Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Публикуемый очерк был напечатан за подписью О. де Б. 22 мая 1830 года в газете «Мода» (La Mode), которая начала выходить в Париже в октябре 1829 года. Выпуски появлялись раз в неделю по субботам, а каждые три месяца из них комплектовался один том в 400 страниц. Издание затеяли два дерзких молодых журналиста-денди, Шарль Лотур-Мезере и Эмиль де Жирарден, с целью потеснить с рынка другую газету, очень старую (выходила с 1797 г.) и очень старомодную (хотя и посвященную моде). Под названием «Модная газета для дам» (Journal des Dames et de la Mode) ее выпускал бывший священник Пьер де Ла Мессанжер. Именно эту газету имеет в виду Бальзак, когда в самом начале статьи упоминает «вульгарные листки», с которыми «Мода» ведет борьбу. «Модная газета» была тонкая, посвященная почти исключительно дамским нарядам и рассчитанная в основном на провинциалок, среди которых пользовалась большим успехом. «Мода» была задумана как издание толстое, рассчитанное преимущественно на парижскую публику и посвященное далеко не только туалетам (хотя модные картинки публиковались и в ней). «Мода» не случайно имела подзаголовок «Обозрение мод. — Галерея нравов. — Обзор салонов». Создатели «Моды» мыслили ее как издание не столько об одежде, сколько об аристократическом образе жизни, а значит, об убранстве дома, о светской беседе, карточной игре, экипажах, лошадях, охоте, садах и проч. Издатели «Моды» ставили перед собой амбициозную цель — не просто одеть своих читателей и читательниц, но превратить их в современных элегантных мужчин и женщин. Допустив ради ясности сильный анахронизм, скажу, что «Мода» относилась к «Модной газете для дам» примерно как журнал «Афиша» эпохи своего расцвета относился к советскому журналу «Работница».
В 1830 году Бальзак уже публикует прозу, которую подписывает собственным именем, но в то же время очень активно пробует себя в журналистике, ставя под статьями то полную фамилию, то инициалы, то псевдонимы. С «Модой» Бальзак сотрудничал в течение всего 1830 года, он публиковал там и отрывки из своих новелл, и статьи. Статьи эти посвящены моде в широком смысле слова: в полном соответствии с программой газеты Бальзак рассказывает не о фасонах одежды, а о стиле жизни — модных словах, времяпрепровождении в загородных поместьях[1], «новой теории завтрака»[2]. Причем описывает Бальзак не только уже существующие моды, но и процесс их формирования.
В конце «Модных слов» Бальзак обещает, что продолжит статью и опишет подробнее «секты, доктрины и кварталы», где в ходу модное элегантное наречие. Продолжение осталось ненаписанным, как ненаписанной осталась анонсированная в «Трактате об элегантной жизни», опубликованном в конце 1830 года в той же «Моде», глава о беседе[3]. Но отношение Бальзака к модным словам можно понять уже по одной публикуемой статье.
Отношение это неоднозначно. Все «модные» статьи Бальзака в той или иной степени ироничны: автор ценит важность моды, но ясно видит ее условность и с насмешкой относится к тем, кто исполняет ее указания слишком буквально. Модный жаргон, прежде всего жаргон наукообразный, вызывает у Бальзака презрение, и он безжалостно издевается над ним, например нанизывая «ученые» слова: «В равноденствие допустимо облекать ваши мысли в сентенции такого рода: „Репродуктивная сила рефлексии проявляется лишь в отдельных феноменах; ведь если рефлексия есть тотальность, то это тотальность диффузная“. А вот в полнолуние надлежит высказываться более ясно: „В сенситивный период сенсуализм инкорпорируется в жизнь посредством сенсорных реакций“».
Когда мы с участниками переводческой мастерской дошли до этого места, те, кому приходилось переводить современные статьи и монографии из области социальных наук, тяжело вздохнули; им послышалось в этой диффузной тотальности что-то очень знакомое.
