Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Бён-Чхоль Хан. Кризис повествования. Как неолиберализм превратил нарративы в сторителлинг. М.: АСТ, 2023. Перевод с немецкого Алексея Салина. Содержание. Фрагмент
Современный немецкий философ корейского происхождения Бён-Чхоль Хан известен своими провокативными критическими эссе. В фокусе его внимания лежат противоречия, вскрываемые в повседневной жизни обитателя больших городов, который скован неолиберальными, как называет их автор, технологиями принуждения к продуктивности, позитивности и потреблению. Технологии эти не требуют уже внешнего руководства и легко воспроизводятся в любом обществе, объединенном интернетом. Вот некоторые из противоречий современной жизни, о которых пишет Хан в своих маленьких эссе-трактатах. Общество, в котором мы живем, предполагает принципиальную открытость, но люди не ощущают себя свободными. Отовсюду мы слышим, что следует бережно относиться к себе и вместе с тем нас учат правильно себя «продавать». Мы любим порно, но боимся любви. Мир становится все более чутким к психическим расстройствам личности, но при этом сам же и вызывает эпидемии этих расстройств. Мы много общаемся друг с другом, но забыли, что значит быть близкими. Мы нарциссически страдаем от недостаточности своего успеха и хотим добиться большего, и мучаемся от депрессии, желая, чтобы нас оставили в покое. Эксплуатировать нас уже нет необходимости, мы делаем это самостоятельно, объединяя в своем лице и сурового начальника и уставшего подчиненного.
Эти ламентации, в которых преобладают пророческие и ворчливые интонации, снабжены ссылками на философов — В. Беньямина, Х. Арендт, М. Хайдеггера, М. Фуко, Дж. Агамбена, — у которых автор книги находит поддержку для своих размышлений. Бён-Чхоль Хан пишет небольшие, обычно не более ста страниц, тексты, посвященные частным аспектам проводимой им критической программы: от выгорания до цифрового насилия. Обличая микрополитику нового «общества спектакля», Хан противопоставляет ему некое «прошлое время», когда общество еще не знало большинства из занимающих философа противоречий.
Это касается и сюжета книги 2023 года «Кризис повествования. Как неолиберализм превратил нарративы в сторителлинг», тут же переведенной на русский язык Алексеем Салиным и выпущенной издательством «АСТ» (в немецком оригинале подзаголовка нет). Наряду с еще четырьмя книгами: «Обществом усталости», «Агонией эроса», «Ароматом времени» и «Топологией насилия» — это пока весь Хан на русском языке. В предисловии, впрочем, обещают скорый выход новых переводов.
Книгу Хана можно пересказать следующим образом. В старом мире, где еще было «сообщество повествования», люди жили рассказами о самих себе и окружающей реальности. Повествования объединяли нас, делали возможными искусство, любовь, близость, политику, историю и философию, ведь и само мышление в действительности представляет из себя не что иное, как рассказ (ссылка на Ханну Арендт). Но капитализм и либерализм постепенно лишили нас очарования и действенной силы историй, замещая повествования сторителлингом, или маркетинговой стратегией оформления повседневной жизни. Мы продаем себя как истории, по воле прихоти или ради дела меняя сюжет или форму подачи. Особенный урон повествованиям нанесла цифровая революция, интернет-технологии, смартфоны и социальные сети. О каком старом времени говорит Хан, до конца неясно: то ли «костер» рассказа продолжал гореть еще в XX веке, то ли этот распад пришел с появлением новоевропейского романа, то ли эту линию нужно отодвигать еще дальше в прошлое.
Начинается книга с парадокса: о нарративности нашей жизни постоянно говорят, но это значит лишь то, что у современного человека проблемы с рассказыванием историй. «Ни сторителлинг, ни нарративный поворот не смогут привести к возврату повествования, — считает Хан. — То, что парадигма специально тематизируется и даже становится излюбленным предметом для исследований, предполагает глубинное отчуждение. Громкий призыв к нарративам указывает на их функциональный дефект». Мы не просто перешли от больших нарративов к малым, как следовало бы из концепции постмодернизма Лиотара, мы лишились самой истории. Остались только разнообразные практики по продаже частных сюжетов. Формальные элементы, которые люди используют в современном обществе, нарративизируя свою жизнь, принадлежат более логике рынка, чем культуры: «Так мы покупаем, продаем и потребляем нарративы и эмоции. Storys sell. Сторителлинг — это сториселлинг». Похожий риторический ход использовал в свое время специалист по memory studies Пьер Нора, когда в статье «Проблематика мест памяти» (1984) он писал: «О памяти столько говорят только потому, что ее больше нет».
Однако в книге Хана нет внятной работы ни с теорией, ни с недавними нарратологическими исследованиями, ни с примерами сторителлинга. «Вкус» повествованию вернуть невозможно. Точка. Микронарративы наших жизней — материал для мгновенных «сториз», которые смахивает рука вечно усталого цифрового кочевника. Пожалуй, разграничение между нарративом и сторителлингом можно назвать продуктивным: Хан видит стоящий за этим переходом гипертекстуальный характер реальности капитализма, когда жизнь человека подвержена бесконечной подмене бесконечным множеством историй о самом себе.
Со страниц эссе то и дело слышатся проклятия смартфону и всем способам взаимодействия с ним: лайк, шер, репост, свайп, скроллинг. Иногда повествование Хана не можешь не сравнить с недовольным ворчанием человека, который не понимает «эти ваши экраны», зато разбирается в философии.
