Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Джош Коэн. Неработа. Почему мы говорим «стоп». М.: Ад Маргинем Пресс, 2023. Перевод с англ. Александра Дунаева. Содержание. Фрагмент
Среда, в которой мы обитаем, заставляет нас постоянно действовать и выбирать. На это работает гигантская промышленная и символическая инфраструктура: от еды, упакованной так, чтобы ее можно было съесть на ходу, экономя время для других действий, — до медиареальности, каждый день требующей что-то оценить или к чему-то присоединиться. А что такое школьные оценки, KPI или индекс Хирша, если не метрики, измеряющие успешность и интенсивность нашей активности, на которые мы уже не можем не ориентироваться?
За маниакальным стремлением постоянно что-то делать, поощряемым обещаниями символической награды, теряется переживание действия как проблемы, о которой Терри Иглтон в 1992 писал: «Действовать в полном смысле этого слова значит подавлять или сдерживать <...> переживать некую самовнушенную потерю памяти или отрицание». Иначе говоря, действие — это риск, связанный с тем, что совершенное становится неотменяемым, а выбранное — безальтернативным.
Этическая мысль, ощупывая контуры счастливой жизни, столетиями билась над вопросом: как возможно разумное действие? Книга психоаналитика Джоша Коэна «Неработа» принадлежит к этой традиции. Чем обусловлен гипноз работы и деятельной жизни вообще, к чему приводит эта завороженность и что стоит за внутренней потребностью сказать работе «стоп», — вокруг этих вопросов раскручивается повествование книги.
Такое предуведомление, впрочем, может вогнать в тоску. Кажется, что перед нами очередные размышления на тему того, что работа — это нечто репрессивное и мучительное. Писать на темы дауншифтинга, пофигизма или work-life balance в последние годы стало настолько модно, что невольно начинаешь ностальгировать по старой-доброй протестантской морали с ее хозяйственной рассудочностью и воспеванием профессиональных добродетелей. Слишком уж навязчиво звучат призывы спрятаться от трудностей труда под одеялом ничегонеделания, а ношу ответственности сбросить в пользу радикального саботажа.
Подобный инфантилизм по меньшей мере вызывает раздражение: будто это так легко, разом все бросить и вернуться к идеалам аристократической праздности. Бесплодные рассуждения по этому поводу заслоняют главное, на чем, собственно, сфокусирован автор «Неработы»: деятельность, как и ее отсутствие, — это головокружительная трудность, над которой стоит думать хотя бы потому, что от этого зависит наше психическое здоровье, а как максимум — мера нашей человечности.
«Как живой организм, человек одинаково часто говорит „да“ и „нет“, нуждается в отдыхе не меньше, чем в движении, в бытии — не меньше, чем в действии. Наша психика и наше тело напоминают нам об этом всякий раз, когда мы испытываем боль, усталость или апатию», — пишет Коэн, объясняя в заключении, почему говорить работе «стоп» означает не выбор лени, а, напротив, мужественное сопротивление «тирании действия».
Истеричный отскок от работы в сторону праздности не сработает, как бы сильно мы ни устали от необходимости что-то делать, выбирать, озвучивать или от чего-то отказываться. Человек уже в детстве приходит к осознанию, что находится в плену гравитации, бежать из которого не в силах, постулирует автор, делая этот образ сквозным для всей книги. Мысли, мечты, поступки, практики выживания, переживание собственного тела, интенсивность эмоциональной жизни — все это является продуктом сопротивления или принятия реальности гравитации. И личность человека де-факто формируется под воздействием стратегии, которую он выбирает, чтобы взаимодействовать с этой реальностью. Выходит, что, совершая радикальный выбор в пользу праздности, человек лишь окончательно капитулирует перед гравитаций, полностью вверяет себя энтропии. Разве не об этом, в том числе, известный роман Гончарова?
