Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Голи Таракки
گلی ترقی
Шамиранский автобус
اتوبوس شمیران
Перевод Софии Рукобратской и Екатерины Куцанкиной
Под редакцией Евгении Никитенко*Редактор благодарит Софию Лахути за советы и замечания.
Автор аннотации — Екатерина Куцанкина
Перевод выполнен по изданию
گلی ترقی. خاطره های پراکنده. تهران: نیلوفر، 1398/2019.
Аннотация
Голи Таракки
Автор рассказа «Шамиранский автобус» — Зохра Таракки-Мокадам, более известная как Голи Таракки. Она родилась в 1939 г. в Тегеране, в семье известного журналиста и издателя Лотфоллы Таракки. Голи получила степень бакалавра по философии в американском Университете Дрейка. Вернувшись в Иран, она продолжила образование в Тегеранском университете и впоследствии осталась там работать, читала курсы по философии и мифологии. После Исламской революции и временного закрытия университетов Голи Таракки вместе с двумя детьми эмигрировала во Францию. Однако в последующие годы писательница часто посещала Иран и именно там издавала свои произведения.
Рассказ «Шамиранский автобус» впервые был опубликован в 1990 г. и повторно — в 1994 г., в составе сборника «Разрозненные воспоминания». В этот сборник входят восемь рассказов, вдохновленных детскими впечатлениями писательницы. Главная героиня нашего рассказа — молодая женщина, иранка, живущая во Франции. Однажды, наблюдая за дочерью на заснеженной автобусной остановке, она узнает в ней себя и мысленно возвращается в свое детство в Иране, в тегеранском пригороде Шамиран. Рассказ позволяет читателю взглянуть на мир глазами ребенка: встретить первых в жизни друзей, провести время с многочисленной родней, пережить первую настоящую беду, справиться с ней и поверить в то, что чудеса возможны. Героиня узнает: чтобы сотворить чудо, не обязательно нужна прекрасная сказочная фея — иногда это под силу и обычному водителю автобуса, грозному на вид, пахнущему перегаром и покрытому татуировками.
Район Шамиран, где жила в детстве героиня рассказа и где выросла сама Голи Таракки, находится у подножья гор Эльбурс, на севере иранской столицы. Во времена детства писательницы он еще не входил в состав города. Здесь размещались летние резиденции иранских шахов и усадьбы знати, ведь из-за близости гор в Шамиране никогда не бывало удушающей жары; стекающие с гор ручьи несли с собой прохладу и питали пышные фруктовые сады. Тоскуя по этому месту, писательница отмечает, как сильно оно изменилось за последние десятилетия. В период между 1961 и 1978 г. в Иране шла активная модернизация, стремительно рос и развивался Тегеран: в это время население столицы увеличилось с 2 до 5 млн человек. Пригород Шамиран был включен в состав Тегерана и постепенно стал одним из самых престижных районов города. На смену уютным особнякам пришла плотная городская застройка, на пустошах выросли элитные многоэтажные жилые комплексы, но среди них — если постараться — еще можно отыскать тенистые садики и скверы, в которых все так же играют дети, и кто-то из них, быть может, хранит свою детскую тайну о чуде.
* * *
Мы не успеваем на семидесятый автобус, и он уезжает. Моя маленькая дочь несется вслед за ним, но, отчаявшись догнать, останавливается на повороте. Придется ждать следующего. Вдруг начинается снегопад; воздух наполняется прозрачными пылинками, привычный городской шум сменяется приятной тишиной. Вокруг — только снег и покой. Пешеходы растворяются в дымке, как призрачные тени; от деревьев и окрестных домов остаются лишь неясные силуэты.
Мы живем в Париже уже восемь лет, но такой сильный снегопад я вижу впервые. Мне слышится бабушкин голос: «Это ангелы прибираются: протирают от пыли облака и подметают небесные ковры».
Я думаю о тегеранских зимах, о белоснежных пиках Эльбурса под бирюзовым небом, об обнаженных деревьях в нашем саду — они спят, и им снится, как возвращаются перелетные птицы.
В моем детстве снегопад мог длиться бесконечно. Суббота, воскресенье, понедельник — я считала дни. Вторник, среда, четверг — снег все падал; десять сантиметров, двадцать сантиметров, полметра — так, что двери примерзали к притолокам и школа закрывалась на недельные каникулы.