Но в то же самое время видно, что Бальзаку доставляет удовольствие коллекционировать модные слова, отличать совсем свежие от тех, что уже отжили свой век, сохранять «на память» эти отжившие. Более того, он и сам не чуждается сочинения новых слов или придания нового значения старым. Когда Бальзак пишет о творцах модных слов: «талант, который изобретает эти слова или, что то же самое, вводит их в моду, пускает их в обращение небрежно; он употребляет их как бы невзначай», — он пишет и о себе. Он сам бросал новые слова без пояснений, и порой — хотя и не всегда — они обретали долгую жизнь. Некоторые слова, приведенные в статье Бальзака, фигурируют во французской литературе считаное число раз; таково, например, прилагательное barbarismique — варваристический, которое Бальзак то ли где-то подслушал, то ли сам придумал, но оно в языке не прижилось. Зато другие были крайне популярны в свою эпоху: так, считается, что именно к нашему очерку восходит именование низкорослого грума, которого истинные модники считали необходимым помещать на запятках своего экипажа, тигром (а почему — Бальзак не поясняет, и приходится домысливать, что дело было в полосатых ливреях этих грумов).
Разумеется, не все «модные слова», приведенные в статье, были изобретены или введены в обиход Бальзаком, но благодаря ему мы узнаем о том, как переменилось в 1830 году их употребление. Например, архитектурный термин galbe (изгиб) получил в модном языке значение «нечто своеобычное, шикарное». В этом значении его употребляли как минимум до конца XIX века, да и самому Бальзаку случалось говорить об изгибе в переносном смысле не только с иронией, но и вполне всерьез. А некоторые модные слова из бальзаковского очерка широко употребляются до сих пор и стали совершенно обыкновенными. Сегодня ошеломительный успех или актуальная книга вовсе не кажутся чем-то из ряда вон выходящим; но такими они были в 1830 году, когда Бальзак выделял их курсивом как дерзкие неологизмы. Между прочим, мы имеем надежное свидетельство того, что именно так, как нечто неслыханное, они и воспринимались в 1830 году. Месяц спустя после публикации статьи Бальзака, 1/13 июня 1830 года, князь Петр Андреевич Вяземский в письме к жене характеризует певицу Генриетту Зонтаг точной цитатой из «Модных слов»: «On dit qu’elle est étourdissante [Говорят, что она ошеломительна]. Что же ты рот раскрыла и уши распустила? Ce mot d’étourdissante t’a étourdi [Слово „ошеломительная“ тебя ошеломило]. Итак, знай же, что по законам модного парижского света toutes les admirations, toutes les impressions, tout se résume, tout se résout par étourdissant [любые восхищения, любые впечатления — все выражается, все отражается в ошеломительном]»[4].
Одним словом, уже в этой ранней статье Бальзак предстает перед нами таким, каким его знают читатели «Человеческой комедии»: внимательным бытописателем — и одновременно творцом эффектных слов и человеческих типов; критиком светского общества — и одновременно человеком, страстно желающим стать в нем «своим»; глубоким социальным мыслителем — и «легкомысленным» автором, который эпиграфом к «Трактату об элегантной жизни» поставил следующий «фешенебельный перевод» слов Вергилия «Ум двигает массу»: «Ум человека проявляется в том, как он держит трость».
А самое главное впечатление от «Модных слов» — это, конечно, их удивительная актуальность (вот и пригодился бальзаковский совет «ошеломлять» собеседника этим словом). Модные слова стали называться мемами — но живут и умирают они по-прежнему примерно так, как это описано у Бальзака.
Перевод сделан по изд.: Balzac H. de. Œuvres diverses. Paris: Gallimard, 1996. T. 2.
Перевод выполнили участники мастерской «Художественный перевод с французского языка» (Литературные мастерские Creative Writing School) под руководством Веры Мильчиной, ведущего научного сотрудника ИВГИ РГГУ и ШАГИ РАНХиГС: Кирилл Батыгин, Ольга Голубева, Тася Егорова, Наталья Коваленко-Евдошенко, Ольга Колесникова, Ольга Коркина, София Корсакова, Наталья Краснова, Анна Ланг, Варвара Латышева, Маргарита Литвиненко, Екатерина Лобкова, Евгения Молькова, Светлана Попова-Мариани, Анна Серегина, Аркадий Тесленко.
