Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Эуклидис да Кунья. Сертаны, или Война в Канудус. М.: Ад Маргинем Пресс, 2025. Перевод с португальского Владимира Култыгина. Содержание
Дорога в небо
Из старых сказок они знали, что прямые и удобные дороги ведут прямиком в ад. Поэтому Канудус — грязные сени рая, убогий перистиль небес — должен был быть именно таким: отвратительным, ужасающим, мерзким...
И сюда шли многие, питая удивительные надежды. «Прозелиты секты всячески пытаются убедить народ в том, что для спасения нужно только прийти в Канудус, поскольку все остальные места поражены пороком Республики. А в Канудусе не нужно даже работать, ведь это земля обетованная, где течет молочная река, а овраги состоят из кукурузного пудинга».
И люди шли.
И видели сухой, «сытый» Ваза-Баррис, заполнявшийся водою лишь во время паводков, и видели лысые, жесткие склоны холмов... Счастливый мираж исчезал; но мистическая страсть никуда не девалась...
Молитвы
Наступает вечер, и колокол призывает жителей на молитву. Прекращаются все труды. Народ собирается под навесом, размещается на площади, преклоняет колени. Звучит первая молитва.
Опережая стремительные и краткие сертанские сумерки, опускается ночь. Площадь замыкает в себе кольцо костров, их трепетный свет пытается прогнать тени.
Согласно древней традиции, а точнее капризу Антониу Консельейру, толпа разделяется: мужчины и женщины образуют отдельные группы, каждая из которых являет собою огромный набор контрастов...
Удивительные группы
Вот стоят испещренные следами старых грехов блаженные, наследницы ведьм, носящие черную накидку, какую носили жертвы Инквизиции; бесстыжие «свободницы» — сей термин имеет в сертане худшее из возможных значений, означая женщину, «свободно» предающуюся всяческим связям; скромные «благородные девицы», или «дамы»; честные матери — все они равны перед молитвой.
Увядшие черты сухоньких мужеподобных старух, в чьих устах и молитва станет смертным грехом, торжественные физиономии матрон, невинные личики доверчивых девочек смешались в странном союзе.
Женщины всех возрастов, всех типов, всех цветов...
Спутанные космы блестящих на солнце креолок; длинные и жесткие волосы кабоклу; буйные заросли африканок; каштановые и русые пряди белых мелькают беспорядочными лоскутами, не имея на себе ни шпильки, ни цветка, ни банта, ни самой простой повязки. Все одеты в простые хлопковые или ситцевые платья без намека на нарядность: ни шерстяного платка, ни цветной мантильи, оттеняющей монотонность застиранной одежды, состоящей почти полностью из залатанной юбки и рубашки, не скрывающей покрытые четками, крестиками, фигами, амулетами, зубами животных, полотняными реликвариями и текстами молитв — единственными украшениями, допустимыми строгой аскезой проповедника.
Тут и там в этой одетой в лохмотья толпе появляется прелестное лицо, удивительным образом контрастирующее с убогостью и мрачностью всех прочих, являющее бессмертную красоту дщерей народа иудейского. Мадонны в облике фурий с прекрасными глубокими глазами, чья чернота насквозь проходит через окружающий их мистический бред, чье восхитительное чело закрывают растрепанные волосы, были жестокою хулой в этом бесстыдном соседстве, источавшем одновременно острый смрад немытых телес и неторопливые псалмы, унылые, как респонсории...
Костры едва теплятся, извергая тучи дыма, оживают под дуновением легкого ночного ветра, озаряют толпу. Вот они осветили группу мужчин; в ней все тот же контраст: грубые и сильные пастухи, сменившие могучий кожаный панцирь на обыкновенную униформу из американской грубой ткани; некогда богатые скотоводы, счастливые оставить заботу о стаде и семейный очаг; и менее многочисленные, но более заметные проходимцы и преступники всех мастей.
Мягкий свет освещает их любопытные и разнообразные профили. Некоторые уже обрели известность благодаря рискованным авантюрам, столь милым народному воображению. Наместники скромного диктатора, они захватывают города. Но теперь ни их облик, ни их жесты не выдают крепкой хватки неисправимых бандитов.
Пока они стоят, преклонив колени и скрестив руки на груди, их взоры из лукавых и злобных становятся созерцательными и спокойными...
Жозе Венансиу, гроза Волта-Гранди, бьет челом оземь, как будто он не убивал восемнадцать человек, как будто за его голову не объявлена награда.
Рядом с ним бесстрашный щербатый Пажеу как раз выпрямил свой атлетический торс и сидит теперь неподвижно, сложив руки в молитвенном жесте, уставившись в небо, как пума в лунную ночь. Около него верный помощник Лалау с таким же благостным видом опирает колени на заряженный дробовик. Братья Шикинью и Жуан да Мота, которым поручено руководить постами на входах в общину со стороны Кокоробо и Уауа, перебирают пальцами одни и те же четки. Педран, коренастый и мощный кафуз, который с тридцатью молодчиками охранял подходы к Канабраве, едва различим в глубине толпы — истинный человек походов. Вот Эстеван, страж Камбайю, могучий негр, чье тело истатуировано пулями и ножом, чудом вышедший живым из сотен схваток.