Какое счастье, какая невероятная удача! Неделю валяться по утрам в кровати, неделю играть на улице с целой ватагой двоюродных братьев и сестер, неделю не бояться встречи с завучем или с хмурым учителем математики. Неделя без скучных книжек и домашних заданий, без зубрения длиннющих бессмысленных стихотворений, без чистописания, калама*Калам — тростниковое перо. и чернил. Школа ослабила хватку, впереди — семь дней свободы и игр.
Как было чудесно, если дороги заносило снегом, когда у нас были гости — тогда они оставались еще на несколько дней. Обычно у нас гостили:
Моя добрая бабушка, сухонькая, день и ночь проводившая в молитвах, просившая Бога даровать нам счастье, достаток, здоровье и долголетие.
Бибиджан, старая тетка моей матери, тугая на ухо и рассеянная. Она путала меня с братом, брата с кузеном, кузена с соседом, а соседа со мной.
Милая тетя Азар и ее маленькие проказники, которые играли в чехарду в коридорах, забирались на деревья, бегали по потолку и съезжали по перилам, визжа, как дикие обезьяны.
Дядюшка Ахмад, самый добрый протезист в мире, — у него рука не поднималась вырывать зубы. Если кому-нибудь из нас случалось заплакать, у него тут же на глаза наворачивались слезы.
Старший дядя, офицер артиллерии, который боялся лошадей, а от винтовок и пушек приходил в ужас. Едва начав службу, он поспешил сменить военную форму на женский фартук, да так и остался сидеть дома. Он варил вкусное варенье и вязал разноцветные шерстяные свитера.
И наконец, Туба-ханум, толстая и ленивая, знавшая удивительные сказки и водившая дружбу с джиннами и духами. Она умела колдовать и показывала нам фокусы.
Все эти люди оставались у нас, пока не стаивал снег. Я обожала эти комнаты, заполненные людьми, в ряд расстеленные на ковре одеяла, столы, заставленные всевозможными лакомствами: шербетом в графинах, зернами граната в плошках, мисочками с шолезардом, фисташками, соханом, исфаганским гязом и вкуснейшей маминой пахлавой*Шолезард, сохан, гяз — традиционные иранские сладости. Шолезард — сладкий рисовый пудинг; сохан — сладость из муки, обжаренной на животном жире, с миндалем и фисташками; гяз — сладость из взбитого с сахаром яичного белка с добавлением орехов..
Как было чудесно, когда по всему дому разносились тысячи пьянящих запахов: запах табака для бабушкиного кальяна, аромат отваров Бибиджан и горячего риса, политого свежезаваренным шафраном, а еще запахи корицы, тмина, розовой воды, жареного лука и подгоревшего на раскаленных углях кебаба.
Как же я любила засыпать под перешептывание взрослых и их приглушенный смех, доносившийся из соседних комнат. Я вслушивалась в ласковую мелодию дядиного тара*Тар — струнный музыкальный инструмент, распространенный в странах Ближнего Востока и Центральной Азии., тихое нежное пение тети Азар, цокот каблуков маминых тапочек на лестнице — и погружалась в сон. Проснувшись ночью, я видела, что взрослые еще не ложились, что в доме горит свет, на кухне суетятся и гремят кастрюлями, — и снова засыпала, и сон мой был легче озорного воздушного шарика.
Вот и сегодня от снегопада мне радостно, как когда-то в детстве. Дочке тоже весело. Она кружится, танцует, лепит снежки и швыряет их, куда придется. То и дело выбегает на дорогу и нетерпеливо высматривает, не покажется ли семидесятый автобус. Видя ее оживление, я вспоминаю, как у меня самой колотилось сердце каждый вечер после школы, когда я следила за дорогой в предвкушении встречи и считала минуты до появления Азиза-ага — моего друга.
Я поднимаю лицо вверх. Открываю рот, чтобы снежинки опустились мне на язык. Какой чудесный вкус, какой аромат! Кажется, что из небесного сада падают тысячи лепестков жасмина. Я чувствую, как ноги отрываются от земли, и я взмываю в воздух. Я словно внутри хрустального шара, и тихое дуновение уносит меня назад во времени.
