Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Паскаль Брюкнер. Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2024. Перевод с французского Натальи Мавлевич. Содержание
Французский писатель и эссеист Паскаль Брюкнер обнаружил то, что, возможно, замечали многие из нас: принудительная изоляция широких народных масс в период пандемии сменилась изоляцией добровольной, когда распространение коронавируса начало сходить на нет. Люди, прежде не мыслившие себя в заточении, вдруг обнаружили, как хорошо проснуться до рассвета, когда на улице лежит снег, и в постепенно рассеивающихся сумерках заварить чай, зная, что сегодня, как и вчера, не нужно никуда идти.
Отталкиваясь от классического образа Обломова, Брюкнер вдруг обнаруживает доселе незаметные апокалиптические мотивы, окружающие героя Гончарова. Шуршание шелковых шапочек оборачивается топотом копыт известно каких коней в количестве четырех штук. Осознав это, французский мыслитель отправляется на священную охоту, целью его интеллектуальной рогатины последовательно становятся хитроумные экологи, прививающие людям страх перед климатическими катастрофами; вероломные феминистки, принуждающие молодых людей к инцелибату; ушлые журналисты, засоряющие информационное пространство, чтобы превратить людей в монахов цифровой эпохи, круглые сутки чахнущих над смартфонами; из неожиданного — синоптики.
Хотя наблюдения Брюкнера не отличаются особой оригинальностью, а некоторые страницы этого либерального публициста легко украсили бы передовицу газеты Demain, за рыхлым бубнежом «Триумфа домашних тапочек» кроется типично французская любовь к жизни — и, надо признать, чрезвычайно заразительная.
«Въехать в новую квартиру — значит, прежде всего, наложить на нее отпечаток, внести что-то свое, расколдовать ее, прежде безликую, изгнать духов предыдущих владельцев. Привидения, как мы знаем из готических романов, водятся в каждом доме, и, чтобы сделать его полностью своим, надо развеять чары.
Этот обряд приручения необходим даже для совершенно одинаковых, неотличимых друг от друга гостиничных номеров. Любое жилье обладает своей атмосферой, которая или притягивает, или отталкивает. А дальше предстоит нелегкая задача „раскутаться“, как сказал Андре Жид применительно к Монтеню. Однако завоевание того или иного помещения может обернуться проклятием. Это напоминает историю знаменитого феминистского лозунга шестидесятых годов: „Мое тело принадлежит мне“. Все верно, ничего не возразишь. Но, если мое тело принадлежит только мне, если никому больше оно не нужно, никто не хочет рассмотреть его, похвалить, разделить со мной эту эксклюзивную собственность, она становится мне в тягость».
Андрей Ранчин. «...Ради речи родной, словесности...». О поэтике Иосифа Бродского. М.: Новое литературное обозрение, 2025. Содержание
Герой этой книги, вероятно, подписался бы под каждым словом Брюкнера, пусть и считал выход из комнаты ошибкой.
Работа филолога Андрея Ранчина — не очередное сочинение вольной формы в жанре «Мой Бродский», это поистине фундаментальный труд, показывающий поэтику сварливого нобелиата во всей ее сложности, многомерности, противоречивости. Бродский был поэтом литературоцентричным, так что любой серьезный разговор о нем должен учитывать, что базовой ценностью для Иосифа Александровича было слово во всех его проявлениях.
Говорящий о Бродском должен соответствовать высокой планке маниакальной начитанности поэта, — и Ранчин соответствует. Говорящий о Бродском должен помнить, что он прежде всего большой трагик, а уже потом все остальное, — и Ранчин помнит. Наконец, говорящий о Бродском прямо-таки обязан любить поэзию не за «глуповатость», а, наоборот, за интеллектуальную насыщенность, неминуемо ведущую к недопониманию между поэтом и его интерпретатором, — и Ранчин эту интеллектуальность очевидно любит, принимая все сопутствующие издержки.
В общем, в хорошем смысле большая книга о большом поэте, полная неожиданных ракурсов и тревожных углов.
