Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Борис Арватов. Собрание сочинений в IV томах. М.: V—A—C Press, 2023. Содержание
1. НЭП и культура
Международная и внутренняя обстановка, в которой русскому пролетариату пришлось брать власть в свои руки, была непомерно тяжелой. Возникшая на почве глубочайшего военно-хозяйственного развала, Октябрьская революция очутилась в полной международной изоляции. Вспыхнувшая немедленно же гражданская война, политика блокады и капиталистическая интервенция. Необходимость хвататься за оружие, а не за машину, и все это в отсталой крестьянской стране при полном отсутствии опыта, знаний, методов — все это превратило октябрьский праздник в величайшую из трагедий человечества. Ее материальный смысл формулируется коротко: грандиозный распад производственных сил сделал невозможной непосредственную социализацию общества. В условиях прогрессирующего недопроизводства, русский пролетариат в своей организующей деятельности должен был руководствоваться не свободно-сознательной, планомерной волей коллектива, а теми извне поставленными задачами, которые были навязаны пролетариату жестокой действительностью. Рабочий класс стал делать то, что делать не хотел, стал делать потому, что другого выхода (если не считать приятной меньшевистскому сердцу капитуляции) у него не было. А отсюда неизбежный результат: деклассирование самого пролетариата под прессом почти непосильной исторической задачи. Отсюда же новая экономическая политика, отсюда и необходимость «продержаться», т. е. идти на максимальные уступки, отказаться от пролетарских завоеваний, а главное — от пролетарских методов, чтобы во имя международной удержать диктатуру русской революции.
Подчеркиваю: весь трагизм нашего положения в том, что строительство жизни направляется нами только косвенно, что нам не удалось пока что оборонить одинокий пролетарский островок от угрожающих ему стихийных и слепых сил капиталистического омута.
Кризис, приведший Советскую власть к новой экономической политике, был по своему содержанию кризисом единого хозяйственного плана, построенного на государственном обобществлении орудий и средств производства. Отсталый класс отсталой страны стал жертвой собственного подвига. В своей массе, в своей толще он не был достаточно вооружен ни профессионально-технически, ни социально, ни научно для того, чтобы едиными сотрудническими усилиями построить новое целостное общество. Он вступил в революцию, полный горячей верой, готовый умереть, но лишь с едва намеченным идеалом коммунистического строя. Между тем, если когда-то этого идеала было довольно для повседневной классовой борьбы, не выходившей практически за рамки приспособления к производственным отношениям капитализма, — то сегодня коммунизм волею революции превратился из идеала в реальную жизненную задачу. Но в то время, как идеал требует только более или менее обоснованной веры, жизненная задача требует прежде всего опыта. Его-то у русских рабочих и не хватило. Шаг за шагом коммунизм производства заменялся коммунизмом потребления; шаг за шагом переуступались буржуазной интеллигенции организаторские функции, вырывая человеческую базу из-под программы коллективистического хозяйства; шаг за шагом вырастал гигантский бюрократический аппарат, всей своей тяжестью давивший на производительные силы Республики, извращавший пролетаризацию технического и человеческого материала. Пролетарские, т. е. сотруднические методы общественного строительства капитулировали перед методами авторитарно-индивидуалистическими, а коммунисты были посланы на выучку к купцам. Остальное завершила мелко-буржуазная стихия, захлестнувшая рабочих, кинувшая их в водоворот спекуляции и мошенничества, омещанившая быт, вкус, идеологию. Титанические усилия авангарда разбивались о каменную стену препятствий, среди которых одно из первых мест занимает организаторская отсталость российского рабочего класса, оказавшегося способным на гегемонию политическую, но отступившего на фронте социально-производственном. Пришлось прибегнуть к помощи капитала, пришлось возродить свободный товарооборот, пришлось допустить развертывание частно-капиталистического хозяйства бок о бок с хозяйством государственным.
Так сложилась ситуация, имя которой — НЭП.
«Новая экономическая политика» — констатирует резолюция о профсоюзах XX съезда Р.К.П. — «вносит ряд существенных изменений в положение пролетариата.