Хан пишет: «Сториз на таких цифровых платформах, как Instagram или Facebook, не являются рассказами в собственном смысле. Они не обнаруживают никакой нарративной протяженности. Они являются простыми последовательностями моментальных снимков и ни о чем не рассказывают. В действительности они являются не более чем визуальной информацией, которая быстро исчезает. Ничего не остается. Рекламный слоган Instagram гласит: „Выкладывайте моменты из вашей повседневной жизни в сториз. Это легко и весело, а через двадцать четыре часа они исчезнут“. Ограничение во времени производит особый психологический эффект. Оно вызывает чувство непостоянства, которое порождает тонкое принуждение к еще большей коммуникации».
Или: «В цифровом позднем модерне мы обыгрываем наготу, смысловую пустоту жизни, постоянно выкладывая посты, лайкая и расшэривая. Коммуникативный и информационный шум способствует тому, что жизнь не обнаруживает никакой тревожащей пустоты. Сегодняшний кризис гласит: это не жить или рассказывать, а жить или постить. Селфиманию также нельзя объяснить нарциссизмом. К селфимании скорее приводит внутренняя пустота. У Я (Ich) нет предложений смысла, которые могли бы снабдить его стабильной идентичностью. Перед лицом внутренней пустоты оно постоянно выставляет себя напоказ. Селфи производят самость в пустой форме».
Но о чем именно тоскует философ? Исходя из некоторых главок вроде «От повествования к информации» может сложиться впечатление, что Хан переживает об утрате эпического способа рассказывания, когда предание, традиция и завершенность начинают разъедать открытость и «настоящее время» романа. Неслучайно он опирается на эссе Беньямина «Рассказчик», в котором говорится о том, что повествование начинает понижаться в своем значении с приходом романа. Вообще, в тексте очень много ссылок именно на Беньямина, и складывается ощущение, что книга Хана развернутый комментарий к ним. Оставим за скобками, что в XX веке можно найти множество примеров эпических повествований, в том числе основанных на личных историях, и на этот век приходится бум документального и псевдодокументального свидетельства. Важнее то, что Хан пишет так, будто бы ему неизвестны другие теоретики прошлого столетия, которые как раз рассматривали романные формы как условие существования ответственного и живого отношения ко времени (взять того же Бахтина).
Под прицелом философа — превращение рассказа в информацию, которое оказывается возможно благодаря «прозрачности» нашего общества. Это один из излюбленных образов Хана. Общество прозрачно, то есть не знает больше умолчаний, загадки, утаивания, интриги, напряжения — всего того, что делает историю занимательной. Различие между целостным и фрагментированным способом рассказывать ухвачено Ханом весьма ловко, однако далее этой констатации, притом с неизменно моралистской интонацией, он не идет. Да, отличны. Да, наша память о собственной жизни изменилась вследствие того, что информация о ней циркулирует в виде разрозненных фрагментов: исчезающих сториз, постов, твиттов. Но почему это сводится к констатации, что «раньше (когда?) было лучше». Этот невольный ресентимент, облаченный в философские одежды и оправданный критикой капитализма, принуждающего человека становиться товаром, превращает интереснейший вопрос о повествовательном буме и повествовательном кризисе в трюизм.
Хан сетует на обилие в современных теоретических рассуждениях понятия «нарратив», однако не комментирует эти исследования, к каким бы дисциплинарным областям они не принадлежали. В книге не хватает рефлексии по поводу богатой традиции осмысления нарративной идентичности в текстах структуралистов, философов, социологов, антропологов и психологов (стоит, к примеру, вспомнить сравнительно недавнюю междисциплинарную книгу William L. Randal. The Narrative Complexity of Ordinary Life. Tales from the Coffee Shop 2015 года). Говоря о моде на «нарративность», следовало бы ответить на вопрос, почему по всему миру растет интерес к эго-повествованиям, жанру автофикшн, исследованиям архивов, почему растет популярность автоэтнографии и генеалогии. Но такое ощущение, что современность для Хана сводится только к констатации изнуряющего и дереализующего эффекта «лайка».
Цифровой мир, считает он, лишает нас сообщества, на место сообщества приходит коммуникация, а коммуникация (требование «быть на связи всегда») лишает нас личного общения: «Цифровизация усиливает эту скудость прикосновений и обделенность миром. Парадоксальным образом появление новых способов связи разобщает нас. В этом и состоит губительная диалектика сетей. Быть в сети не значит быть связанным с кем-то».
Но не пытается ли книга тогда навязать нам весьма поверхностный выбор: собираться в тени деревьев и рассказывать истории или — постить, шерить и лайкать.
Картины возможной повествовательной идиллии, которые рисует Хан, конечно, очень привлекательны и могут вызвать сочувствие у погрязшего в продуктивной гонке выгоревшего читателя, который и сам задается вопросом, когда наконец сможет позволить себе лень, созерцание и отказ от результативности во что бы то ни стало.
Однако сложно поверить, что морализм этой книги, не снабженный анализом современной цифровой теории, может помочь возникнуть вниманию к кризису повествования и критическому отношению к нашей повседневности. Многие утверждения Хана сложно не признать справедливыми, но пока они ограничиваются опорой почти исключительно на работы философов и писателей XX века, выбранных весьма произвольно, они не приближают нас к пониманию феномена вечно изменяющихся медиальных и нарративных практик. И в конечном счете такая критика современности рискует сама разойтись на рилсы, призывающие отказаться от соцсетей, то есть будет поглощена миром, который пытается обличить.