Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Натали Земон Дэвис. Путешествия трикстера. Мусульманин XVI века между мирами. М.: Новое литературное обозрение, 2023. Перевод с английского Н. Л. Лужецкой, научный редактор А. А. Куделин. Содержание. Фрагмент
Микроистория, несмотря на то, что она «микро-», охватывает практически все что угодно. Если традиционная история, начиная со времен месопотамского Царского списка, рассказывала о правителях, великих людях, больших событиях — войнах, договорах, строительстве городов и гигантских сооружений, то подавляющее большинство участников исторического процесса оставалось «молчаливым большинством», по определению замечательного французского историка Марка Блока. Классовая, социальная, национальная и цивилизационная история — и эти жанры, ставшие популярными в конце XIX — начале XX века, все равно делали историю знанием о «больших» событиях.
Тем не менее объективное накопление исторических знаний, с одной стороны, и поиск историками новых площадок для их применения, с другой, а также разрушение иерархичной картины мира и интерес к «микромиру» неизбежно заставляли историков увеличивать разрешающую способность своих приборов и уменьшать масштаб исследований. (Возникает соблазн связать эти процессы с изменениями в других науках, прежде всего с созданием квантовой физики — особенно в свете недавно вышедшего на экраны фильма Кристофера Нолана «Оппенгеймер».) О происхождении термина «микроистория» можно спорить, но традиционно его связывают с книжной серией, подготовленной Симоной Чарутти, Карло Гинзбургом и Джованни Леви, хотя сам Гинзбург указывал, что еще ранее подобный термин использовал Джордж Стюарт в своем исследовании монособытия — так называемой атаки Пикетта в третий день битвы при Геттисберге. В поле зрения микроистории может оказаться как отдельное событие, так и история небольшого населенного пункта (например, в работах по локальной истории Эммануэля ле Руа Лядюри), одного судебного процесса (например, монография Эмили Роуз, посвященная процессу по делу об убийстве Уильяма из Норвича), даже одной книги (исследование Стивена Гринблатта, посвященное приключениям рукописи Тита Лукреция Кара «О природе вещей») или судьба обычного человека, волей случая выхваченная из мрака прошлого комбинацией сохранившихся документов.
В этом жанре создана хорошо известная, ставшая классической работа — «Сыр и черви. История одного мельника» Карло Гинзбурга. Печальная судьба Доменико Сканделло по прозвищу Меноккьо, простого мельника из Фриули, который обрел место в истории лишь потому, что стал объектом интереса инквизиции, позволила автору не только реконструировать жизнь и взгляды простого человека, но и написать историю религиозных идей, не выводя на сцену пап и епископов, ересиархов и философов.
Собственно, работа Гинзбурга стала образцовой во многом благодаря элегантности перехода от микроистории к истории большой. Под его пером история мельника превратилась в исследование народной религии, ведовства и инквизиции. Соответственно, под пером Гринблатта история рукописи превращается в размышление о причинах возникновения Ренессанса (и попутно, в ответ на тезис о «смерти автора», — еще и в декларацию авторского бессмертия). В этом, собственно, и состоит самая привлекательная черта микроистории: она позволяет, оттолкнувшись от конкретного исторического факта, перейти к обобщениям и выводам о причинах и значении масштабных исторических процессов. Но у такого подхода есть и оборотная сторона. Единичный факт все равно остается единичным фактом, далеко не каждый средневековый мельник был таким, как Меноккьо, вопрос об уникальности индивидуального опыта никуда не исчезает, и обобщение, построенное на отдельном факте, неизбежно вызывает методологические вопросы. Кроме того, никто не отменял и проблему сохранности источников, которых в отношении микроисторического события в принципе не может быть много. Превратить микроисторическое исследование не в обобщение, построенное на одном примере, а в размышление, в котором на судьбу человека, книги или события будут нанизываться макрособытия, идеи, политика и экономика, власть и религия — в этом заключается трудный путь микроисторического исследования.
Натали Земон Дэвис приобрела славу мастера микроистории, когда издала «Возвращение Мартена Герра». Детективная история самозванца середины XVI века, назвавшегося не пропавшим сыном короля или герцога, а простым крестьянином, позволила Дэвис реконструировать социальные связи во французской деревне рубежа Средневековья и раннего Нового времени, изучить обычное право той эпохи и исследовать влияние ранней Реформации на формирование общественной напряженности. А еще эта история легла в основу одноименной экранизации Даниэля Виня с Жераром Депардье в роли Мартина Герра, а также ремейка, в котором действие перенесено в Соединенные Штаты эпохи Гражданской войны — «Соммерсби» (режиссер Джон Эмиел, в роли самозванца Соммерсби — Ричард Гир). Кстати, еще одна функция микроистории: она позволяет выстроить связь между работами историков и массовой культурой.