Оно допускает экономическое соревнование между строящимся социализмом и стремящимся к возрождению капитализмом». (Абзац I-й, «Петр. Правда», 1922, № 78).
И еще острее: «Новая экономическая политика не может не вести к известному усилению капитализма». (Там же, абзац II).
Это касается не только частных предприятий: «Перевод предприятия на так называемый „хозяйственный расчет“ неизбежен и неразрывно связан с новой экономической политикой, и в ближайшем будущем этот тип станет преобладающим, если не исключительным. Фактически это означает в обстановке допущенной и развивающейся свободной торговли перевод госпредприятий в значительной мере на коммерческие начала». (Абзац III-й).
В страну революционного пролетариата, не только теоретически, но и практически осуществившего идеал нового общества, ворвалось общество старое. Ворвалось — крепкое своими традициями, своим многочисленным опытом, своими испытанными методами и функциями. Ворвалось и противопоставило себя... чему?.. эксперименту дерзких новаторов. Две системы, две общественных структуры, прямо противоположные и друг друга исключающие, впервые в истории человечества столкнулись не идеологически, не в голове отвечающего мыслителя, а в реальной, до боли реальной действительности. В потрясающей, невидимой схватке сошлись два мира — один, корнями ушедший в прошлое, мир индивидуализма и стихий, мир социальной дисгармонии, создавший свою могучую культуру, воспитавший для себя миллионные кадры организаторов, — и другой мир, только еще робко замечающийся, мир смутных попыток, сильный не достижениями, а тенденциями, мир согласованного гармонического сотрудничества. Классовая борьба приняла неожиданные, неслыханные до сих пор формы. Из борьбы людей она превратилась в борьбу социальных организмов, и в этом ее решающая новизна и важность. Не просто «экономическое соревнование», а соревнование всеобщих принципов, универсальных методов, организационных форм жизненного строительства. Не борьба за физическую власть, а борьба за социально-историческую устойчивость. Не стычка труда с капиталом, а состязание трудовой и капиталистической систем.
Пролетариат, бывший до сих пор одним из классов капиталистического общества, впервые сознательно поставил себя в положение самостоятельного общества, окончательно завершая этим превращение из класса в себя, в класс для себя. Пролетариат, как новое общество наряду со старым; пролетариат, как целостная структура, включающая в себя и материальные, и общественные, и идеологические отношения; пролетариат, как социализм в его развитии — такова великая революция, происшедшая и происходящая в наши дни.
Ее исход определился реальным соотношением сил. Но силы эти переросли уже рамки чистой политики и чистой экономики. Речь идет не о том, кто окажется сильнее в борьбе друг с другом, а в том, кто сумеет лучше, целесообразнее, современнее организовать производственные активности стран, чья система окажется более жизненной, более квалифицированной. Тут дело решается не просто боевой готовностью и политической зрелостью строителей, а организаторской подготовленностью и точной выработанностью их методов. Короче говоря, борьба коммунизма с капитализмом с наших дней превращается в борьбу двух культур. И если в свое время Маркс писал: «Всякая классовая борьба есть борьба политическая», то ныне этот тезис самой жизнью развертывается в другой, более всеобъемлющий: «Всякая классовая борьба есть борьба культур».
Некоторый, случайный, правда намек на такое именно понимание новой проблемы, выдвинутой историей перед рабочим классом, находим мы и в цитированной выше резолюции: в абзаце 2-м читаю: «Успех... регулирования зависит не только от государственной власти, но и от степени зрелости пролетариата и трудящихся масс, вообще от уровня культуры и т. д.» Абзац 7-й продолжает: «Самым существенным... является то, чтобы... сознательно и решительно перейти к полосе деловой, рассчитанной на долгий ряд лет работе практического обучения рабочих и всех трудящихся управлением народным хозяйством всей страны, неуклонному повышению дисциплины труда и культурной формы борьбы за повышение производительности».