Вступительная заметка Веры Мильчиной
* * *
Оноре де Бальзак
Модные слова
Мода, как всякая другая отрасль человеческой премудрости, имеет свои предрассудки. Так, многие считают себя модными, потому что одеваются по указке тех вульгарных листков, с которыми мы боремся изо всех сил. Это мнение ошибочно. Из него проистекают все те разочарования, что ущемляют самолюбие людей, которые по равнодушию своему не задумываются обо всех обязательствах, налагаемых изысканным вкусом и правилами хорошего тона. Недостаточно покупать настоящую новую материю, одеваться у Блена[5], шить платья у Викторины, заказывать экипажи у Тома́-Батиста, выписывать «тигров»[6] из Англии, брать перчатки у Бодье; чтобы быть модным, надо еще кланяться, говорить, петь, сидеть, беседовать, есть, пить, ходить, танцевать так, как желательно и угодно моде. До сих пор, однако, этими важными особенностями, этими внезапными переменами, этими атмосферическими капризами пренебрегали; но, скажем без обиняков, в наших предшественниках такое пренебрежение обличало невежество, а в наших соперниках обличает беспомощность.
Сегодня эти тонкости обрели подлинную важность; коль скоро наши нынешние нравы — большие уравнители, коль скоро приказчик, получающий в год тысячу двести франков[7], может превзойти маркиза изяществом манер и элегантностью костюма, а порой и подавить его силой слова, лишь тонкости позволяют людям хорошего тона узнавать друг друга в толпе.
В этой статье речь пойдет прежде всего о модных словах, ведь язык быстрее всего выдает невежду. Если бы лафонтеновская обезьяна не болтала лишнего, дельфин доставил бы ее на сушу[8].
Новые слова, порожденные событиями или вошедшие в моду по чьей-то прихоти, поначалу придают разговорам людей, их использующих, тот неуловимый налет велеречивости и туманности, что дарит мгновенное превосходство. Они кажутся глубокомысленными тем, кто их не понимает. У нас во Франции почти ни у кого нет мужества признаться: «Сударь, выражение, которое вы употребили, мне незнакомо».
Стало быть, человек, знающий, какие слова нынче в моде, получает в свое распоряжение колоссальную власть.
У него есть право презрительно смерить взглядом глупца, осмелившегося спросить о значении какого-то слова
Или рассмеяться ему в лицо
Вскрикнуть: «Как! Вы не знаете этого слова?»
Дать разъяснения с беспощадной снисходительностью
Обрушить на него целую лекцию
Перед всем светом изобличить отсталость этого господина
Начать говорить на греческом, арабском, санскрите или латинском и проч. и проч.
Но у нас во Франции принято делать вид, будто любая галиматья нам совершенно понятна, и глубоко чтить всякого, кто ее изрекает.
Продолжим.
Человек, постигший тайну модной речи, человек, язык которого не похож ни на чей другой, имеет счастье услышать, как о нем говорят: «У господина Такого-то особая манера выражаться... Право, есть в его словах что-то выдающееся...»
Рассмотрим некоторые новые слова и наглядно покажем, какую необыкновенную выгоду может извлечь из них тот, кто следует моде. Вы приезжаете в какое-нибудь поместье, и вечером там устраивается чтение газетной статьи, книги, романа — в общем, чего угодно... Затем каждый высказывает свое мнение. Настает ваша очередь; с хозяйкой дома вы соглашаетесь в том, что книга написана плохо; с хозяином — что задумана она интересно; с одним гостем — что описания красочные; с другим — что характеры яркие.
— Но, — добавляете вы, — главное не в этом!.. В наши дни...
Все взгляды обращаются на вас.
— В наши дни книги, как и все прочее, должны быть актуальными...
После чего вы берете каминные щипцы и начинаете, ни на кого не глядя, мешать уголья. Назавтра все только и толкуют об актуальном, но некстати и не к месту; и благодаря этому вы легко отличите остроумного человека от глупца, без труда узнаете мужчину или женщину по-настоящему модных.
Важная особа наносит визит соседу; это человек, возвысившийся во время Империи, который рубит с плеча и спорит без конца. Спрашивают вашего мнения.
— Он человек топорный.
Понимай как хочешь!
Спустя несколько дней некая дама употребляет это выражение совершенно невпопад, и тогда вы объявляете ее женщиной замечательно забавной. Вы ведете разговоры о политике в доме крупного землевладельца, за столом собрались господин префект, его преосвященство епископ, сторонники министерства, абсолютисты и десяток либералов. За десертом дискуссия накаляется. Вы понимаете, что положение сторон равное, что они перебрасываются безосновательными суждениями, а слова революция, анархия, либерализм, абсолютизм — не что иное, как вывески их страстей.
— Э, господа, — говорите вы, — о чем вы думаете!.. К чему эти разговоры о либерализме! Либерализм умер, он отжил свой век.
Все замолкают.