Открываю глаза. Мне десять лет. Я жду шамиранский автобус у перекрестка возле школы. Наш новый дом — на другом конце света. Мы живем за холмами, среди незастроенных участков. Других домов в округе нет. Иногда по ночам бывает слышно, как воют шакалы, и маме становится страшно. Хасан-ага, наш повар, тоже их боится и стелет себе в коридоре, у дверей отцовского кабинета. А мне нравится дом посреди пустыни, и меня не пугают ни огромный аб-амбар*Аб-амбар — крытое помещение с резервуаром для хранения воды, часто обустраивался в подвальном помещении традиционного жилого дома., ни бассейн с лягушками, ни черные тени деревьев, похожие на бандитов. В глубине сада, за самшитами, я сооружаю себе домик из старых простыней. Здесь меня никто не найдет. Под кирпичами я прячу разные лакомства, а тетради с упражнениями, за которые получила ноль, закапываю в землю — только бы они не попались на глаза маме. Тополя — мои товарищи по играм. У каждого есть имя, те, что повыше, — мальчишки. Вернувшись из школы, я бросаю портфель — и бегом к ним. Рассказываю обо всем, что сделала за день. Показываю им свои рисунки и во весь голос читаю учебник персидского. Есть среди деревьев глупые — они зевают. Есть завистливые и вредные, — эти не слушают. Тех, с которыми мы дружим, я целую и клею им на листья пожеванную жвачку. А таких, кто за моей спиной говорит гадости, я бью и связываю им ветки веревкой.
Дорога до школы «Фирузкух» занимает больше часа, если ехать на автобусе. Брат старше меня, ему разрешается ездить туда и обратно самостоятельно. Я же должна ходить за ручку с Хасаном-агой и без его позволения не могу и шага ступить. Это мамин наказ. Но я делаю все, что душе угодно, а если Хасан-ага хоть словечко скажет маме, не сносить ему головы — ведь я-то знаю, что «потерянный» ключ от верхней кладовой хранится у него в пиджаке, за подкладкой, и, когда мамы нет дома, он горстями ворует из мешков чечевицу, рис и фасоль и прячет все это за туалетом в дальнем углу сада, а по выходным выносит. Так что наши силы равны, и мы друг другу не мешаем.
В четвертом часу, когда школа закрывается, Хасан-ага приезжает за мной, и мы, стоя на перекрестке, ждем шамиранский автобус. Сегодня идет снег. Снежинки огромные, размером с блюдце. Вокруг белым-бело, Хасан-ага, как бледный призрак, стоит у стены. Его лицо похоже на прозрачное облако — такие бывают в небе по вечерам. Я-то знаю, что это — люди, которые жили тысячу лет назад. Некоторые в коронах и с длинными бородами, они быстро проносятся мимо верхом на конях. А на Луне, если присмотреться, сидит маленький ребенок; он подтянул ноги, положил голову на колени и плачет. Я столько раз показывала его своему брату-тупице, а он не видит. Мама боится полнолуния и велит мне не смотреть на звезды. Иногда из-за лилового края неба появляется огромный дракон и ныряет в Млечный Путь. Когда я рассказываю об этом Хасану-аге, тот визжит. Накидывает на голову одеяло и громко-прегромко читает молитву.
Шамиранского автобуса нет и в помине. Я только рада — катаюсь по льду прямо посреди дороги. Пинаю стволы деревьев, чтобы мне на голову посыпался снег. Хасан-ага держит подмышкой мой портфель и судок с едой и дрожит. Изо рта у него идет пар. На нем поношенные папины ботинки. Они на несколько размеров больше, чем следует. Нога болтается, в дыру между пяткой и задником падает снег. Руки у Хасана-аги тоже маленькие. На них мамины перчатки, непарные: одна бордовая, кожаная, другая — из черного кружева. Каждый раз в канун Нового года папа велит, чтобы каждому купили новый пиджак, рубашку, туфли, носки и нижнее белье. Хасан-ага свою новую одежду не носит. Он складывает ее в чемодан, чтобы в конце лета, когда он поедет в деревню, взять ее с собой. Или продает ее, а вырученные деньги прячет в дымоходе у себя в комнате. Я единственная знаю, где они лежат, но не трогаю их. Я поклялась.