В целом ряде выступлений последних месяцев вожди Октябрьской революции будируют и поднимают вопрос о культурной квалификации пролетариата; тов. Ленин в одной речи за другой настаивает на необходимости учиться; тов. Троцкий называет текущий год «годом учебы» и т. д. Усиленная тяга к академизму в среде коммунистической молодежи, возродившийся интерес к углубленной разработке вопросов марксизма, погоня за хорошей книгой и бегство от дилетантизма — все эти явления современности указывают, что проблема культуры стала боевой, практической задачей дня. И весь вопрос теперь в том, как эту задачу решить.
2. Культура и классы
По вполне понятным причинам марксизму не приходилось вплотную подходить к анализу культурных элементов действительности. Осталось поэтому невыясненным и само понятие культуры. Обычно, и даже для самых видных теоретиков исторического материализма, под культурой понимают совокупность так называемых надстроек, обнимаемых общим и, надо признаться, неправильным названием идеологии. Проще говоря, понятие культуры подменяют понятием духовной культуры; сюда причисляют мораль, религию, науку, философию и — неизвестно отчего — искусство. Все прочее из среды культурных факторов изгоняется без мотивировки, без объективных оснований и без практического анализа. Жизнь в ее целом начинает рассматриваться дуалистически, и установившаяся традиция с успехом закрепляет такое именно понимание культуры.
Спрашивается, откуда оно взялось? Спрашивается, каким образом монистическая теория исторического процесса вступила в явное противоречие с самой собой, только ее исследовательские шаги направились в царство культурных ценностей?
Разгадка здесь кроется в особенностях той единственной культурной системы, с которой до сего времени имели дело марксисты — с культурной системой капиталистического общества. Эта система действительно характеризуется полной дифференциацией организаторских функций и выделением их в особые, внешне самостоятельные формы. Производственные отношения капитализма, обособив физический труд, а вместе с ним и материальные элементы действительности, придали организаторским функциям общества чисто идеологический характер. Творчество идей, сотруднически не связанное с подневольной, а потому не творческой физической деятельностью, но явно командующее, возводится на фальшивый пьедестал самоценности, становится чуть ли не единственным содержанием культуры. Социальное целое под ножом истории разрезается на две неравные части, и так создается иллюзия их взаимонезависимости, иллюзия, полезная тем, кто ею живет, но глубоко вредная палачу фетишей — пролетариату. К сожалению, эта иллюзия пока еще засоряет умы и особенно чувства марксистов-теоретиков. А между тем, разве нет у нас специальной науки о материальной культуре, куда включаются формы и методы техники, и так называемый вещественный быт; разве не говорим мы, например, о культуре злаков, т. е. об особых способах их возделывания; разве не считаем новейшие методы организации производства культурным завоеванием; разве не к области культуры относим разработку приемов хозяйственно-планового администрирования и т. д., и т. д.?
Здесь налицо чрезвычайно любопытная контроверза: выделив духовное творчество в специализированную, фетишистически огороженную область и лишившись поэтому возможности понять духовное творчество, как орудие социально-трудовой практики, мысль перестает и самую социально-трудовую практику расценивать с точки зрения ее универсальной организующей роли. Экономика и техника, становясь в положение «базиса», превращаются в сознании теоретика либо в объект идеологических экспериментов, либо в нерастленную систему фаталистически-стихийных энергий, все себе подчиняющих и ничего существенно однородного с «надстройками» не имеющих. Этот тип мышления, который, в отличие от идеализма, можно было бы назвать «идеологизмом», чрезвычайно распространен как раз в среде наиболее ортодоксальных марксистов. Эти люди будут с негодованием нападать на вас, если вы экономические или технические системы подведете под понятие культуры, но они же сочтут полнейшей чепухой возможность существования классовой математики, так же, как классовой социологии или пролетарской архитектуры, так же, как пролетарской политической партии. Они обвинят вас в идеализме, не понимая, что в идеализме повинен только тот, кто до конца противопоставляет идею вещи, сознание бытию и т. д., т. е., что в идеализме, как это парадоксально ни звучит, повинны они сами.