Жоакин Стренога — еще один образчик могучего воина. Рядом с ним майор Сариема, более элегантного телосложения, бесстрашный, но беспокойный боец без определенного места службы; ему поручают внезапные смелые экспедиции. Перед ним стоит трагикомического вида Раймунду Косоротый из Итапикуру — шут-головорез, вечно щерящий зубы в зверином оскале. Около него — один из военачальников общины, Норберту, которому суждено руководить Канудусом в его последние дни.
Кинкин ди Койки, самоотверженный простачок, который одержит первую победу над государственными силами; Антониу Фогетейру из Пау-Ферру, неутомимый агитатор; Жозе Гаму; Фабрисиу ди Кокобоко...
Остальные собравшиеся осыпают их в перерыве между «славься» и «благословенна буди» исполненными надежды нежными взглядами.
«Слабосердечный» старый Макамбира в солдаты не годился, но зато сооружал поистине сатанинские ловушки и засады. Этот местный дряхлый Иманус, только еще более опасный, падает ниц рядом с сыном Жоакином, еще мальчиком, но уже ничего не боящимся смельчаком, которого скоро ждут героические подвиги.
Чуждый общему религиозному порыву исследователь Вила-Нова изображает пылкую молитву, а сам повторяет числа — и это на виду у всех! Надсмотрщик, «народоначальник», хитроумный Жуан Абади, окидывает взглядом коленопреклоненный люд.
Среди этих трагических профилей обнаруживается нелепая фигура Антониу Беату — «Юродивого». Этот худощавый, кожа да кости от непрерывного поста, мулат — наперсник Консельейру. Полупоп, полусолдат, проповедник с мушкетом, он носится, шастает по всей общине, наблюдает, сует нос в каждый дом и обо всем доносит начальнику, который редко выходит из церкви. Рядом, словно продолжение первого, Жозе Феликс, «Жернов», которому тоже до всего есть дело; он церковный сторож, ключник и мажордом Консельейру, под его началом все блаженные женщины в синих платьях с льняными поясами, которые должны заботиться об одежде и пище пророка и ежедневно перед молитвою разжигать костры.
И наконец, еще один примечательный персонаж, озирающий происходящее с благородным безразличием. Это Мануэл Куадраду, целитель, то есть лекарь. Итак, среди этой толпы у природы был свой поклонник, чуждый хаосу и занятый вечным исследованием первобытных лесных аптек.
Целование
Молитвы продолжались. После того как закончились все литургии, все четки, все славословия, оставалась финальная часть богослужения, обязательный венец церемонии — «целование образов».
Этот фетишистский обряд ввел лично Консельейру, завершая им трансмутацию непонятого христианства.
Алтарник, юродивый Антониу Беатинью, брал в руки распятие, долго смотрел на него, как факир в экстазе, прижимал его к груди в низком поклоне и прикладывался к нему в долгом поцелуе; затем плавным движением передавал распятие ближе всех стоящему, который совершал те же самые операции с такой же блаженной физиономией. Затем алтарник поднимал образ Пресвятой Девы и повторял те же действия с ним; затем — Иисуса. То же самое повторялось со всеми святыми, и с четками, и с крестами: все эти предметы переходили из рук в руки, проходя через толпу, через все ее рты и груди. Причмокивание смешивалось с неразборчивым глухим гулом молитв, бития себя в грудь особо кающимися грешниками и первыми, еще приглушенными просьбами не мешать таинству.
Но нервный мистицизм каждого постепенно оборачивался хаосом всеобщего невроза. Волнение все росло и росло, собрание как будто было проникнуто беспокойством, которое с ходом священных реликвий все больше и больше давило на формулы четкой программы. Наконец, когда алтарник доставал последние реликвии, а первые из них уже доходили до последних рядов, эти простые души приходили в состояние крайнего мистического опьянения. Отдельные эмоции смешивались в единую массу, гонимые неудержимым жаром одной лихорадки; и толпа взрывалась в неудержимом экстазе, как будто сверхъестественные силы, которыми наивный анимизм наделил образа, вдруг проникли внутрь разума, расшатав его, как старую лачугу. Слышались страдальческие и холерические возгласы; просветленная толпа приходила в неконтролируемое движение; слышались пронзительные крики, начинались обмороки. Прижимая к груди мокрые от слюны образа, женщины корчились в приступах истерики, испуганные дети плакали, а воинственные мужчины, которых настигло то же самое безумие, посреди этого визга и крика тоже срывались в приступе крайней мистической оживленности...
И внезапно все прекращалось.
Тяжело дыша, все вперяли очи в церковную дверь, которая теперь была открыта и из которой возникала удивительная фигура Антониу Консельейру.
Он подходил к небольшому столику и проповедовал...
Почему бы не проповедовать против Республики?
Конечно, его проповеди были направлены против Республики. Противостояние было неизбежно, оно было усиленной версией религиозного бреда.