Слышно, как вдалеке шумит мотор автобуса. Хасан-ага подскакивает, а я с волнением и радостью смотрю, как приближается, покачиваясь, белая машина. Говорю про себя: «Посигналит фарами — сяду, а нет — подожду следующего. Даже если Хасан-ага от холода превратится в ледышку, мама сойдет с ума от волнения, а я сама умру от голода и жажды». Это тайна, о которой никто не знает, никто. Наша с Азизом-агой тайна. Даже Хасан-ага ничего не подозревает и не понимает, почему иногда я отказываюсь садиться в шамиранский автобус, убегаю и не обращаю внимания на его возражения, крики и вопли (если автобус не сигналит фарами, значит, за рулем не Азиз-ага). Пару раз он угрожал, что расскажет маме, но я намекнула на ключ от верхней кладовой, который спрятан у него за подкладкой. Он сдался и больше мне не мешает. Если автобус, подъезжая, три раза мигает фарами — значит, за рулем Азиз-ага. Каждую ночь перед сном вместо молитвы, которой научила меня мама, я трижды повторяю: «Я не сяду ни в какой автобус, кроме автобуса Азиза-аги». Такой мы заключили договор, и он продлится до Судного дня. Правда, договор этот безмолвный. Ведь я не разговариваю со своим огромным другом — ростом он выше папы, а его устрашающей мины боятся даже полицейские, — мне не хватает духа.
Автобус издали мигает фарами, и мое сердце, как волчок, пускается в пляс. Автобус останавливается. Мы забираемся внутрь. Хасан-ага идет первым. Азиз-ага смотрит на меня и отвечает на приветствие одними глазами, красными и опухшими. У него курчавые сальные волосы. Хасан-ага называет такие шестимесячной завивкой. Брови у него черные, рот скрыт под густыми усами. Я сажусь прямо позади него. Хасан-ага проходит вглубь автобуса, где теплее, и, едва присев, засыпает. Пассажиров немного, и все они дремлют. Дорога от школы до дома — это целое путешествие, особенно зимой, когда выпадает снег, машины без цепей заносит, и дороги покрываются наледью.
Иногда Азиз-ага выглядит усталым. Он широко зевает, и изо рта у него пахнет резче, чем от йода, которым мама мажет мои расцарапанные коленки. У меня кружится голова и урчит в животе. Азиз-ага смотрит на меня через зеркало и корчит рожицу. Надувает щеки, вертит носом и скашивает глаза. Я прикрываю рот руками, чтобы пассажиры не услышали, как я смеюсь. В душе я покатываюсь со смеху.
Мой друг похож на сказочного дива, маленькие дети пугаются, увидев его. Его руки и грудь покрыты татуировками. От уха до шеи тянется толстая фиолетовая линия. Как будто кто-то хотел перерезать ему глотку.
Мама никогда не ездит на автобусе. У нее своя машина и водитель, но она знает, что в мире есть дивы вроде Азиза-аги, и волнуется за меня. Ей не нравится, что я езжу в школу на автобусе, но это папин наказ, тут уж не отвертеться.
В глубине автобуса Хасан-ага спит, с ногами забравшись на сиденье. В разбитое окно врывается ледяной ветер, и пассажиры мерзнут. Азиз-ага снимает пиджак и кладет его мне на колени. Пиджак пахнет какой-то мерзостью. Мне хочется, чтобы пассажиры посмотрели на меня, и я с гордостью глажу его засаленный воротник. Пальцы впитывают странный запах, запах, которого не бывает ни в нашем доме, ни в домах моих дядюшек и тетушек. Так не пахнут ни собаки, ни кошки, ни коровы, ни овцы. Этот запах исходит из оконца, ведущего в другой, неведомый мне мир. Так пахнет то, чего нельзя делать, и то, о чем пока не нужно знать.
Мамин запах — совершенно особенный. Это аромат заграничных духов и пудры, киноартистов, модных журналов, улицы Лалезар*Лалезар — улица в Тегеране, в начале и середине ХХ в. известная своими ресторанами, кабаре, кинотеатрами и модными магазинами. и танцевального салона при кафе Городской управы. Мама пахнет будущим, завтрашним днем и всем хорошим, что ждет меня там.
Пиджак, лежащий у меня на коленях, превращает меня в другого человека. В человека, которому не нужно быть чистым, воспитанным, образованным, первым в классе. Ему не нужно завязывать пышные банты, со всеми здороваться и в гостях рассказывать каждому встречному стихи, заученные — и недоученные — в школе. Ему не надо показывать болтливым и невнимательным родственникам, чему он научился за первый урок игры на фортепиано, пусть это всего лишь повторение гаммы: «до, ре, ми, фа, соль, ля, си». Не надо участвовать в конкурсе на самого красивого ребенка и проигрывать в нем.
