Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Людмила Парц. В поисках истинной России. Провинция в современном националистическом дискурсе. СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2022. Перевод с английского Ольги Полей. Содержание. Фрагмент
Приключилась история. Я искал эксперта для подготовки материала. Написал одному кандидату, но тот сказал, что не может, и посоветовал другого. Я бегло погуглил, о ком идет речь, — вроде релевантные компетенции. Мы списались. После некоторого разговора собеседник прислал мне текст — в общем и целом соответствующий теме. Но в конце его я прочитал следующее:
«Сегодня страны НАТО развязали против России войну и ведут ее через нацистский киевский режим. Главную ставку они делают и будут делать на разжигание украинского реваншизма. Глубинным ядром реваншистского синдрома всегда является уязвленное чувство национального достоинства, быстро переходящее в этнонационалистический ресентимент. Вот почему надо ясно понимать: цель денацификации достигнута не будет, если сложившийся во многих кругах украинского общества этнонационалистический ресентимент по отношению к России и русским не будет идентифицирован и адекватно понят властями РФ».
Я был впечатлен: не каждый день текст демонстрирует то, о чем ты просил написать, не просто содержанием, а собственной формой (тема экспертного комментария была такая: «ресентимент как этический феномен»). Удивительным образом эта история имеет прямое отношение к книге русиста Людмилы Парц — и не только потому, что ресентимент занимает одно из центральных мест в ее теоретической конструкции.
Парц специализируется на русской литературе, постсоветской культуре и культурных репрезентациях национализма. В ее работе «В поисках истинной России» все эти три интереса сошлись. В центре книги — образ провинции как составляющей национального мифа в современной русской культуре. Парц показывает, что провинция как символический топос возникает в России середины XIX века и представляется под видом пространства неопределенности между экзотической периферией вроде Кавказа и европейским Петербургом. Чаще всего это пространство тоски и скуки, но в кризисные моменты российские интеллектуалы усматривают в нем сокровища духа. Например, так было в предвоенные 1910-е, и то же самое, по мнению Парц, наблюдается в постсоветское время. Именно с распадом СССР провинциальный топос раскрывается в культуре во всей своей двусмысленности. Но какую бы полярность ему ни приписывали, провинция обретает смысл в противопоставлении символическому топосу столицы. Иными словами, если Москва не Россия, то не-Москва — это вся Россия.
Основной тезис заключается в том, что у внутринациональной дихотомии «провинция — столица» есть межнациональный близнец «Россия — Запад», причем отношения между «мифологическими» элементами этих оппозиций симметричны. Вот как характеризует их другая исследовательница, которую цитирует автор:
«Российская столица, вечно пытающаяся тянуться за Европой и подражать ей, может считаться столь же провинциальной, как и провинция, по отношению к настоящему центру, а именно к Европе».
Речь не просто о зависти: Парц полагает, что суть этой симметрии заключается в ресентименте. Отсутствие понятного объяснения, каким образом столь сложный этический феномен стыкуется с культурными мифами и групповым поведением, — одно из слабых мест книги. С другой стороны, сложно требовать многого от обзорного введения, предваряющего небольшое культурологическое исследование.
Напомню, что ресентимент, согласно Ницше, — это состояние обиды и злобы, в котором пребывает тот, кто считает себя жертвой несправедливости и не имеет возможность эту несправедливость устранить. В отличие от обычной обиды и зависти ресентимент обладает своеобразной творческой силой: он создает систему ценностей, которые, с одной стороны, обосновывают исключительность страдальца, а с другой — объясняют его злоключения кознями презренных врагов. Считается, что парадигматический пример ресентиментного героя в русской литературе — это Смердяков. И хотя Достоевский вкладывал в уста одиозного слуги злобные инвективы о «русском народе», который «надобно пороть-с», Парц уличает самого Федора Михайловича в ресентименте по отношению к Западу, поскольку писатель отказывает ему в малейшей нравственной состоятельности (ресентимент как обвинение вообще чрезвычайно легко работает в обе стороны).