Персонаж, вокруг которого строится новая книга Натали Дэвис, — не совсем простой человек. Ал-Хасан ибн Мухаммад ибн Ахмад ал-Ваззан, он же Иоанн Леон Африканский, он же Йуханна ал-Асад был ученым человеком, дипломатом, в разные моменты своей жизни принадлежал миру султанов, царей, вождей, кардиналов и послов европейских королей и императора. Он был знатоком исламского права (фатихом) и литературы, сочинял стихи и рассказы, писал книги на арабском, латыни и итальянском (пусть и не идеальном). И главное, что отличало его от Доменико Сканделло или Мартина Герра, — он оставил нам тексты о себе самом.
Кроме того, его мир был намного больше, чем локальные миры других персонажей микроистории, — это не деревня или чуть более обширный регион, а огромное пространство Средиземноморья, которое так привлекало и привлекает ученых, особенно последователей Фернана Броделя с его концепцией Средиземноморского мира. Следует отметить пересечения текста Дэвис с масштабной трехтомной работой Броделя — при общей исторической сцене, средиземноморском мире XVI века, их исследования являются разноуровневыми.
Впрочем, столь ли разноуровневыми? Натали Дэвис все время меняет настройски своего микроскопа, то и дело превращая его в проектор. От стихотворения, написанного ал-Ваззаном для туарегского вождя, следует переход к общим принципам стихосложения в арабской литературе той эпохи. От возложенных на него обязанностей кади — к мазхабам в исламском праве. От описания в текстах ал-Ваззана других народов и городов — к жанру итинерарной литературы в исламском мире и представлениям о пространстве, расчерченном караванными путями и размеченном могилами святых. От его пребывания в Каире — к войне между мамелюкскими правителями и турецким султаном Селимом I. От неочевидного вопроса о браке ал-Ваззана (в том числе и в тот период его жизни, когда он был Иоанном Леоном) — к исследованию сексуальности и отношения к проституции и гомоэротике в исламском и европейском мирах XVI века.
Исследование Дэвис строится вокруг двух основных векторов. Первый — реконструкция жизни ал-Ваззана, беженца из захваченной испанцами Гранады, дипломата и знатока исламского права, путешественника, автора стихов и ученых трактатов. В этой части на события его жизни нанизываются события большой истории.
Бегство семьи ал-Ваззана из Гранады сопровождается экскурсом в историю финального этапа Реконкисты и положения беженцев в Фесе. Начало дипломатической деятельности — повод изложить историю войн правителей Феса с португальским королем Мануэлем I Завоевателем, рассказать о бегстве из плена султана Мухаммеда ал-Буртукали, а также описать внутреннею борьбу Ваттасидов и Саадитов, закончившуюся победой последних. Миссия ал-Ваззана в Гао и Томбукту позволяет погрузиться в историю борьбы Мали и Сонгаи (особенно познавательную для многих читателей, не особо сведущих в политической истории обществ, проживавших южнее Сахары). Встреча с Харуджем Барбароссой — повод для экскурса в историю средиземноморского пиратства. Поездка в Каир сопровождается рассказом о борьбе мамелюков и османов, закончившейся взятием и разорением Каира. Пленение и продажа ал-Ваззана позволяет автору изложить новый взгляд на историю пиратов, на этот раз — христианских. Пребывание ал-Ваззана в Риме (где он стал Иоанном Леоном, или, если перевести его новое имя на арабский, Йуханной ал-Асадом) становится стержнем, вокруг которого выстраиваются рассказы о сложных политических отношениях участников Итальянских войн, борьбе за папский престол, начавшейся Реформации, Sacco di Roma (разорении Рима) 1527 года.
В первую очередь этот уровень интересен для популяризатора научных знаний. История обретает лицо, когда мы смотрим на события глазами ал-Ваззана (или, если так больше нравится, Иоанна Леона). Она становится удобной для восприятия, теряет свою раздражающую непрофессионального читателя абстрактность. Разумеется, у популяризации есть и недостаток. Охват в повествовании такой массы событий, личностей, институций неизбежно ведет к упрощениям, выбору одной точки зрения без внимания к другим, в некоторых случаях — сомнительным утверждениям и фактическим ошибкам. Например, Дэвис неоднократно называет мамелюкских султанов «рабами-султанами», которые были вынуждены отказываться от своей веры, игнорируя тот факт, что практики XII века совсем не применимы к XVI, когда мамелюки передавали власть по наследству. Впрочем, эти неточности отмечаются научным редактором и не должны запутать читателя.