С пиджаком Азиза-аги на коленях я становлюсь похожей на него. Я представляю, что все мое тело покрыто татуировками, а половина зубов — золотые. Вижу, как я в одиночестве слоняюсь по переулкам и хохочу, громко и заливисто — так же, как дочери нашей прачки, Фатимы. Я сажусь на мотоцикл к самому симпатичному парню в нашем квартале, и мы вместе едем смотреть фильм про Тарзана.
На остановке «Абшар» Азиз-ага останавливает автобус. Большинство пассажиров выходит, чтобы выпить чаю в придорожном кафе. Мы с Хасаном-агой не двигаемся с места. Азиз-ага, прежде чем выйти, вытаскивает из бардачка маленький пакет и кладет его мне на колени. Смотрит на меня через зеркало заднего вида и подмигивает. Лицо у него доброе, все в мягких линиях, как у тряпичной куклы. Мой друг — лучший в мире див. Его диковинный запах, красные глаза и засаленный старый пиджак создают что-то вроде прозрачной дымки, которая вьется вокруг меня. В этой волшебной дымке я таю, как снежинка, и я так счастлива, что мне хочется вот так и застыть каменной статуей на тысячи тысяч лет, не взрослея и не меняясь.
Сегодня Азиз-ага купил мне сушеной вишни. Из конца автобуса Хасан-ага окликает меня и спрашивает, что я делаю. В ответ молчу и быстро перебираю пальцами вишню. Пассажиры допивают свой чай. Сделав пару глотков самогонки, Азиз-ага отходит за деревья справить нужду. Я не смотрю в его сторону. Опускаю голову и торопливо жую вишню, но мысленно представляю себе, чем он занят, и у меня мигом загораются уши.
Мы трогаемся и медленно, словно муравей, ползем в сторону площади Ванак. Иногда откатываемся назад. Машины заносит на льду, и они останавливаются прямо посреди дороги, преграждая нам путь. Уже стемнело, все вокруг белым-бело. Хасану-аге страшно, он то и дело зовет меня из конца автобуса. Я знаю, что через несколько минут он захнычет. У него глаза на мокром месте, он по нескольку раз на дню плачет из-за всякой ерунды. Мама считает, что плач Хасана-аги беспричинный, как кудахтанье курицы. Отец называет Хасана-агу сущим ослом, но тот лишь смеется в ответ, — ему нравится быть ослом. Он радостно собирает посуду и смотрит отцу в рот, пока тот, явно довольный его стряпней, жует кебаб.
Окно разбито, холодный воздух из щели дует мне прямо в лицо. Шея затекла, спина заледенела. Азиз-ага с беспокойством смотрит на меня через зеркало заднего вида. Останавливает автобус. Затыкает щель газетами и тряпками и снова усаживается за руль. Я понимаю его немой язык, знаю, что он беспокоится обо мне и хочет, чтобы я пересела. Своим взглядом он как будто говорит мне: «Вставай, маленькая упрямая девочка, заболеешь! Иди в конец автобуса, там теплее. Я боюсь, что ты простудишься». Точно так же отвечаю ему глазами: «Я не сдвинусь с места, это мое личное сиденье, и я отсюда не уйду».
Мне нравится беспокойство Азиза-аги. Эта поистине материнская забота говорит о том, как искренна его дружба. Я закрываю глаза и мысленно переношусь в далекую эпоху великих падишахов. В те времена, когда верные витязи, желая доказать правителю свою преданность, босыми проходили по раскаленным углям и боролись с семиглавыми драконами.
Автобус останавливается — впереди затор. Жуть как холодно. Вся правая половина тела у меня окоченела, кончики пальцев покалывает, ног не чувствую... Голова раздулась и пульсирует; она тяжелая, как каменная глыба. Замерзшая, сквозь полузакрытые веки я смотрю на тени, танцующие в снегу за окном. Сопли текут ручьем, щиплет глаза. Меня то бросает в жар, то трясет от холода, да так, что стучат зубы. По щекам помимо моей воли бегут слезы. Азиз-ага вытирает их грубыми пальцами и улыбается, не открывая рта. Ребята из школы, которые знают Азиза-агу, говорят, что у него все зубы золотые. Я им не верю. Спрашиваю у мамы, но она тоже не знает, да и с Азизом-агой она не знакома. Ей не нравится мой вопрос, и она грозится задать мне трепку, если я еще хоть раз заговорю с водителем автобуса или взгляну на него. Мама считает, что только у плохих людей и «всякой голытьбы» бывают золотые зубы, что все они непременно воры и убийцы и нечего маленьким девочкам с ними водиться. Я ей не верю. Мне обидно, что порой мама врет и ехидничает, называет тетушку Азар толстой и страшной. Меня расстраивает, что мама многого не знает: например, ей неизвестны столицы большинства стран и простейшие правила арифметики. И все же для меня она самая лучшая и самая красивая мама на свете. Вечерами перед сном я притворяюсь, что у меня болит живот, только бы она посидела возле моей кровати. Мне хочется признаться, как нехорошо я иногда о ней думаю, но мама всегда занята, спешит и ей не до меня. А если она узнает, что я украдкой подслушиваю их с папой разговоры, то непременно меня накажет.