Парадокс Икара
Главы «Неработы» построены вокруг рассказа о четырех фигурах: «выгоревший», «лентяй», «мечтатель» и «пофигист». Коэн определенным образом их группирует. «Выгоревший» и «лентяй» — это олицетворение одного способа взаимодействия с реальностью гравитации, а «мечтатель» и «пофигист» — совершенно другого. Принцип разбивки психоаналитик объясняет, обратившись к мифу об Икаре. Тот по совету отца, ремесленника Дедала, должен был лететь между солнцем и морем, однако взмыл слишком высоко, из-за чего восковые крылья растаяли, он упал в море и погиб.
«Дедал изобрел способ вырваться из своего заточения, — пишет Коэн, — но успех его предприятия зависел от тонкого баланса между следованием закону гравитации и сопротивлением ему. Подчинись Икар этому закону или брось ему вызов — гравитация все равно бы ему отомстила». Таким образом, «выгоревший» и «лентяй» — это «рабы гравитации»: груз пережитого придавливает их к морской глади, просто первый, в отличие от второго, не сразу это осознает. «Мечтатель» и «пофигист», наоборот, фигуры, стремящиеся найти способ ускользнуть от гравитации: груз пережитого они пытаются сбросить при помощи отчаянного броска в небо, но если для первого — это более-менее сознательный эскапизм, то для второго — протест против опостылевшей реальности.
Конечно, как психоаналитик Коэн именно из детства выводит импульсы, которые подталкивают человека к тому или иному взаимодействию с гравитацией. Однако как наблюдатель он обращается и к той социокультурной среде, в которой этот человек взрослеет. Иными словами, «выгоревший», «лентяй», «мечтатель» и «пофигист» — это почти идеальные типы, по Веберу, созданные инерцией детских травм и прессингом тирании работы.
Именно поэтому истории таких «болезней» устроены так трагически сложно. Автор «Неработы» демонстрирует это на основе богатого психоаналитического материала, накопленного за годы профессионального опыта. Приведенные в книге свидетельства не являются полностью реальными: чтобы обеспечить конфиденциальность клиентов, Коэн создал коллажи из судеб, но сделал это так умело, что об искусственности забываешь.
Вот, к примеру, перед ним София — девушка, сделавшая блестящую карьеру в сфере городского планирования, побывавшая в самых разных, даже труднодоступных, уголках планеты. В его кабинет ее привела глубокая депрессия, в которую она впала после приезда в Лондон. Несмотря на то что девушка устроилась на престижную работу, да еще и на долгосрочный контракт (редкость в ее сфере), она почти сразу ощутила огромную внутреннюю тяжесть. Мир вокруг утратил цвета. Тогда София решалась уйти с головой в работу, но быстро поняла, что не работает, а совершает плохо связанные действия. Депрессия буквально перевела работу в автоматический режим.
Причины выгорания, как обнаружил Коэн, скрывались в идеализме, который был привит пациентке чрезмерной родительской заботой. В детстве они были настолько чувствительны к любым ее стремлениям и начинаниям, что ненароком внушили: все двери открыты, стоит только приложить должное усилие. В итоге призыв «ты можешь», в которое «общество достижений» (как называет современное общество социальный теоретик Бюн-Чхоль Хан) упаковало слишком брутальное «ты должен», подчинил сознание Софии, и она стала постоянно тревожиться что-то не успеть или чего-то не достичь. «Находясь в вечном предвкушении будущего, София стала относиться к текущей жизни с презрением, как к какой-то пародии на идеальную жизнь, которая у нее могла бы быть», — пишет автор «Неработы».
На примере Софии Коэн показывает, как работает механизм выгорания. Социально одобряемая установка на перфекционизм приводит к патологической неспособности видеть вокруг что-то, кроме иллюзий будущего. Человек убеждается, что законы физики с ним не работают, и без оглядки устремляется к своим мечтам. Однако сила этого порыва оказывается прямо пропорциональной воздействию инерции: рано или поздно он сгорает и падает вниз.