Более интересным представляется второй способ подачи материала, когда жизнь и сочинения ал-Ваззана становятся основой для обращения к исторической антропологии и истории идей. В главе о текстах ал-Ваззана, написанных в Риме, — и фрагментарно в других, более ранних главах — речь заходит о его книге «Космография и география Африки». Она становится поводом поговорить о том, каким виделось пространство, его структура и протяженность, исламскому интеллектуалу XVI века. Взглянув на Сахару его глазами, мы увидим не непреодолимую пустыню, а систему маршрутов и путей торговли — и это еще раз напоминает нам о том, что один и тот же географический объект может быть и разделяющим народы препятствием, и путем для обмена и взаимодействия (как, например, бескрайняя водная гладь, казавшаяся раннесредневековым европейцам непреодолимым препятствием, для викингов была «дорогой коней моря»). Применив оптику ал-Ваззана, мы поймем, что пространство Дар-ал-ислам размечено многочисленными религиозными точками — могилами святых, местами обучения исламскому праву, территориями доминирования того или иного мазхаба.
Описания «другого», столь модная тема антропологических исследований XX века, становится поводом для размышления об антропологических типах, критериях выделения «своего», «своего чужого» и «действительно чужого» и степени мифологизации этих образов. Здесь можно вспомнить фрагмент художественного произведения, написанного человеком, также отдавшим должное микроистории, — романа Умберто Эко «Баудолино», главный герой которого попадает в земли фантастических людей: сциоподов, аримаспов, кинокефалов, блеммий и т. д. Там он узнаёт, что они различают друг друга не по антропологическому типу, а по направлению исповедуемого ими христианства, тогда как внешние различия представляются им случайными и не заслуживающими внимания.
Не обходит Дэвис и вопрос о том, как по-разному в исламском и европейском мире того времени относились к изложению исторического знания — ал-Ваззан с неизбежностью должен был это учитывать. В исламской литературе ключевой формой придания рассказу правдивости был иснад — способ повествования, обязательно включающий описание авторитета не только повествователя, но и его учителей и источников, что создавало цепь подлинно достоверного знания. В Европе в это время происходят изменения в историописании, исследованные замечательным французским ученым Полем Веном: историк из «журналиста», чья цель — наиболее точно изложить все доступные ему версии события (в лучшем случае высказав свое мнение об их достоверности или о своих предпочтениях), превращается в «следователя», задача которого — на основе собранных фактов сложить непротиворечивую картину события, отбросив одни сообщения как недостоверные и признав достоверность других. По мнению Дэвис, творчество ал-Ваззана принадлежит к промежуточному типу: в известной степени разорвав с непонятной его европейскому читателю традицией иснада, он так и не стал «следователем» от истории.
Это подводит нас к самой, на мой взгляд, важной части исследования Натали Земан Дэвис — о месте и роли самого ал-Ваззана (Иоанна Леона, Йуханны ал-Асада) в средиземноморском мире XVI века, в его политическом, интеллектуальном, антропологическом пространстве. Автор тщательно реконструирует «круги общения» ал-Ваззана — как в исламском мире, так и в христианский период его жизни. И здесь возникает очень интересное наблюдение, для объяснения которого следует вспомнить работы американского антрополога Виктора Тернера. Тот в своих исследованиях ритуалов перехода обращал внимание на состоянии «лиминарности», или between and betwixt, — когда индивид оказывается между двумя обществами, уровнями, кругами, социальными состояниями, является носителем неопределенного статуса и неартикулированной модели социального поведения. Причем такое состояние может длиться от нескольких минут (в определенных ритуалах) до десятков лет. Художественное описание ощущения бытия в between and betwixt до ал-Ваззана дал еще французский поэт XV века Франсуа Вийон («От жажды умираю над ручьем...»).