Азиз-ага весь издергался из-за снега и заторов. Несмотря на все его усилия, автобус не продвигается и на пару метров. Мы будто заблудились в белоснежной пустыне. Из конца автобуса доносится голос Хасана-аги, он ноет и икает от страха. Я тоже неважно себя чувствую. Кажется, заболеваю. Мой желудок набит вишней, к горлу подкатывает тошнота. Обеими руками я вцепляюсь в пиджак Азиза-аги, голова кружится. Хочу подняться, но ноги не слушаются. Открываю рот, но голоса нет. Весь автобус, весь город, все вокруг в снегу, и я заледенела под этим белоснежным куполом. Застыла вот так на долгие годы. Только глаза горят, как два уголька, и из них капают слезы, а рот, пересохший и наполненный горечью, просит воды... Воды, воды, воды...
Ласковая рука, пахнущая пудрой и кремом, гладит мой лоб. Кто-то шепчет мне на ухо молитву и дует в лицо. Я вижу вокруг себя знакомые лица; огромные добрые глаза тетушки Азар сияют в свете лампы. Пахнет травяными отварами Бибиджан. Я узнаю свою постель, свежие простыни и мягкое одеяло и понимаю, что мама рядом. Сердце наполняется ощущением покоя. Я засыпаю, и мне снится, что я сижу на закорках у Азиза-аги, а он, как ковер-самолет, взмывает выше облаков и несет меня навстречу далеким невиданным городам... Мне так хочется, чтобы Азиз-ага наконец открыл рот и я увидела все его золотые зубы! Жаль, что его губы сомкнуты, как створки ларца с драгоценностями.
Я тяжело больна. По четвергам меня навещает доктор Коусари. У меня хрипы в груди, по вечерам поднимается температура. Доктор назначает новое лечение всякий раз, когда приходит, но мне становится все хуже. Я исхудала, пожелтела и ослабла, у меня выпадают волосы. Ко мне приводят другого доктора, который кашляет еще больше, чем я, а его лекарств нет ни в одной аптеке.
Словно ветер, пролетают дни и недели. Я забыла, что такое школа и уроки. Сплю днями напролет и во сне тоже кашляю. Бабушка сидит рядом, тихонько читая молитвы. Когда я просыпаюсь, она рассказывает мне сказки и кормит с ложечки. Каждый день я смотрю в окно на голые ветви хурмы и считаю дни до прихода весны. Каждый день в четыре часа пополудни я вижу, как шамиранский автобус проезжает перекресток перед школой. Вижу, как Азиз-ага, печальный и одинокий, окидывает взглядом пустую остановку и едет дальше. А может, он меня забыл и теперь отдает припрятанное в бардачке угощение другой девочке. Мое сердце сгорает от ревности, и кашель усиливается. Мама в растерянности спешит сообщить об этом доктору Коусари, и я слышу голос отца, который велит собрать меня в дорогу во Францию.
Я останусь на второй год. Плачу, а тетушка Азар говорит, что нет ничего важнее здоровья. Вот бы скорее наступило лето и поспела черешня. Летом у нас еще больше гостей, чем обычно. Наша семья — целое племя, у меня куча дядюшек и тетушек, дюжина двоюродных братьев и сестер. Мой папа — предводитель этого племени, его все уважают. По пятницам племя ужинает у нас, и мама оставляет большую половину гостей на ночь. Спим мы все вместе на веранде в саду, разделившись на группки: дети рядом друг с дружкой, взрослые — поодаль, под тополями, на деревянных тахтах с москитными сетками. Папа один-одинешенек спит в беседке, по обеим сторонам которой текут ручейки, и их журчание слышно до самого утра. С детьми ложится еще и бабушка, она присматривает за нами. В изголовье каждому она ставит стакан воды со льдом, а под подушку кладет горсть цветков жасмина. Она пересчитывает нас и зовет каждого по имени — убедиться, что все на месте.
