Рута Ванагайте, Эфраим Зурофф. Свои. Путешествие с врагом. М.: CORPUS, 2018. Перевод с литовского А. Васильковой
Скандальная книга о Холокосте в Литве. Журналистка Рута Ванагайте приводит документальные свидетельства об участии литовцев в массовых убийствах евреев, а потом отправляется с израильским историком Эфраимом Зуроффом в путешествие по местам захоронений, пытаясь понять, почему и из-за кого эти убийства могли произойти, а главное — как сегодня говорить о преступлениях «своих».
Насилие над евреями в Литве началось еще до немецкой оккупации: Красная Армия уже ушла, немцы еще не пришли, а литовцы уже начали мстить евреям как коммунистам. За годы войны были убиты более двухсот тысяч человек, литовский особый отряд был настолько эффективным, что командировался немцами в соседнюю Белоруссию. Ванагайте винит не только самих расстрельщиков, но и участников Временного правительства, по-прежнему считающихся национальными героями, несмотря на свою антисемитскую политику. И простых литовцев, по дешевке скупавших вещи убитых на аукционах.
Текст «Своих» по большой части устроен как склейка архивных документов (дневники, воспоминания, записи допросов, интервью с историками), но при этом все равно в тексте хорошо слышен разоблачительный голос автора. Ванагайте тут — прямая наследница литературной традиции Светланы Алексиевич, которая в книге к тому же выступает автором предисловия.
Попытки объяснить, как Литва превратилась в масштабнейшее еврейское кладбище, сводятся здесь к известным постулатам про «банальность зла». Более важным выглядит желание понять, как Холокост смог исчезнуть из исторической памяти литовцев. Во время своего «путешествия с врагом» литовка Ванагайте, чьи родственники были пособниками убийц, и еврей Зурофф, чьи родственники стали жертвами расстрелов, по ролям разыгрывают хорошо знакомый российскому читателю спор «патриота» и «инагента». В книге этот конфликт, разумеется, разрешается трогательным примирением, для самой же Ванагайте обвинения литовцев в еврейских расстрелах предсказуемо обернулись обвинениями в нацпредательстве и связях с Москвой.
Дарья Димке. Незабываемое будущее: советская педагогическая утопия 1960-х годов. М.: Common place, 2018
Многостороннее, но компактное исследование феномена коммунарского движения 1960-х годов. Суровая жизнь в палатках, прополка колхозного турнепса, песни Окуджавы у костра — казалось бы, обычные летние трудовые лагеря, придуманные для того, чтобы увести советскую молодежь с улиц, стали местом сбывшейся коммунистической утопии. Дарья Димке, магистр антропологии Европейского университета, объясняет, как школьники сумели построить коммунизм, и представляет коммунарское движение как ключ к пониманию эпохи оттепели и шире — всего советского периода.
В отличие от пионеров, коммунаров не контролировали ни школа, ни комсомол, они были параллельным государству сообществом со своими особенными практиками, ритуалами, играми. В коммуне юных фрунзенцев, к примеру, существовала традиция «откровенного разговора»: участники собирались в конце лагерной смены и говорили друг другу «всю правду в глаза». Фрунзенцы проповедовали культ искренности настолько рьяно, что умудрились исключить из коммуны ее основателя — профессора Игоря Иванова, — когда оказалось, что борьба за светлое будущее была для него всего-навсего педагогическим экспериментом.
«Незабываемое будущее» — труд, прежде всего, научный: тут отсылки к архивным документам, кропотливый анализ собранных интервью, опора на теории философа Аласдера Макинтайра. Но академизм почти не утомляет: книга написана просто, образно и даже с некоторым публицистическим запалом.
Впрочем, самое любопытное в ней — не экзотические подробности из жизни коммунаров, а соображения о том, как идеология коммун соотносится с советской идеологией. Феномен коммунаров оказывается удобным способом исследования и идеализма двадцатых, и романтизма оттепели, и лицемерия застоя. Более того, благодаря такой оптике вся советская история изящно укладывается в два этапа: сначала дети были героями, приближавшими утопию, а затем детство само стало единственно возможной утопией.
Ольга Дренда. Польская хонтология. Вещи и люди в годы переходного периода. Перевод В. Кулагиной-Ярцевой. М.: Ад Маргинем Пресс, Гараж, 2018
Попытка в деталях воссоздать культуру повседневности перестроечной Польши. Ольга Дренда, польская журналистка и переводчица, исходит из того, что воспоминания о 1980–1990-х путаны, призрачны и сильно искажены более поздним опытом. Метафорой такого искажения она выбирает «хонтологию», концепцию Жака Деррида, которая описывает особый тип существования призрака — существующего и несуществующего одновременно. За красивым и туманным сравнением скрывается, впрочем, вполне обычное коллекционирование примет времени в духе антропологии повседневности: газетные полосы, киноафиши, надписи на стенах, самодельные вывески, мебель, еда, игрушки.
«Хонтология» при этом написана предельно образно; иногда эта образность — по всей видимости, усугубленная буквальным переводом — кажется комичной («необитаемые планеты прямоугольных параллелепипедов»), иногда рождает литературные шедевры вроде такого: «Польша плавала в каком-то первичном космическом бульоне, над которым редко кто наклоняется, разве что когда нужно выловить из него какой-нибудь политический компромат».
Волнуют автора, прежде всего, элементы визуальной культуры — например, западные ролики, с трудом вписывающиеся в местный менталитет. Или висящие на стенах кухни связки чеснока. Или специфический свет на фотокарточках тех лет: почему на них всегда все залито солнцем? откуда это теплое свечение? Ответы, правда, автора волнуют сильно меньше: возможно, дело в плохой пленке, а может быть, и в грязном воздухе.
Самая большая проблема собранной Дрендой коллекции как раз в отсутствии смысловой надстройки, внятной интерпретации. Чтение «Польской хонтологии» сравнимо с прогулкой по музею с неподписанными экспонатами. Возможно, отсутствие смысла скрасила бы радость узнавания, но музей к тому же не российской перестройки, а польской. За исключением мебельных стенок, развалов пиратских кассет и скетчей Бенни Хилла по телевизору, общего у нас, как оказалось, было не так уж много.