«В тексте [„Развивая Крылова“] отчетливо прослеживаются два семантических плана: эротический и политический. Острие столба, игла, о которой думает героиня, наделены фаллической символикой, а укол может быть в этом контексте понят как метафора коитуса. „Изоляция“, о которой размышляет ее возлюбленный, может означать соитие, изолятор — приобретать коннотации с женским половым органом. Такое истолкование — не проявление извращенной фантазии интерпретатора: оно соответствует установке на метафоризацию сексуальных отношений, характерную для поэзии Бродского. Что же в таком случае означает „позабыв про сажу и про копоть“? По-видимому, одно из значений этой метафоры — любовная страсть как испепеляющий огонь (в узко сексуальном значении, может быть, акт как трение — „добывание огня“). В психологическом аспекте это аллюзия на возможную катастрофу любви двух персонажей, сажа и копоть ассоциативно отсылают к цвету вороньего оперения, а ворона — птица, предвещающая горе. Одной из коннотаций „изоляции“ может быть „расставание с возлюбленной, одиночество“».
Мария Неклюдова. Искусство частной жизни. Век Людовика XIV. СПб.: КоЛибри; Азбука-Аттикус, 2025. Содержание
Около 1615 года — года, когда был заключен брак между Людовиком XIII и Анной Австрийской, — маркиза де Рамбуйе отказалась от придворной жизни и перестала ездить ко двору, что для французской высшей аристократии того времени было не самым очевидным решением. Причины, побудившие ее так поступить, в точности неизвестны, известно только, что Парижа она, как обычно поступали удалившиеся от света дворяне, не покинула, что предполагало продолжение жизни, полной докучливых визитов вежливости и взаимодействия с родственниками. Однако ей удалось организовать у себя дома пространство, освобождавшее ее от тягот общепринятого этикета, — оно получило название «голубая комната» и стало местом встреч узкого круга людей, среди которых были как знатные и образованные, так и незнатные, но талантливые: на первый план выходило умение быть приятным обществу, а не формальные символические отличия.
Так Мария Неклюдова описывает один из эпизодов, характеризующих возникновение в Европе частной жизни. Само это понятие тогда отличалось от нынешнего и носило несколько негативный оттенок, поскольку указывало на затворничество и отстраненность от дел, но несложно оценить значимость таких изменений, поскольку именно из перекройки соотношения приватного и публичного (а публичным тогда было практически всё) произошли принципиальные изменения в общественной сфере, преобразившейся к концу правления Людовика XIV до неузнаваемости.
«Сам „Акант“ [Поль Пелисон, королевский секретарь] не скрывал собственного безобразия и, если оно давало повод для галантной шутки, был способен описывать себя без малейшего намерения приукрасить действительность: „Маленький человечек с уродливым лицом и неловкой манерой держать себя, с больными глазами, весь расписанный оспой, с короткими волосами и скуфьей, постоянно кашляющий и сплевывающий, да и во всем прочем не слишком ухоженный“. Однако этот безжалостный автопортрет был набросан не просто так, а как антитеза абстрактному „высокому блондину“, с которым дамам опасно слишком нежно беседовать, ибо это может нанести урон их репутации, тогда как с „маленьким человечком с уродливым лицом“ им не грозят ни малейшие подозрения. Во всех прочих случаях внешность была вынесена за скобки: „Акант“ переписывался с дамами не как безобразный коротышка, а как любезный кавалер и получал самые нежные ответы».
Сергей Аверинцев. Собрание сочинений. Т. 1: Античность. М.: Издательство ПСТГУ, 2024. Содержание
«При публикации того, что было написано и напечатано во времена жесткой цензуры, самому автору или публикатору обыкновенно приходится вносить значительную правку, удаляя „вынужденные временем“ глупости: обязательные идеологические штампы, ритуальные цитаты, ссылки и т. п. Тексты Аверинцева в правке такого рода совершенно не нуждаются», — заметила в недавнем интервью «Горькому» член редакционной коллегии этой книги Ольга Седакова.