Совсем иной случай — Джером. Вспыльчивый, раздражительный, обиженный на весь мир мужчина поначалу приходил в кабинет Коэна как будто только для того, чтобы излить свою желчь на коллег, работу, жену и детей. Но удивительнее всего было не то, что причиной этой желчи была глубокая детская обида, а то, что она стала катализатором пофигизма.
В детстве его огромная любознательность, из-за которой он предпочитал рисование и музыку походам на футбол, страшно раздражала отца. Между ними пролегла пропасть. Мальчик сильно сблизился с матерью, которая попыталась дать ему то, в чем отказал отец, — заботу и путь к образованию. Вместе с тем она стремилась компенсировать то, что сама потеряла, — возможно, закончить учебу. В какой-то момент Джером перестал понимать, чьи домашние задания он выполняет.
Степень материнского влияния оказалась столь высокой, что мальчик вместо школы искусств, куда намеревался поступать, послушно пошел учиться бухгалтерскому делу. Искусство мать тогда аттестовала как слишком «несерьезное занятие». Чем было продиктована эта оценка, хорошо сформулировала Ханна Арендт, говоря об обществе, воспитанном в идеалах деятельной жизни: «Внутри трудового жизненного процесса общества в целом „игра“ художника выполняет ту же функцию, что игра в теннис или растрата времени на хобби в жизни индивида».
С тех пор главным наслаждением Джерома стала ненависть к жизни, а излюбленным способом ее проявления — пофигизм. Он то и дело мечтал о том, как «уволится с работы, придет домой и с радостью сообщит об этом жене». «Со всевозрастающей тревогой она будет наблюдать за тем, как день за днем он будет слоняться без дела в ужасных гавайских рубашках, бросит бриться, начнет ходить на утренние киносеансы, толстеть и думать о том, не записаться ли ему на курсы живописи», — описывает пофигистические фантазии Коэн.
В них между тем проявлялась реакция на глубокую усталость Джерома от образа хорошего работника и гражданина, который он натянул на себя не по своей воле. Он оказался в амбивалентной ситуации, зажатый между мечтами об искусстве, оставленными в далеком детстве, и возрастающим грузом ежедневной ответственности. Не сумев перерасти эту ситуацию, Джером отдал себя во власть ненависти и пофигизму, которые стали ответом на эту амбивалентность.
Мечты стать машиной
Чтобы заострить сложность оппозиции работа/неработа, Коэн завершил каждый раздел своей книги биографическими эссе, посвященными важным фигурам американского искусства. Размышляя над судьбами тех, кого мы привыкли считать образчиками «успеха», автор «Неработы» в очередной раз подчеркивает: «витрина» социального признания, добытого упорным трудом, почти всегда скрывает череду трагедий, которые лишают оснований наивный оптимизм Модерна в отношении деятельной жизни.
Например, в эссе об Энди Уорхоле, которым завершается глава о «выгоревшем», Коэн показывает, как художник в своем творчестве постоянно придумывал способы нейтрализации реальности, несущей страхи, разочарования и эмоциональные качели. Столь травматичное отношение Уорхол усвоил в детстве, которое прошло в атмосфере беспомощности и болезней. «В два года у него случился отек глаза, который мать промывала раствором борной кислоты; в четыре произошло искривление кости предплечья, которую он сломал, сам того не заметив; в шесть он заболел скарлатиной; в восемь у него начались приступы хореи Сиденхэма, или пляски святого Вита», — приводит список детских недугов Уорхола Коэн.
Реакцией на этот опыт стало то, что любой всплеск эмоций — будь то эротическое стремление или ужас перед смертью — Уорхол пытался купировать при помощи чего-то предсказуемого, механизированного. Отсюда — принципы фабричного устройства, перенесенные им в свою студию, и в целом его очарование перед техниками тиража. Свои глаза он больше всего на свете хотел превратить в «незаинтересованный записывающий аппарат», пишет психоаналитик. «Уорхол культивировал в себе нейтральность машины, но неизбежно, снова и снова, терял ее, когда его настигало человеческое желание» — вся пережитая художником боль, по мнению Коэна, продуцировалась из этого противоречия. Отчаянное стремление стать машиной носило шопенгауэровский характер: чтобы не страдать, нужно не желать, а машины желаний лишены.