Именно в таком состоянии, по мнению Дэвис, и застрял ал-Ваззан после того, как попал в Европу. Она показывает, как в его текстах, будь то «География Африки», «О знаменитых арабских мужах» или арабско-еврейско-латинский словарь, одним из соавторов которого он был, проявляется лиминарность. Ал-Ваззан рвет с традицией историописания в исламе — но не до конца. Он старается придерживаться нейтралитета в оценке религий — что несколько необычно для неофитов, обычно страстно стремившихся продемонстрировать полноту своего обращения, — и это даже вызывало у современников подозрение в его неискреннем отношении к христианству. (Лишь иногда ал-Ваззан позволял себе резкие высказывания в отношении определенных течений ислама или народных религиозных практик.) Описывая Африку, он старается познакомить европейцев с ее географией, но так, чтобы не выдать имеющих военное значение сведений. Он подыскивает нужные слова для передачи терминов, таких как «фатих», «имам», «халиф», и иногда выбранные им аналоги спорны.
По мнению Дэвис, ал-Ваззан описал самого себя в притче о хитрой водоплавающей птице, которая, чтобы не платить подати царю птиц, объявила себя рыбой на том основании, что живет в воде, а когда с тем же требованием к ней приплыл царь рыб, назвалась птицей и улетела. С тех пор, говорится в притче, она ежемесячно меняла среду своего обитания, избавившись от необходимости платить налоги. Возможно, поэтому Дэвис предпочитает называть главного героя своего повествования арабским переводом его христианского имени — Йуханна ал-Асад. Впрочем, и сам ал-Ваззан именно так подписывал свои тексты.
Конечно, состояние between and betwixt создавало немало трудностей: ал-Ваззан так и не смог стать своим в сообществе римских интеллектуалов, и круг его общения состоял в основном из крещеных евреев. Он был вынужден скрывать свои религиозные чувства (какими бы они ни были), имея в виду возможность возвращения в исламский мир. Но, вернувшись в Африку, он, судя по всему, не нашел себе места в ставшем почти родным Фесе из-за жесткой религиозной политики Саадитов — сотрудничество ал-Ваззана с христианами и его крещение (пусть, возможно, вынужденное) могли навлечь на него опасность.
Но это же состояние давало и определенные возможности. Как Сахара могла быть и непреодолимой пустыней, и караванным путем, так и позиция лиминарности могла превратить изгоя в звено, связующее миры. По мнению Дэвис, ал-Ваззан достаточно последовательно реализовывал эту стратегию — он видел свою функцию в том, чтобы, познакомив европейцев с миром ислама, убедить их в его «нормальности». Несмотря на крестовые походы, дипломатические и торговые контакты, у многих в Европе, даже у интеллектуалов, представления о Дар-ал-Ислам были самые фантастические, близкие к тем, о которых говорится в уже упоминавшемся романе Умберто Эко. Ал-Ваззан, рассказывая о султанах, мазхабах, сектах, дервишах, народах, юридических и сексуальных практиках Востока, старался убедить европейцев, что этот мир, пусть и отличающийся от привычного им, населен такими же людьми, имеющими схожие интересы, желания, ценности. То, что сегодня нам кажется очевидным, вовсе не было таковым четыре с лишним века назад.
Перо ал-Ваззана становится иглой, позволяющей сшить части того лоскутного одеяла, каким был мир Средиземноморья XVI века. В этом смысле потенциально интересным был бы вопрос о степени знакомства ал-Ваззана с текстами Иосифа Флавия. Разделенные почти полутора тысячелетиями, эти два писателя имеют много общего. Оба оказались в лиминарном положении не по своей воле, а в итоге пленения. Оба меняли имена. Оба были вынуждены проявлять в текстах осторожность. И оба старались убедить пленивших их в том, что если их народ и «чужой», то это — «понятный чужой», диалог с которым вполне возможен, который не так уж сильно и отличается, а его достижения и ценности достойны уважения. Дэвис пишет о возможности знакомства ал-Ваззана с текстами Иосифа через одного из интеллектуалов, находившихся под покровительством его патрона, кардинала Эгидио де Витербо, — Якобо Мантино. Впрочем, она ограничивается замечанием о возможном знакомстве ал-Ваззана с фрагментом «Иудейских древностей», повествующем о встрече Александра Македонского с первосвященником. Жаль, но столь перспективное компаративистское исследование не получает развития.
Классическая работа, посвященная взаимоотношению ислама и христианства в Средние века, «Империя Карла Великого и Арабский Халифат» бельгийского историка Анри Пиррена, стала одним из лучших макроисторических описаний взаимодействия двух миров на пространстве Средиземноморья. Однако сама масштабность этого исследования предопределила его акцент на конфликтах. Книга Натали Земон Дэвис переносит исследование в исторический микромир — и это позволяет ей взглянуть на тот же процесс с точки зрения диалога.