— Впереди нас ждет нечто более сильное и всеобъемлющее. Абсолютизм, либерализм — все это устаревшие идеи.
Никто не хочет быть устаревшим.
— Нынешний век идет вперед под знаменем провиденциальной идеи[9].
Это слово все равно что абракадабра. Теперь каждый будет увиваться за вами, чтобы узнать, что вы имели в виду.
Вы приходите в один из тех парижских салонов, где приобретаются и теряются репутации, где самым серьезным образом обсуждаются моды и прочие легкомысленные вещи; с вами заводят разговор о г-же Девриент[10], хозяйка дома спрашивает вас, какого мнения о г-же Девриент вы, обитатель квартала Маре[11]; на что вы отвечаете:
— Сударыня, вчера она была блистательна...
Два-три щеголя, не без уважения смотревшие на ваше платье, на вашу изысканную трость, на узел вашего галстука, от вас отворачиваются, и вы догадываетесь, что сболтнули глупость.
— О, она была ошеломительна!.. — отвечает вам хозяйка дома.
Понимаете? Слово ошеломительна было звеном, предназначенным связать все стороны вашего существа со всеми частями вашего туалета. Вы неполноценный человек, красавица без глаза, как сказал бы Саварен[12].
Ныне любые восхищения, любые впечатления — все выражается, все отражается в ошеломительном!..
Божественный, очаровательный, чудесный... Ха! Старье. Если человек не сказал: «Я прочел „Исповедь“[13], предисловие ошеломительно!» — считайте, что он не сказал ровно ничего.
Человек, не пользующийся этим словом, — что он такое?.. Даже не существо — ничтожество, похожее на тех, кто читает «Конституционную»[14] за рюмкой водки и носит плетеную шляпу.
Ошеломительный — кульминационная точка языка, а слово мерзостный располагается на другой оконечности системы. Некоторые богатые вдовы из Сен-Жерменского предместья[15] говорят изящнее: «Это оскорбительно плохо».
Одно выражение начинает входить в моду и сражается с ужасным ошеломительным: «Положительно, она была обворожительна». Нельзя поручиться, чтобы столь утонченная и изысканная лесть не пошатнула господство ошеломительного.
Знаменитый Тупица старый![16] потеснил долго царившего тупицу.
А теперь обратимся к словам, которые подходят ко всему, выражают все, спасают вас от дискуссии и которыми можно, как наличными, расплатиться на месте.
В наше время, когда поэзия мертва и ее не найти в книгах, мода вынуждает нас видеть поэзию повсюду. Тут есть нечто поэтическое... — эта фраза стала универсальной. Она применима ко всему. О Тальони[17] вы скажете: «В ее танце есть нечто поэтическое».
Между тем существует выражение куда более мощное: нечто драматическое. Этим выражением вы режете без ножа любую критику. Вы бросаете в лицо своим слушателям целый век с его мыслью. Пример: «Бонапарт — нечто поистине драматическое!» Или: «Эта книга — нечто поистине драматическое!» И что на это возразить?
Если тихим вечером вы стоите на берегу неподвижного прозрачного пруда подле юной девы, скажите ей: «Тут есть нечто драматическое!»
Если мимо вашего дома проезжает катафалк, скажите вашему соседу: «Тут есть нечто драматическое!» Суд присяжных, Фриле[18], Буке[19]: «Нечто драматическое!» Суд ― нечто драматическое! Каторга ― нечто драматическое! Драматическое повсюду, кроме театра.
«Тут есть нечто поэтическое! Тут есть нечто драматическое!» Если вы знаете эти две фразы, значит, вам известна вся тайна людей, рвущихся составить себе репутацию; вы с ними одного круга; вы их понимаете, и ваша речь под стать вашему платью; одним словом, вы человек своего времени.
Что же до скороспелых юнцов, суетящихся в литературном мире, было бы дурным тоном не сказать о них, будь им даже пятьдесят лет: «Этот новичок подает большие надежды».
И наконец, о чем бы ни шла речь: о живописи, о стихах, о прозе, о Востоке, об Испании, о Греции, о народе, о короле, о пятнадцатом столетии, о Сент-Антуанском предместье, о «Сценах частной жизни», о «Народных сценах, нарисованных пером», о «Скверных ребятах», об «Исповеди», о «Двух шутах»[20], — честь имеем предупредить, что вас сочтут прибывшим из Мономотапы[21], если вы не скажете: «Списано с натуры!»