Другой пример — головокружительная карьера Орсона Уэллса, снявшего «Гражданин Кейн» в 25-летнем возрасте. С точки зрения Коэна, биография американского режиссера — это череда гротеска, демонстративного гигантизма, обусловленного конституцией его личности и той средой, в которой он вырос. Уэллс с детства был лишен возможности стать «средним» человеком, и огромную роль в этом сыграла мать режиссера. Известная меценатка, она воспитывала его в атмосфере поэзии, музыки и высоких разговор, привив ему непоколебимую уверенность в себе. Ее ранняя смерть не оставила Уэллсу шанса: стремление к признанию стало завещанием матери. И он его исполнил.
Везде, куда дотягивалась его рука, Уэллс имел успех: в кинорежиссуре, театральных постановках, звукорежиссуре, монтаже, в роли актера, политического активиста и журналиста. Размах его личности проявил себя во всем — начиная с того, в каком юном возрасте он уже делал бродвейские постановки, и заканчивая количеством выпитого алкоголя, съеденных десертов и сексуальных связей.
Однако гипертрофированный Я-идеал Уэллса обернулся его главной уязвимостью: творческое неистовство, нацеленное вовне — на общественное признание, опустошало его изнутри. Это предопределило закат его карьеры, с которым Уэллс оказался не в силах совладать.
«С одной стороны, Я-идеал подстегивал его и без того грандиозную творческую энергию, а с другой — служил источником огромной эмоциональной и физической уязвимости, — пишет Коэн. — Внешнее Я Уэллса, которое он так любил раздувать на публике, и его катастрофически сдувшееся внутреннее Я были сообщающимися сосудами».
Лекарство против гравитации
Как работать или как не работать, чтобы жить? На этот счет автор «Неработы» не дает никаких рекомендаций. В заключении он мельком вспоминает о безусловном базовом доходе, вокруг которого крутятся надежды многих левых интеллектуалов. Куда интереснее размышление психоаналитика над инсталляцией Трейси Эмин «Моя кровать», приведенное в начале книги.
В 1998 году посетители лондонской галереи Тейт увидели неприличную сцену — кровать со смятым одеялом и сползающей простыней, на которой были разбросаны чулки, полотенца, трусы со следами крови, тампоны, презервативы, скомканная пачка сигарет. Словом, художница выставила напоказ все, что обычно стыдливо прячется от посторонних глаз.
В «Моей кровати» Коэн видит проявление глубокой апатии, которую пережил человек, полностью раздавленный гравитацией. Хитрость художественного приема Эмин в том, чтобы, использовав механизм шока, заставить зрителя прекратить что-то делать и выбирать и на несколько мгновений остановить свой взгляд на энтропии. Человеческая жизнь, обычно подчиненная сетке расписания, здесь схвачена в состоянии распада; она больше неподвластна энергии созидания.
По мысли Коэна, эта инсталляция — символ протеста против деятельной жизни за счет демонстрации полной разнузданности, которая стала и источником вдохновения для художницы. «Усталость от себя», которую французский социолог Ален Эренберг считал главным недугом современности, так заворожила Эмин, что обеспечила творческий прорыв. «В момент такого откровения Эмин увидела, как сцена пагубного хаоса трансформируется в образ красоты и утверждения жизни, — пишет Коэн. — Возможность творческого преображения мгновенно избавила ее от подавляющей тяжести. Искусство — антигравитационная сила».
Плохо не действие как таковое, но утрата способности не действовать, не думать над тем, для чего это действие совершается; в разумном переключении между режимами активности и пассивности таится секрет жизни, которая счастливо избегает травм гравитации. Именно так можно расшифровать главное послание «Неработы». Искусство же само по себе помогает осуществлять это переключение более полным и осмысленным образом. Грохот не знающего покоя мира оно способно заглушать прикосновением к неизменным и непоколебимым вещам.