Я люблю эту живую ночную тишину. Я слышу сердцебиение спелых фруктов и легкое дыхание молодых побегов. Перед сном считаю звезды и рассматриваю облака, похожие на людей. Одно — точь-в-точь Азиз-ага. Он окликает меня с высоты и корчит рожи. Двоюродные братья шепчутся, и бабушка, не вставая, дает им по ногам длинным прутом. Младший дядя храпит так, что в развалинах начинают лаять собаки. Бибиджан разговаривает во сне, а Туба-ханум громко чешется до самого утра. Кто-то из детей постоянно портит воздух, и бабушка разъяренно вскакивает с места, чтобы найти виновника. Все сразу становятся тише воды, ниже травы и прикидываются спящими.
Я засыпаю под писк комаров и мерцание звезд. Иногда по ночам льет дождь, и бабушка накидывает на нас клеенку, которую всегда держит наготове. Мы с двоюродным братом прижимаемся друг к другу под этой толстой клеенкой и, словно зарывшиеся под землю муравьи, вслушиваемся в стук дождя над головой.
С самого начала болезни я сижу в заточении в своей комнате, и меня все пугает. Страх-невидимка всегда где-то рядом. Иногда он открывает дверь и заходит ко мне после обеда, когда взрослые отдыхают. Порой он прячется за окном или под маминой юбкой. Сегодня утром страх был в зеркале и как будто насмехался надо мной. Это он заставляет меня кашлять. Мама больше не доверяет доктору Коусари и выбрасывает прописанные им лекарства. По ночам у нас остается мой дядя-врач. Они с мамой договорились каждый вечер по очереди ставить мне уколы. Папа говорит, что заграничные врачи — гении и они с первого раза выписывают лекарства, от которых проходят самые тяжелые болезни. Тетушка Азар смотрит на меня грустными глазами и целует так, будто видит в последний раз. У Хасана-аги есть старая почтовая открытка с изображением толстой золотоволосой женщины в платье из бархата и кружев. Он говорит, что это королева Парижа, скверная женщина, которая не верит ни в Бога, ни в пророка Мухаммада. Хасан-ага беспокоится о нас с мамой и просит бабушку днями и ночами читать намаз, чтобы уберечь нас от нечестивой королевы. Мама радостно собирает вещи в дорогу. Я знаю, что страх будет и в Париже; куда бы я ни пошла, он будет преследовать меня. Бабушка беспрестанно читает намаз и дует мне в лицо. Каждый вечер Туба-ханум поит меня печеночным бульоном. На шее и на ногах у меня тысячи ленточек-талисманов с молитвами, а под подушкой — целая гора маленьких, сложенных вчетверо бумажек-заговоров.
По-прежнему каждый раз в четыре часа пополудни я вспоминаю, как заканчивались школьные занятия, и думаю об автобусе, который появляется вдалеке и, как полузабытый сон, растворяется в белой дымке, так и не доехав до меня. До сих пор по вечерам я повторяю про себя: «Я не сяду ни в какой автобус, кроме автобуса Азиза-аги». Это договор, который мы с ним заключили, и я буду верна ему до самого Судного дня. Я клянусь. Произнося клятву, я закрываю глаза. Задерживаю дыхание, и мое сердце стучит, как барабан. Я уверена: Азиз-ага его услышит и обязательно ответит.
Через три дня мы уезжаем. Бабушка сидит у окна и нижет на нитку цветы жасмина, чтобы сделать мне ожерелья и браслеты. Какие же все печальные. Даже Туба-ханум, всегда такая заводная, стала сама не своя. У нее в глазах стоят слезы, и она утирает нос краешком рукава.
В дверь стучат. Думаю: наверняка это новый доктор или одна из тетушек. Самые разные люди приходят нас навестить и стучат в дверь по сто раз за день.
В комнату заходит Хасан-ага и останавливается около двери. Вид у него растерянный, он озадаченно смотрит на маму; хочет что-то сказать, но не решается. Как обычно, от страха он начинает икать. Молча указывает рукой на входную дверь.