Парц об этом не пишет, но если брать ресентимент безоценочно, то он структурно схож с национализмом — любым, не только русским. Сходство заключается в необходимости точки отсчета. Национализм, конструирующий общность «мы», нуждается в сравнении с «они»; Цветан Тодоров, на которого исследовательница ссылается, называет это «надлежащим обращением с Другим».
Можно также предположить, что не любой ресентимент равен смердяковщине: несправедливость и угнетение могут быть вполне объективными. Но патологическая форма ресентимента возникает тогда, когда он обретает паранойяльные черты, то есть когда «они» начинают якобы злоумышлять против «нас», и уже на этом злоумышлении вырастают агрессивные фантазмы, не имеющие никакого отношения к действительности. Когда аффект забитости перерастает в бред собственного могущества. И еще когда чувство собственной неполноценности начинает компенсироваться через многообразные «зато» («зато у нас литература самая великая» и т. п.).
Несколько механистично увязывая ресентимент и социальное поведение, Парц обращается к теории социальной идентичности, которую придумал в 1970-х психолог Генри Тэджфел. Согласно ей группы с низким восприятием собственного статуса могут справиться с фрустрацией тремя способами. Первый — перейти в группу с более высоким статусом (мобильность); второй — изменить относительный статус группы (конкуренция); третий — трансформировать критерии оценки статуса так, чтобы группа могла претендовать на превосходство (творчество). Отсюда можно заключить, что русские западники XIX века выбирали конкуренцию, а славянофилы предпочитали творчество. В современном постмодернистском и циническом изводе такое творчество приобретает крайне специфический характер механического переворачивания: если Запад преуспел в рационализме и прогрессе, то сила России должна заключаться в духовности, верности традициям и т. д.
Сергей Чиликов / МАММ / МДФ / История России в фотографиях
С учетом того, что полюса могут меняться местами, троичная структура культурного мифа «Запад/столица/провинция» приобретает особую окраску: провинция становится символическим резервуаром, где под сенью звенящих берез и кедров обитает носитель истинно русских свойств, то есть некий народ (сугубо абстрактный), а его «надлежащим» Другим, с которым он сравнивается, будет тлетворный Запад, у которого, напомню, есть внутренний близнец — бездушная столица. Парц остроумно иллюстрирует это близнячество данными опросов, согласно которым россияне не доверяют ни иностранцам, ни столичным жителям.
Важно, что такая символическая структура сохраняет устойчивость, даже если окраска ее составляющих меняется. Так, например, провинция может с равным успехом выступать в роли чернейшего болота, Запад — Града на холме, а столица — прибежища единственных европейцев. Националистический миф смены схемы не предполагает — и потому, уверена автор, ведет в тупик.
И все же в саму эту схему как будто встроен механизм катарсиса. Дело в том, что Запад всегда останется Другим, а вот между столицей и провинцией возможно примирение; снять антагонизм «мы — они» нельзя, но в отношениях «мы — мы» возможны варианты. Иными словами, «столица» становится предметом торга: она может склониться на сторону провинции или предпочесть Запад. Предположу, что сама возможность примирения обеспечивается тем, что свести отношения между «россиянами» и «москвичами» к паранойяльному ресентименту все же не так просто — они слишком часто проходят проверку реальностью, хотя многообразные рассуждения о «быдле» и «креаклах» делают свое дело.
Вариативность отношений между столицей, провинцией и Западом Парц рассматривает на примерах из постсоветской публицистики, литературы и кинематографа. По большей части ее наблюдения точны, хотя порой очевидно, что исследовательница втискивает произведения в свою концептуальную схему не без труда. Например, в случае романов «Санькя» Захара Прилепина и «Линии судьбы» Марка Харитонова топос «Москва» скорее вчитывается в произведения, чем реально в них присутствует.
