Трумен Капоте. Если я забуду тебя. Перевод с английского Ирины Дорониной. М.: АСТ, 2017
История с этими ранними рассказами Трумена Капоте почти детективная. Вроде их нашел в 2014 году немецкий издатель Петер Хааг, когда искал в архивах заключительные главы последнего неоконченного романа Капоте. Но возможно, что еще до этого рассказы обнаружил российский исследователь Денис Захаров. Во всяком случае, именно он вдохновил группу энтузиастов, подготовить к ярмарке non/fiction 2014 года собственный фанатский сборник переводов этих рассказов — а заодно и неопубликованных интервью Капоте. В сборнике, вышедшем в АСТ, использован другой перевод — Ирины Дорониной. Рассказы Капоте здесь поданы как новообретенная классика, смертельно всерьез, а жаль, ведь именно ему не помешало бы немного фанатства. Капоте вообще не звучал по-русски так, как ему положено, со времен, когда Виктор Голышев перевел «Другие голоса, другие комнаты». В примечании переводчицы ссылка на этот перевод почему-то дана как «Перевод Е. Кассировой», этого достаточно, чтобы понять, что она как раз не фанат. Но главное, что никакая вступительная статья и биографическая справка в послесловии не может отвлечь внимание читателя от того, что человеку, написавшему эти рассказы, было примерно 12 лет, ну от 11 до 19. «Я был так молод, что и представить себе не мог, будто когда-нибудь тоже состарюсь и могу даже умереть».
Тут с самого начала непонятно, возникает ли неуклюжесть этой прозы от того, что пишет ребенок, или от перевода. Но к этой неуклюжести привыкаешь по мере взросления автора. Каждая история ценна не просто переживанием, а тем, что все здесь пережито впервые. Вот, например, рассказ «Если я забуду тебя» про первое осознание конца любви. Шестнадцатилетняя героиня которого несет свою фотографию возлюбленному, покидающему город, понимая, что они неизбежно перерастут первую любовь, и надеясь, что она не забудется. Или первое переживание старости и смерти в рассказе «Мисс Белл Ранкин» — безумная старуха умирает среди своих прекрасных камелий, прижав одну из них к щеке, и рассказчик, маленький мальчик, внезапно восхищается ее красотой: «Да, мисс Белл Ранкин была, конечно, странной и, может быть, немного чокнутой, но в то февральское утро, уже остывшая, с цветком, прижатым к щеке, неподвижная и умиротворенная, она выглядела прелестно».
Главное в этом сборнике — что все происходит впервые: первые пробы пера, первое осознание собственной инаковости и инаковости других, собственного — и других — одиночества, внезапной красоты этой странности. Это совсем маленький Капоте, и его хорошо бы давать читать детям, подросткам, которым эти чувства внезапной близости любви, красоты и смерти должны были бы быть очень близки.
Ханна Кралль. Портрет с пулей в челюсти и другие истории. Перевод с польского Ксении Старосельской. М.: Corpus, 2017
Ханну Кралль так и тянет поставить в один ряд с Труменом Капоте: как и для него, в основе ее литературы чужие голоса, чужой опыт и их связь с общей, ставшей и твоей, историей. Она родилась в Варшаве, в 1935-м, провела войну в подполье, потеряла всех родственников, воспитывалась в детском доме, стала журналисткой, в 60-х была корреспондентом в СССР, а в 70-х переключилась на книги. Одна из первых, и главных ее книг, — «Опередить Господа Бога», основанная на интервью с Мареком Эйдельманом, единственным выжившим после разгрома восстания в Варшавском гетто. В 2011-м «Опередить Господа Бога» вышла в русском переводе, почти одновременно с романом Кралль «Королю червонному — дорога дальняя» о варшавской еврейке, которая идет по следам мужа по полям Второй мировой войны. Между прозой и документалистикой у Кралль зазор минимальный — и новый перевод ее рассказов как раз тот случай, когда не так уж важно, фикшн перед нами или нон.
Каждая история здесь как будто складывается из сотен голосов. Иногда эти голоса заедают и начинают повторять одно и то же снова и снова. Так, мать-немка, бросившая своего ребенка, убегая из Польши в конце войны, тридцать лет спустя впервые встретившись со своей дочерью, повторяет только «Krieg ist schrecklich» — война ужасна. Другая мать брошенной дочери, еврейка, прожившая войну в шкафу, точно так же твердит только «я была вынуждена, я хотела жить». Иногда голоса сбиваются с искреннего тона и принимаются говорить новоязом: «Гордость за то, что мы выстояли, сохранится в веках», — повторяет герой, последний из долгого ряда погибших и уехавших, стоя в очереди за кухонным гарнитуром «Талия». А иногда повторение становится признаком стабильности ушедшего мира — так немец, вернувшись после объединения Германии в замок своего детства, вспоминает, как на протяжении всех детских лет каждое утро здоровался с гувернанткой старый лакей: «Фройляйн Кунце. Вы мне сказали „доброе утро” или только подумали, что следовало бы сказать?».
