Сухбат Афлатуни. Приют для бездомных кактусов. М.: Эксмо. 2021
Когда музыку еще слушали в основном на дисках или кассетах, популярные группы порой выпускали свои песни из старых альбомов вперемешку с новыми композициями. Такую пластинку в духе «Лучшие хиты плюс неизданное» напоминает вышедший в мае «Приют для бездомных кактусов» Сухбата Афлатуни. Здесь можно увидеть рассказы из цикла 2016 года «Дикий пляж», прежде нигде не опубликованные вещи, журнальные тексты писателя — и относительно недавние, и более чем десятилетней давности. Казалось бы, книга изначально не претендует на сенсацию, в подтверждение чему о ней спустя три месяца молчат почти все журналисты и критики. В то же время есть причины, почему на «Приют для бездомных кактусов» стоит обратить внимание. Одна довольно проста: малая проза Сухбата Афлатуни всегда оставалась в тени. У живущего в Узбекистане автора, чье настоящее имя — Евгений Абдуллаев, несколько ролей в литературном процессе. Вне псевдонима он известен как критик и преподаватель философии, в поэтических кругах — как основатель «Ташкентской школы», а российским читателям знаком в первую очередь как романист. «Поклонение волхвов», «Муравьиный царь» и «Рай земной» обсуждались, попадали в короткие списки громких премий. Дебютный «Ташкентский роман» вовсе стал лауреатом «Русской премии», которая была когда-то важнейшим институтом, поощрявшим писателей зарубежья. Однако упомянутый сборник «Дикий пляж» по сравнению с романами прошел незамеченным, что сегодня, к сожалению, вообще случается с малой прозой незаслуженно часто. Другая причина присмотреться к «Приюту для бездомных кактусов» — книга выглядит цельной и значимой при всей эклектичности включенных в нее жанров и сюжетов. Это во многом пересобранная в новом порядке панорама всего творчества Афлатуни, которая неожиданно органично встраивается в новейшие литературные тенденции. Об этом, конечно, нужно сказать подробнее, но сначала — немного об упомянутой эклектике.
Она заявлена полунамеками уже в аннотации, где речь идет о ташкентском базаре, японской Башне и безлюдном острове. Дело, конечно, не в географии, тем более что действие по большей части все-таки разворачивается в Средней Азии или в соседних регионах. Куда сильнее бросается в глаза жанровое разнообразие. Например, «Рождество для взрослых» — классическая футурологическая антиутопия в стиле «Черного зеркала». Это как раз новелла о японской Башне, которой заправляют загадочные всемогущие Лифтеры, контролирующие каждый шаг своих граждан. Образ лифта встречается и в ироничном рассказе «Наверх!», где необычный элеватор периодически привозит жильцам подъезда собственные копии из прошлого. Правда, комичные персонажи в «Наверх!» довольно многочисленны, как следствие, не успевают раскрыться в полной мере и остаются на уровне героев бытового ситкома. Любопытно, что наименее удачные тексты в книге — именно те, которые далеко заходят на территорию юмора и абсурда. Последний иногда добавляется словно по принципу «чтобы уж наверняка».
Прозу Сухбата Афлатуни не зря связывают с магическим реализмом. Сюжеты на грани мифа и были, где на фоне общего правдоподобия даются только намеки на неясное мистическое присутствие, выглядят особенно яркими. Сюда относится и жизнеописание ташкентского скульптора по имени Бульбуль, и финальная история о девочке из обеспеченной израильской семьи, которая считает себя узницей концлагеря. Одновременно убедительны рассказы, вовсе лишенные фантастики. Так, открывающий сборник «Русский музей» с первых страниц погружает в атмосферу советского прошлого и постсоветского настоящего. Он посвящен судьбе пожилой «Баболи», ее пути от благородной петербургской уборщицы до универсальной бабушки, которая воспитывает в Узбекистане чужих детей как собственных. Тема коллективной памяти, характерная как для романов самого Афлатуни, так и для многих других современных авторов, вообще нередко возникает в «Приюте для бездомных кактусов». Отчасти о ней — и новелла «Деряба», по-настоящему завораживающая своей бесстрастностью биография убийцы и преступника. Казак Василий — гибрид Эйхмана Ханны Арендт и хищных бабелевских конармейцев — зло, которое волей обстоятельств прячется, мимикрирует под нечто обыденное и приемлемое. Василий насилует и убивает в Гражданскую, помогает нацистам уничтожать евреев во время Второй мировой и в финале узнает себя среди палачей, чьи документальные изображения видит в музее Яд ва-Шем в Израиле.
Сухбат Афлатуни. Фото: Камила Наврузова
«Приют для бездомных кактусов» пестрит не только жанрами и сквозными мотивами, но и разнообразными техническими приемами. В более бытовых историях повествователь иногда напрямую обращается к читателю, в них заметно фольклорное начало. Футурологические же тексты чаще тяготеют к безличному, отстраненному нарративу, а кое-где можно отыскать едва ли не модернистский монтаж, как в рассказе «Жало». В нем разговорный, на грани обсценной лексики поток сознания люмпенизированного паренька удачно контрастирует с лаконичной и книжной в плане языка линией старушки Вик-Ванны. Стиль Афлатуни вообще во многом состоит из контрастных, на первый взгляд несочетаемых между собой компонентов. Например, фрагментарный, рваный синтаксис чередуется с поэтичной экспрессией, а просторечия — с развернутыми метафорами.