Итак, материалистическое понимание истории требует прежде всего монистического подхода к вопросу культуры. Но если понятие культуры обнимает собою и технику, и экономику, и идеологию, то что же такое культура?
Культура — это совокупность организационных методов и форм общественного строительства; культура — это методологическая лаборатория человечества, каков бы ни был материал ее организующей деятельности. Каждый раз, когда мы подходим к какому-ниб. общественному факту, к любому проявлению человеческой деятельности, как к особому характерному и всеобщему в данное время и в данных условиях способу организовать жизнь, т. е. либо природу, либо самих себя, либо свой опыт, — мы тем самым подходим к этому явлению, как к явлению культуры. Поясню: вопрос о культуре есть вопрос не о том, что происходит, а о том, как происходит, вопрос не о материале, а о методе.
Всякая общественная формация создает свою собственную культуру, которая является и организующим скелетом, и характеризуется каким-нибудь единым понятием, каким-нибудь единым, всеохватывающим методом. Так феодальной эпохе с ее вождями и жрецами свойственен авторитарный консерватизм, начиная с земледельческой техники и кончая религией; так для капитализма — этого общества частной собственности и товарных фетишей — характерен отвлеченный индивидуализм, начиная с денежной торговли в мелочной лавочке и кончая метафизикой; так пролетариату — классу коллективных производителей — соответствует производственный коллективизм, начиная с заводской работы и кончая теорией исторического процесса.
Все это так. И тем не менее в рядах марксистов нет единства по вопросу о культурных задачах переходного периода. Существуют две основные точки зрения, которые я сознательно и резко противопоставляю друг другу, устранив для ясности все промежуточные моменты.
Первая из них сводится к следующему: пролетариат должен овладеть всей суммой опыта, накопленного и систематизированного к настоящему времени, и для этого пойти на выучку к носителям этого опыта — ученым, инженерам, хозяйственникам и т. д.; рабочие должны стать такими же знатоками дела, как и «спецы», с тем, чтобы с течением времени заместить их; коммунисты по убеждению, они с багажом современной культуры сумеют выстроить пролетарское общество — все дело лишь в том, чтобы они знали лучше и больше, чем знают сейчас: политическое мировоззрение плюс максимум опыта — вот что нужно для полного успеха.
Другим словом, это точка зрения количества, а не качества.
Другая позиция — ее я не буду здесь защищать — может быть сформулирована так: весь опыт, находящийся в настоящее время в распоряжении человечества, представляет собой частный и вполне специфический опыт капиталистического общества и имеет поэтому только относительное, историческими рамками обусловленное значение; те формы творчества, которые выросли из производственных отношений капитализма, не могут без коренной революции быть приспособлены к успешному пролетарскому строительству; те методы, который служили организации общества анархии, стихии и внутренних противоречий, укрепляли и развивали его — эти методы органически не годны для создания целостного, сознательно-коллективистического общества; тот материал, который добыт к настоящему времени человечеством, должен быть радикально трансформирован в процессе создания самостоятельной пролетарской культуры, отчетливо противопоставленной культуре буржуазной; в противном случае неизбежно подчинение субъективной воли рабочего установившейся, реально существующей практике буржуазии («обюрокрачивание», «оспецивание» и т. д.) и, следовательно, полное извращение задач коммунистической революции; переходный период требует не просто «практического обучения рабочих», а воспитания из них творцов нового, никогда еще не бывшего общества, нуждающегося поэтому в таких же новых, никогда еще не бывших методах его строительства; культурные задачи переходного периода включают в себя не просто «повышение производительности», а коренное изменение самих производственных отношений.
Такова вторая точка зрения. Это точка зрения качества, а не количества.
Аргументы ее противников обычно сводятся к указаниям на роль интеллигенции: либо утверждается межклассовость интеллигенции, либо просто констатируется наряду с интеллигенцией реакционной, т. е. буржуазной, наличие интеллигенции революционной, т. е. коммунистической, благодаря чему нет, якобы, необходимости в создании какой-то другой, еще не бывшей культуры.