Однако в главе о кино происходит любопытный сбой, в свете которого обильные ссылки исследовательницы на классиков постколониальной мысли приобретают особый шарм. Парц разбирает сюжет о провинциальной золушке, которая приехала в жестокую столицу в поисках простого человеческого счастья. По этой схеме снято множество фильмов — от артхаусных до коммерческих, однако особое место в их ряду, по мнению автора, занимает фильм Анны Гресь «Доярка из Хацапетовки» (2006).
В этом сериале все элементы мифа доведены до предела. Терпеливая красавица Катя — благородная ориенталистская дикарка. Демонстрирует моральную чистоту, пьет чай из блюдечка и способствует духовному перерождению своего московского жениха-плейбоя. Парц полагает, что неизбежный хеппи-энд подтверждает ее тезис о катарсическом снятии символического противостояния «провинции» и «столицы»:
«В „Доярке из Хацапетовки“ и многих других подобных фильмах центр одновременно изучает и цивилизует объект своего интереса, в то время как „дикая“ девушка приносит в центр „истинную“ цивилизацию, делится с ним своей чистотой и моральной силой. Несколько минут, проведенных в Катином мире, пробуждают в Диме стремление к тому, чтобы сделаться мужчиной, достойным Катиной любви. Диаметрально противоположные в начале фильма, под конец их миры счастливо примиряются. Катя научилась одеваться, говорить и есть как москвичка, а Дима — тому, что значит быть ответственным, взрослым и хорошим человеком. По сравнению с западным Другим Другой провинциального дискурса и более привычен, и более управляем, поэтому примирить противоположности не составляет труда».
Но есть нюанс, о котором исследовательница не упоминает. Гресь — украинская режиссерка, члены съемочной команды — украинцы, а Хацапетовка — это украинский город Углегорск, который с 2015 года контролируется самопровозглашенной Донецкой народной республикой.
Возможно, если бы Парц, книга которой вышла в 2018 году, уделила этим фактам больше внимания, то троичная схема приобрела бы иной вид. Попробуем предположить, как бы она в таком случае выглядела.
Весьма вероятно, что топос провинции в националистической мифологии позднего путинизма начал бы тогда странным образом двоиться. У истинной России возник бы брат-близнец — Украина, где читают стихи Есенина, исповедуя глубокую истину о том, что «уважение — это труд, доблесть и честь» (цитата из сериала). Этот близнец должен быть сиамским, но его отделил и сделал внешним Запад со своими кознями. Топос падшей столицы также бы изменился — скорее всего, он растворился бы вовсе и приобрел черты трансграничной сети «нацистов» и «национал-предателей». И конечно, эта сеть препятствовала бы слиянию «русского народа» с «близнечно-братской» Украиной. Националистическая любовь — это поглощение, поэтому сиамский союз между «мы и тоже мы» представлялся бы национально ориентированным интеллектуалам чем-то вроде волшебной инъекции полноты и полноценности, необходимой, чтобы торжествовать над Другим, т. е. Западом. Иными словами, схема приобрела бы следующий вид: «Запад/Украина/провинция (Россия)», где предметом торга стал бы средний элемент.
Как бы саркастически это ни звучало, но в таком виде схема позволяет увидеть, что доработанный пропагандой культурный миф маскирует сам факт агрессии. Столкновение «мы — они» перетолковывается как слияние «мы — мы». Эту маскировку и вызванную ей слепоту усиливает паранойяльный перенос, который раскручивает встроенная в миф логика ресентимента. Под паранойяльным переносом я понимаю здесь приписывание Другому собственных мотивов, служащее обоснованием для нападения. Вспомним цитату, с которой я начал текст. «Это не мы реваншисты, это они», — как бы говорит автор. «И вообще мы к себе домой за катарсисом пришли», — добавляет логика мифа.
Но катарсиса не будет.