только
в сторону моря, к цветенью весны
(ритмический перевод И. Алексеева)
Здесь поэт томится ожиданием земного счастья, но в конце концов желает его некоему незнакомцу, себе оставляя только движение «в сторону моря, к цветенью весны». Что это значит, помогает понять заключительная строка Готфрида Бенна из стихотворения «Песнопенья»: «Все в мире берег. Вечен моря зов». Весь наш огромный мир умещается в узкую полоску берега, за пределами которого — действительно бесконечное море, чей зов, если его расслышать, перекрывает все прочие звуки, смыслы и желанья. К этому запредельному, иномирному «морю» и стремится герой Хай Цзы, называя его также весной и рассветом. Незнакомцем в таком случае оказывается он же сам, только прежний, земной, поскольку теперь полностью преображенный поэт просто не узнает того, кем он был когда-то.
Как же понимает Хай Цзы свое бессмертие? Примечательно, что он, по-видимому, интересовался даосскими практиками, которые упоминает в завещаниях. В его произведениях часты отсылки к даосским классикам Чжуан-цзы и Лао-цзы, например строка «я помутнен но спокоен внутри» из стихотворения «Весна» является парафразой 20-й главы «Дао-дэ цзин», где сердце истинного даоса замутнено и безыскусно. Но в первую очередь поэт осмысляет свою вечность поэтически. На протяжении своей творческой жизни он создает цикл посвящений великим «поэтам» прошлого: Есенину, Маяковскому, Бодлеру, Рембо, Ницше, Гёльдерлину, Толстому и даже Христу. Хай Цзы убежден, что их «тиара» перешла к нему. Своим служением он выбирает «стать жизнью солнца», которое и является синонимом вечности. В огромной, пятисотстраничной поэме «Солнце», возможно, навеянной паундовскими «Cantos», Хай Цзы обращается к наследию древнейших культур человечества: египетской, месопотамской, греческой, тибетской, создавая свой вариант «мистической метаистории», движимой диалогом трех загадочных персон: Каменщика, Охотника и Собирающего хворост. Незавершенная и, скорее всего, принципиально незавершимая поэма есть солнечная поэзия в чистом виде, «обреченная победить» даже тогда, когда сойдут с дистанции все поэты.
Хай Цзы представляется идеалом поэта, одержимого только одним: поэзией. Но одержимый поэзией в его понимании способен проникать в самую глубокую тайну человечества, ибо, как писал Хай Цзы, «быть поэтом — значит любить и хранить тайну человечества». Такая тайна есть нечто совсем иное, чем история войн и режимов, экономический рост, политическая система, многополярный мир и прочие наивные заблуждения цивилизации. Сейчас подобных заблуждений слишком много и они слишком агрессивны, чтобы поэтическая тайна человечества могла быть услышана как таковая. И все же пусть не в яви, но в снах, пусть не жизнью, так смертью поэты вершат свое незаметное дело. Когда-нибудь «возвратится огонь возвращается тьма даже вечность вернется».