Тем не менее оно было лишено малейшей политической окраски: жагунсу неспособен принять ни республику, ни конституционную монархию. И та и другая для него слишком абстрактны. Он еще находится на том этапе развития, когда человек понимает только власть духовного или военного лидера.
Мы утверждаем: война в Канудусе была шагом назад для нашей истории. Несомненно, мы имели дело с восставшим и вооруженным старинным, мертвым обществом, которое ожило стараниями безумца. Мы не знали его и не могли узнать. Тем не менее авантюристы из XVII века могли бы счесть его своим, как средневековые иллюминаты чувствовали бы себя как рыба в воде среди одержимых Вердзеньиса или русских штундистов. Подобные эпидемии психоза бывают во все времена и во всех странах, этот явный анахронизм возникает в силу неизбежной разницы в развитии народов, особенно если крупное цивилизационное движение насильственно выталкивает их к высшим слоям.
В результате из триумфального индустриализма Северной Америки выходят гипертрофированные «перфекционисты», а в немецком возрождении воцаряется мрачная «буря», необъяснимым образом вызванная гением Клопштока...
У нас процесс был, пожалуй, более объясним.
Через четыреста лет жизни на огромном побережье, где бледнеют все отблески цивилизованной жизни, мы нежданно-негаданно получили в наследство республику. Вдруг мощное течение современных идеалов возвысило нас над вековою тьмой, в которой осталась треть нашего населения. Прельщенные цивилизацией напрокат, копируя, как хорошие писари, все лучшее, что органично для других народов, мы совершили революцию, не пожелав прислушаться к потребностям нашего собственного народа и усугубив тем самым различие между нашим образом жизни и образом жизни своих простоватых соотечественников — бóльших иностранцев для нас, чем европейские переселенцы. Ведь нас от них отделяет не море — нас от них отделяют три века...
А когда мы в силу тяжелейшей халатности позволили сформироваться в их среде кружку маньяков, то не разглядели главного свойства сего события. Не заметив движения духа, мы приняли все за партийные устремления. Страшно перепугавшись этой чудовищности, мы с упорством, достойным лучшего применения, бросились на них со штыками, тоже повторяя на свой манер прошлое, совершая позорную «энтраду», следуя по забытым тропам бандейрантов...
В сертанском агитаторе, политическое восстание которого было отражением личного восстания против естественного порядка вещей, бесстрашного защитника ушедшего режима, способного уничтожить зарождающиеся институты.
Канудус был нашей Вандеей...
Когда в последние дни кампании командование разрешило заходить в разрушенные лачуги, дух победителей был омрачен горьким разочарованием. Победа, доставшаяся большой ценой, дала право грабить дома; ничто не не устояло перед ненасытным любопытством.
В самом скудном разграблении, какое знала История, где ценнейшей добычей были изорванные образа и кокосовые четки, основной интерес победителей привлекали письма, записки и стихи. Рваные бумажки, на коих варварская орфография и неровный почерк соседствовали с абсурднейшими идеями, были фотографиями замученного мышления, собранием психологии борьбы. Они были бесценны, потому что ничего не стоили. На них были записаны проповеди Антониу Консельейру; читая их, понимаешь, насколько они были безобидными — несчастные взбаламученные умы. В каждой строке трепещет смутная, нелогичная набожность, почти лишающая политического значения мессианические настроения. Эти люди бунтовали против навязанного порядка, стремясь к обетованному царствию наслаждений. Республика провозглашалась смертным грехом народа, величайшей ересью, свидетельствующей о кратковременной победе антихриста. Безыскусные поэты слагали бесцветные рифмы, лишенные мощной образности сертанской поэзии, но эти безвкусные строфы представляют собою прекрасный документ. Мы воспроизводим некоторые из них, поскольку согласны с Ренаном, который называет народный лепет второй Библией рода человеческого:
Выехал в Лиссабон
Король дон Педру Второй.
Пропало королевство,
Бразилия проиграла бой!
Республика была олицетворением жестокости:
Законом дрянь всякая тычет,
закон говорит: их не тронь.
А у нас закон действует Божий,
а у них собачий закон!
Придумали всякие выборы,
на дрова порубили трон,
отменили закон Божий,
чтобы был собачий закон!
Муж с женою молодые
под венец уж не пойдут:
будут новые порядки,
женить будут и там и тут!
Но безбожное правительство недолго протянет:
Идет-грядет дон Себастьян
и полки ведет с собою,
и венчаться смогут снова
молодые муж с женою!
То Антихрист появился,
чтоб Бразилией владеть,
но Антониу Консельейру
повелел ему: не сметь!
Скоро к нам король приедет,
дон Себастьян займет свой трон.
И беда тому, кто будет
собачий соблюдать закон!
Собачий закон... В этой апофегме содержится вся программа секты. Комментарии излишни.
Как же бессильны были эти бедные повстанцы... Не такой они хотели реакции, не к такому сражению их готовили...
А мы отправили к ним переговорщиком законодателя Комблена; как известно, его аргументы — пули — проникновенны, непререкаемы и поучительны.
Но прежде была предпринята более благородная и практическая попытка.