Между тем, интеллигенция (я не касаюсь пока исключений) не может быть отделена от той общественной функции, которую она несет. Интеллигенция — это социальная группа профессионалов культуры. И раз сама культура есть явление классовое, раз ее завоевания организуют данное общество и данные производственные отношения, т. е. отношения классового господства, — значит надо говорить не об интеллигенции вообще, а об интеллигенции классовой: феодальной, буржуазной и т. д. Вот почему интеллигенция в те периоды, когда одна эпоха сменяется другой, и когда новой интеллигенции еще нет, превращается из силы развития или в тормоз, или в безучастного свидетеля событий, даже если субъективно она готова была бы примкнуть к новым тенденциям. Так случилось с феодальным жречеством в ремесленно-городскую эпоху, так было и с русской интеллигенцией до тех пор, пока нэповский регресс не позволил ей опять развернуться. Интеллигенция же, примыкающая к пролетариату, лишь постольку может считаться пролетарской или хотя бы отвечающей заданиям пролетариата, поскольку в той или иной специальности, т. е. в той или иной культурной сфере она сознательно и методологически противопоставляет свои достижения, как пролетарские, — достижениям буржуазии (в той же, разумеется, области). Социально-политическое единогласие с рабочим классом только в том случае могло бы считаться достаточным, если политическая борьба и политическое господство были бы достаточными для того, чтобы родилось новое общество. Но новое общество есть дело всей культуры в целом. А социально-политическое мировоззрение есть одна ее часть — часть основная, диктующая, обязательная, но тем не менее только одна и, следовательно, сама по себе не решающая. Вот почему интеллигенция, даже если она и коммунистична, в огромном большинстве случаев остается культурно-буржуазной, особенно там, где дело идет о ее специальности, т. е. как раз наиболее, если не единственно ценной ее функции, что не мешает ей, разумеется, быть полезной пролетариату политически.
Приведу несколько по возможности убедительных примеров.
Типичный упадочник в искусстве и скептик Анатоль Франс числится в членах Французской коммунистической партии; абстрактный относительник Эйнштейн открыто примыкает к революционному авангарду германских рабочих; идеалист в философии и ренессанствующий стилизатор т. Луначарский является активным и руководящим деятелем Советской России; классик-традиционалист и проповедник демократических гуманностей Максим Горький шагает почти в ногу с Октябрьской революцией; многие из немецких экспрессионистов, этих эпигонов самоцельного и метафизического эстетства, честно и мужественно переходят в лагерь коммунистов и т. д.
Итак, политическая идеология не предопределяет еще культурной физиономии человека. А какова эта физиономия, далеко не все равно для успеха пролетарской революции. Разве не мешает нам на каждом шагу мещанство, т. е. плохо проверенная и фетишистически воспринятая буржуазность морали и быта? Разве не тормозят дело революции религиозные предрассудки? Разве борьба с профессорско-академической схоластикой, касается ли это социологии, естествознания или техники, не является для нас борьбой с общественной реакцией?
Чтобы еще раз остро и конкретно подчеркнуть гигантскую важность культурных переворотов для рабочего класса, остановлюсь коротко на одном примере.
Научная организация труда, недавно возникшая и явившаяся следствием коллективизации мирового хозяйства, сама стала орудием коллективистического развития производительных сил и объявила беспощадную борьбу методам индивидуального хозяйничания. Надо ли говорить, что без тех возможностей, которые создает эта, еще зачаточная система, невозможно было даже приблизительно сказать о продолжительности переходного периода. А кто знает, сколько понадобится новых и, может быть, радикальных перестроек, чтобы назвать тейлоризм и т. п. действительно пролетарскими методами. Да, наконец, и они не исчерпывают всей хозяйственной проблемы: достаточно упомянуть о неизбежности и необходимого пролетарского администрирования, планирования и т. п.
Резюмирую.