В замешательстве мама поднимается и идет за Хасаном-агой в коридор. Доносится ее голос: «Кто?» Я не слышу, что отвечает Хасан-ага. Слышу только мамин голос, который становится все громче и громче и, как сирена, внушает тревогу всем вокруг.
Бабушка поднимается, чтобы закрыть окно, и натягивает на меня одеяло аж до подбородка. Снова раздается голос мамы: «Водитель автобуса?!» Сердце выпрыгивает из груди. Я приподнимаюсь на постели. Ответ Хасана-аги похож на блеяние овцы, которую собираются резать. Я слышу мамины возгласы: «Кто? Что? Какого автобуса?!»
Милый Хасан-ага, еле живой, мямлит что-то себе под нос. Мама поднимает крик: ее интересует, как осмелился какой-то жалкий водитель прийти справиться о здоровье ее дочери. Она отправляет Хасана-агу передать этому водителю, что, если он еще хоть раз здесь объявится, мама велит переломать ему ноги.
Я откидываю одеяло. Босиком, в тоненькой ночнушке вскакиваю с кровати и мчусь в коридор. Туба-ханум пытается меня остановить. Я отталкиваю ее и кусаю за руку. Мама, изумленная моим странным поведением, приказывает мне сейчас же вернуться обратно. Я не обращаю внимания на ее угрозы и сломя голову несусь в конец коридора к папиному кабинету. Забежав внутрь, запираю дверь. Окна кабинета выходят во двор. Я распахиваю шторы. Забираюсь на стул и вижу Азиза-агу, который, словно пристыженный робкий ребенок, стоит посреди улицы, переминаясь с ноги на ногу. В руках у него маленький пакет. Его обыкновенно спутанные волосы причесаны, а пуговицы на рубашке застегнуты до самого горла. Он не хочет, чтобы были видны татуировки у него на груди. Я открываю окно. Зову его. Он оглядывается по сторонам, собирается уходить. Я зову его громче и машу рукой. Он оборачивается. Поднимает голову, и его взгляд останавливается на мне. Все его лицо, как в старые времена, озаряется добротой. Я плачу и лепечу что-то, а что — сама не понимаю. Не сходя с места, Азиз-ага приветливо кивает мне. Видит Бог, он так рад! Он улыбается, и тут случается чудо. Губы Азиза-аги размыкаются. Его рот похож на темную пещеру. А в глубине ее, как лампа Алладина, сверкает одинокий золотой зуб. Я знаю, что эта волшебная лампа исполнит любое мое желание. Я закрываю глаза и загадываю снова стать здоровой. Загадываю, чтобы кашель прекратился и страх исчез.
По приезде в Париж мы останавливаемся в отеле «Ваграм», через три дня меня осматривает французский доктор и выписывает мне подробный рецепт. Но мне уже лучше и кашляю я реже. О нашей тайне — моей и волшебной лампы — никто не знает, и мама приписывает мою быструю поправку гениальности французского доктора. Но я-то знаю, что меня исцелило. Каждый вечер в темноте комнаты я запускаю руку под простыню и прикасаюсь к воображаемой лампе Алладина, повторяя свою всегдашнюю молитву.
Мы пробыли в Париже больше полугода. По возвращении в Тегеран меня записывают в новую школу, совсем рядом с домом. Я добираюсь туда пешком, но всякий раз, переходя через дорогу, я с замиранием сердца ищу взглядом шамиранский автобус.
Годы летят быстро, и вот я уже настоящая взрослая женщина. Вместо старых автобусов по улицам пускают маршрутные такси, за рулем в них молодые водители. Но пусть прошло много времени, я по-прежнему верна моему громадному другу и нашему договору. Каждый раз, когда мне становится грустно, когда случаются неприятности или дела не ладятся, вдруг откуда-то из глубины моих детских воспоминаний выплывает волшебная пещера — рот моего друга, и золотой зуб, как утренняя звезда, разгоняет мрак ночи.
Сороковой автобус появляется из-за поворота и медленно подъезжает к остановке. Детский голос внутри меня произносит: «Я не сяду ни в какой автобус, кроме автобуса Азиза-аги». Дочка бежит впереди меня. Машет рукой водителю, взгляд у нее озорной и загадочный. Может быть, у нее тоже есть тайна, которую она мне никогда не расскажет. Ведь и я когда-то никому не рассказала: ни маме, ни Хасану-аге, ни даже тополям в дальнем конце сада...