Один из главных рассказов здесь — «Дибук», про родившегося уже после войны Адама, к нему приходит дух его младшего брата, которого он никогда не видел, и плачет, как плакал шестилетним в убежище в гетто — его выкинули на улицу и потеряли. Другой герой здесь заново переживает свой побег из Собибора, консультируя на съемках американского фильма. «Когда актер побежал по полю, Блатт последовал за ним. Эпизод давно сняли, а Блатт все бежал. Его — исцарапанного, в разбитых очках — нашли спустя несколько часов спрятавшимся в лесу».
Повторение, или скорее проговаривание — основа прозы Кралль. Ее стиль утешительно краток и точен, потому что любая авторская эмоция тут все разрушила бы. Ее задача вполне репортерская — выудить из исторической памяти все события, все детали и, насколько это возможно, назвать всех по именам, будь это несколько десятков евреев из Дубно или двести пятьдесят тысяч погибших в Собиборе. Но у кратких фраз и выдержанной интонации есть еще одна, самая главная цель — это книга о победителях. Будь героем ее рассказа советский лагерник, немецкий офицер или бежавший из Собибора портной — это те, которые выжили, «хотя так говорят только в современных американских романах». Их надо восхвалять, а не рыдать над ними, надо говорить об их мужестве, а не унижениях и страхе, и Кралль раз за разом выискивает героев, живущих сегодня во всех уголках мира, от Рио до Санкт-Петербурга, чтобы ими восхититься.
Ну и еще, конечно, это книга о земле. Тут есть эпизод со старушкой, которая уехала к своему старенькому мужу в Германию, взяв с собой чемодан с землей. Выполола все розы в немецком садике, высыпала свою землю, посадила в нее картошку и вздохнула: «Наконец-то, бедненький, поешь нормального овощного супу…» Другая пара старичков сидит в Рио-де-Жанейро, под раскрывшей свои объятия статуей Христа Искупителя, а на стенах — пейзажи польских городов, польских зим и польских золотых осеней. Время и место здесь можно вполне наглядно положить в чемодан — и увести с собой, и передать другому.
Жауме Кабре. Голоса Памано. Перевод с каталанского Елены Зерновой. СПб.: Азбука-классика, 2017
Жауме Кабре — каталонский писатель и настоящий мастер слушать и сплетать в своей прозе чужие голоса. «Голоса Памано» уже третий его роман, переведенный на русский язык. Любовь русских издателей к этому автору не вполне объяснима, если главной логикой этой любви не считать излюбленный издательский прием «сказал „А”, говори „Я”», то есть перевел романчик — переводи уже все остальные до победного конца. Для русского читателя он, пожалуй, чересчур замысловат. Все романы Кабре — сложноустроенные экскурсы в каталонскую историю, переплетающие в одном сюжете несколько поколений и целую толпу героев, с тяжелой медленной поступью никуда не торопящегося повествования. Но чего у них не отнять, — хотя на протяжении сотен страниц история распутывается здесь как клубок, — её поворот на каждой из этих страниц оказывается совершенно неожиданным.
Так устроены и «Голоса Памано» — книга, в которой учительница, фотографируя старые школы для будущей книги, находит тетради педагога из 1944-го года, послание к дочери, и чем дальше разваливается на части ее собственная жизнь, тем важнее ей кажется разобраться, что же там происходило, в 44-м, и восстановить справедливость. Пожалуй, это желание, восстановить справедливость, тут самое главное, и даже удивительно, как страстно Кабре защищает или обличает своих героев, учитывая, что герои эти выдуманные. В основе романа не реальный случай, а сказочка, в ней есть богатая злая принцесса, глупый наследник, бессмысленно жестокий злодей и так далее.
Немаловажно, что фоном этой сказки становится Испания времен Франко — диктатура как будто обнажает все крайнее в людях: трусость, храбрость, подлость, жадность мести. Единственный здесь, кто может быть хоть как-то беспристрастным, — это ваятель надгробий, автор «выгравированных жизней». И неслучайно его зовут так же, как и автора, — Жауме: оба они пытаются выбить в камне то, чего не существовало в жизни. Но в этой эфемерности как раз главная игра для читателя, недоступная в документальной прозе, — попробовать угадать, какой из этих голосов, звучащих громко и звонко, заглушающих все остальные, говорит правду. Ведь ценнее правды ничего нет. Даже выдуманной.