Культурные задачи переходного периода — это задачи построения самостоятельной пролетарской культуры. Всемерное укрепление по этой линии и безусловная поддержка организационных центров пролетарской культуры — Пролеткультов — вот что является сейчас неотложной и жизненно важной задачей рабочего класса. Вопрос же об интеллигенции должен здесь ставиться так же, как он ставится марксизмом в сфере политического и профессионального движения: интеллигенция может примыкать к культурному строительству пролетариата, но и только, — базироваться же на ней — это значит выдать себе патент на историческую бесплодность. Пролетариат это, конечно, не сделает. Происходящий сейчас развал буржуазной культуры, являющийся результатом развала капиталистического общества, будет ликвидирован тем же классом, которым будет ликвидирован капитализм. Остается только один вопрос: годятся ли для такой гигантской задачи наши Пролеткульты?
На Пролеткульт любят нападать. Справедливы ли эти нападки? Мне, убежденному пролеткультовцу, приходится констатировать, что во многом, к сожалению, тт. нападающие правы. Русские Пролеткульты, вместо того, чтобы вплотную подойти к задачам социальной перестройки, впали в тот мещанский эстетизм, который давно уже заливает эпидемической и мутной волной Республику. Пролеткульты занялись побрякушками от искусства. Техника, экономика и быт почти и не ночевали на Воздвиженке — зато до хрипоты обсуждались там вопросы коллективного сознания пролетарской «воли» и т. п. Объясняется это тремя причинами: во-первых, глубокой отсталостью нашего рабочего класса, во-вторых, тяжелыми условиями революции, когда приходится больше агитировать, чем показывать, ну, а в-третьих, болезни русских пролеткультов это в значительной мере болезни детства, болезни молодой, не оперившейся еще организации, которой ошибки свойственны так же, как они были в свое время свойственны ранним профсоюзам и первым рабочим партиям. Изучая действительность германских, например, Пролеткультов, находишь в них те же болезненные симптомы, что и у нас, симптомы, объясняемые, правда, во многом слепым преклонением перед русским примером.
Все это, конечно, не может и не должно дискредитировать самого пролеткультовства, как особой, принципиально новой формы рабочего движения. Данный Пролеткульт в данное время может не удовлетворять; из этого нельзя делать вывода, как некритически и тенденциозно поступают многие, о непригодности пролеткультов вообще. И это тем более, что в настоящее время у нас есть хотя и единственный, но зато блестящий случай подлинного пролеткультовства: это итальянский Пролеткульт, начавший свою работу с открытия профессионально-технической студии, опытного бюро организаторов коммунистического хозяйства и отдела физической культуры. Надо, впрочем, отметить, что эстетско-идеалистическое влияние, судя по некоторым отрывочным сведениям, готово запутать и товарищей из Италии, — без детских болезней, очевидно, нигде не обойтись. Но как бы там ни было, итальянцы дали нам великолепный урок, и этот урок мы обязаны использовать. Отговариваться различием условий тут не приходится: всемогущий пока что НЭП очень и очень приблизил русского рабочего к его западноевропейскому собрату.
Русские Пролеткульты должны перестроить свои ряды, изменить свои методы — только в этом случае их дело станет делом пролетарской революции. Некоторые признаки и, прежде всего, наметившийся деловой контакт с профсоюзами, указывает, что деятели Пролеткультов начинают медленно, но верно сворачивать на дорогу производственного коммунизма. Линия перелома намечается строго и определенно: от поэзии к утилитарной литературе; от картинок к деланию вещей; от сценического актерствования к воспитанию действенно-гармонической личности (т.н. психо-физическая культура); от общей педагогики к профессионально-техническому образованию; от идеологических абстракций к технизации научных методов; от коллективного эстетства к социальной инженерии. Чем тверже будет взят этот курс, тем крупнее будет значение Пролеткультов в борьбе рабочего класса за социализм, тем большую опору найдут они в пролетарских рядах, тем увереннее смогут отстаивать свое право на существование.
Помочь им в этом огромном, не имеющем исторических прецедентов деле — это значит помочь рабочему классу победоносно одолеть тернистый путь переходного периода.