В первый том предстоящего шеститомного собрания вошли две большие работы Сергея Сергеевича — «Плутарх и античная биография» (1973; написана на основе кандидатской диссертации, за которую Аверинцев сразу получил премию Ленинского комсомола) и «Риторика и истоки европейской литературной традиции» (цикл статей разных лет), — а также отдельные тексты, посвященные мифу об Эдипе, гимнах Каллимаха, поэзии Вергилия и вообще римской литературе, античной эстетике и соответствующей педагогике.
«Категория авторства отныне соотносится с характерностью индивидуальной манеры, индивидуального стиля. Автор потому и автор, что не похож на другого автора, и знаток (еще одна новая фигура, порожденная фактом литературно-критической рефлексии) всегда сумеет распознать его руку. И все же категория жанра остается на стадии рефлективного традиционализма куда более существенной, весомой, реальной, нежели категория авторства; жанр как бы имеет свою собственную волю, и авторская воля не смеет с ней спорить. Автору для того и дана его индивидуальность, его характерность, чтобы участвовать в „состязании“ со своими предшественниками и последователями в рамках единого жанрового канона, т. е. по одним правилам игры» («Историческая подвижность категории жанра: опыт периодизации»).
Издание приурочено к 20-летию со дня смерти Аверинцева, средства на него собрали всем миром на «Планете», что не может не вселять веру в наше с вами человечество. Даст Бог, первый том не станет последним.
Джеймс Скотт. Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления. М.: Издательство книжного магазина «Циолковский», 2025. Перевод с английского и предисловие Николая Проценко. Фрагмент
Наследие крестьяноведа и социолога Джима, как звали его друзья, Скотта все более полно представлено на русском языке. Теперь отечественные читатели могут ознакомиться с образчиком его раннего творчества, в котором уже содержатся сюжеты и идеи, которые исследователь развивал всю жизнь. «Оружие слабых» написано на полевых материалах, собранных Скоттом в небольшой деревне на севере Малайзии. В центре внимания то, как бедные сельчане сопротивляются улучшениям (а по сути — упрощениям) хозяйственного и житейского уклада, который связан с проникновением модернистских тенденций в форме так называемой зеленой революции. Этнографические фиксации сопровождаются обширными сравнительно-историческими наблюдениями, где находится место и для статистических выкладок, и для рассуждений о дезертирстве в русской армии в годы Первой мировой.
Крестьянское сопротивление по понятным причинам безнадежно, но по-настоящему трагическим и поучительным историю делает ее моральный аспект. Скотт, как всегда, подрывает представление о деревенских как о темном малограмотном населении, которое сопротивляется прогрессу. Выясняется, что эти люди гораздо лучше своих «противников» осознают, что на кону ставки экзистенциального масштаба, и реагируют соответствующим образом, осознавая скудость репертуара доступных для самозащиты средств. Собственно, в изощренном владении этим подпольным, невидимым репертуаром и заключается главная интрига классовой борьбы, порой куда более драматичная, чем могут предложить революции и прямая конфронтация.
«Не будет преувеличением утверждать, что значительная часть народной культуры в рамках крестьянской „малой традиции“ сводится к легитимации или даже прославлению именно тех разновидностей труднообнаруживаемых и изворотливых форм сопротивления, которые рассматриваются в этой книге. В малайском обществе эта традиция представлена в цикле „Сан Канчиль“ — сказках о мышином олене, которые знает любой крестьянин. Мышиный олень является образцовой фигурой „трикстера“: это маленькое и слабое, но ловкое существо выживает и побеждает гораздо более могучих зверей благодаря своему уму, лукавству и изворотливости. Не требуется никаких литературных ухищрений, чтобы распознать в этом персонаже народную метафору необходимых навыков выживания крестьянства. Конечно же, у него есть собственные культурные эквиваленты в народных традициях других некогда подчиненных групп — среди множества подобных персонажей можно, к примеру, назвать Тиля Уленшпигеля и Братца Кролика».