«Встрепенулась: „Свет! Свет отключили, паразиты...”
Нет, лампочка в коридоре горела. Свет был. Тек по проводам жизненной своей силой. Но телевизор эта сила почему-то не оживляла.
Нагнувшись, обняла его.
— Ну, кудрявый...Кудрявенький! Родненький мой, сыночек мой!
Телевизор был мертв. То, что пело, разговаривало, раскрашивая ее долгие пенсионные вечера, теперь отдавало холодом, запахом какой-то гари, пыли, еще чего-то».
Постоянной же оказывается манера сталкивать противоположности. По крайней мере, малую прозу писателя можно назвать метамодернистской в том смысле, что она следует принципу колебаний, провозглашенному в главном манифесте направления. Подобный подход находит отражение и внутри отдельных рассказов, которые порой исподволь перетекают из одного жанра в другой и обратно. Например, «Остров Возрождения» посвящен девушке-эскортнице, чьи приключения начинаются как мелодраматические поиски мужа-иностранца, выливаются в плутания на по-лавкрафтиански жутком острове, а заканчиваются снова как мелодрама, но уже с оттенком трагедии. Ташкент Афлатуни — тоже не просто обитель восточных мифов, наложенных на постсоветскую действительность Средней Азии, но и место, где в духе метамодерна сочетаются архаика и современность. Здесь встречаются разные культуры и народы: христианство, ислам, рационализаторские глобалистские проекты, кабалистика. Это город-приют, своего рода затерянный в центре мира Хартленд — сюда бегут от войн и репрессий из Восточной Европы, приезжают из развитых стран в поисках утешения, как Жан из того же «Острова Возрождения». И образ приюта, конечно, вынесен в заглавие неслучайно — главные герои подавляющего большинства историй в той или иной степени чувствуют себя неприкаянными. Они ищут буквальное или экзистенциальное убежище в мире колебаний и вечной переменчивости, где стабильного убежища не предполагается по определению, ведь маятник не может быть статичен.
Показательно, насколько «Приют для бездомных кактусов» в этом плане перекликается с произведениями молодых авторов. Напрашивается сравнение книги Афлатуни с дебютом американки Хилари Лейхтер «Временно». В ее романе также немало пугающего трагикомичного гротеска, и он буквально обыгрывает турбулентность информационного общества. Среди отечественных прозаиков достаточно вспомнить похожие уже названием «Хроники бесприютного неба» Степана Гаврилова или близкую мрачной футурологией и религиозной тематикой «Инверсию Господа моего» Владислава Городецкого, кстати, тоже уроженца южного государства СНГ — Казахстана.
Осмысление современности у Афлатуни, однако, отличается: для писателя материальный мир скорее был бесприютен всегда, а сегодняшняя глобальная переменчивость просто подчеркивает это его свойство. Обрести гармонию человек способен только путем качественного внутреннего изменения, духовного самосовершенствования — намекает едва ли не каждый рассказ. Причем гармония с собой и с окружающей реальностью — необязательно радостный праздник, а иногда, в традициях авраамических религий, еще и трудная ноша, как в случае с поэтом из новеллы «Бюро „Сальери”». Ключевым здесь, как ни странно, видится монолог персонажа из утрированно мамлеевской повести «Ночь коротка»:
«Это значит, прислонился к моему уху Рыжий, что ты еще не родился. Ты еще в утробе, зародыш. Не надо только свои взрослые усы выпячивать. Многие люди живут, не родившись. Кругом полно этих, неродившихся. И умерших полно. Которые не заметили, как умерли, продолжают ходить, работать даже, с людьми здороваться, от них ни капли трупом не воняет. А они все равно неживые. Потому что, сказал Рыжий на прощание, человек должен сам себя родить. Или сам себя похоронить. Пока он ждет, что за него это кто-то сделает, он будет не человеком...»
«Родиться» — значит в том числе отыскать свое подлинное место и предназначение. Не зря история, давшая книге название, описывает суровый институт для умерших до рождения, но затем воскрешенных и выращенных в инкубаторах людей. Они — хрупкие «бездомные кактусы» — не живут долго, зато очень талантливы. Тема болезненной природы искусства и гениальности делает заглавный рассказ похожим на «Волшебную гору» и «Доктора Фаустуса» Томаса Манна едва ли не меньше, чем на «Дом, в котором» Мариам Петросян или на недавнюю повесть Марии Якуниной «Восьмерка», также посвященную еще не рожденным детям. Конечно, перед читателем ставят вопрос, нужно ли вообще экспериментировать с созданием живого из мертвого и насколько при этом велика ответственность создателей. Но речь идет и о центральном мотиве — о поиске человеком самого себя и, в широком смысле, своего дома. У героев рассказа «Приют для бездомных кактусов» нет шансов обрести такой дом. Однако шансы есть у других персонажей — в конце концов, у читателей. И в итоге книга, по большей части мрачная, оставляет скорее светлое впечатление, как оставляет она впечатление в целом сильного, внутренне единого сборника, который радует нетривиальным стилем и, за отдельными исключениями, увлекательными сюжетами.