«О! Списано с натуры!..» — восклицает потрясенный истукан, который, свесив руки, раздавленный впечатлениями, с полуоткрытым ртом, с широко распахнутыми глазами, сидит и восхищается. Считается, что от чувств фешенебль[22] должен оцепенеть.
Когда вы скажете: «Списано с натуры!» — следует принять туповатый вид, противоречащий обычному изгибу вашей остроумной физиономии; кстати, учтите: изгиб[23] — еще одно модное слово, одно из тех слов, которые позволят вам сойти за члена Общества антикваров или Академии надписей и изящной словесности.
Талант, который изобретает эти слова или, что то же самое, вводит их в моду, пускает их в обращение небрежно; он употребляет их как бы невзначай. И вот уже слово передается из уст в уста, имеет успех, добавляет блеска уму и платью; оно будто лак, довершающий красоту картины. Элегантное общество его подхватывает; но в то же самое время элегантное общество превосходно чувствует тот день, час, минуту, когда слово умирает или становится смешным, и требуется необыкновенное чутье, чтобы понять, в ходу ли еще то или иное слово. В этом и заключается ловушка. Употреблять слово, вышедшее из моды, так же опасно, как произносить его не к месту и не ко времени. Запоздалый юнец, вздумавший блеснуть словом пирамидальный[24], так же нелеп, как денди, напяливший боливар, или рантье, пожелавший удивить дочь калейдоскопом[25]. Так что мы почитаем своим долгом предостеречь будущих депутатов, которые скоро соберутся в Париже[26], от одной фразы — на законодательной ниве ею злоупотребляют уже давно, и притом чудовищно: «Господа, мы представляем на ваше рассмотрение...»
Положительные мужчины и положительные женщины начинают устаревать. Молодые люди звучат издевательски. Люди важные по-прежнему в ходу.
А вот люди с высоким лбом и широкой грудью не прижились.
Это вульгарно потеряло свежесть, но вульгарность пока еще держится.
В моей жизни нет красок. — Он разочарован жизнью. — Просить у жизни невозможного... — эти выражения больше не используются. Но загубить свое существование до сих пор в моде.
Нынче имеется способ употреблять слова так, чтобы сделать речь колоритной; атакуйте нонконформиста варваристическим красноречием[27] — и он будет потрясен.
«Виктор Гюго?.. Да, он хотел сделать нечто драматическое. — Министерство попыталось сделать нечто абсолютистское. — Журналист делается властью».
Или же вы приправляете свою речь технологической фразеологией: «Это произведение отличается особым психологизмом. — Если бы только у этого романа была более продуманная фабула... — О, сударь! как восхитительна трилогия Бомарше!..»[28]
Речь зашла о философии? Так вот, кем бы вы ни были, знайте, что если вы не будете точно следовать моде, то совсем пропадете! Не вздумайте употреблять слова, оканчивающиеся на -ность, такие как объективность, субъективность, тождественность, разнообразность, одномоментность, спонтанность, мимолетность, если хозяин дома забрасывает вас измами, используя термины сенсуализм, идеализм, догматизм, критицизм, буддизм и проч. и проч., но если вы изъясняетесь измами, пока ваш собеседник сыплет циями вроде аффектация, сенсация, инспирация и аргументация, то вас примут за болвана. Например, в равноденствие допустимо облекать ваши мысли в сентенции такого рода: «Репродуктивная сила рефлексии проявляется лишь в отдельных феноменах; ведь если рефлексия есть тотальность, то это тотальность диффузная». А вот в полнолуние надлежит высказываться более ясно: «В сенситивный период сенсуализм инкорпорируется в жизнь посредством сенсорных реакций».
Всякий раз, когда в разговоре соперник вроде бы начинает одерживать над вами верх, заявляйте следующее: «Сударь, вам отказывает логика. Не соблаговолите ли вы вернуться к рассуждениям более рационального порядка?..» Это хороший способ намекнуть собеседнику, не нарушая приличий, что он несет полную чушь.
Если речь зайдет о Ламартине — о, как все к вам прислушаются, когда вы холодно бросите: «Он из школы лейкистов»[29].
Поскольку мы полагаем, что уже достаточно обосновали этим предуведомлением... — но мы того и гляди заговорим естественно!.. — обосновали, хотели мы сказать, этими пролегоменами, что людям, которые радуются, когда их никто не понимает, совершенно необходимо быть в курсе подобных модных новшеств, мы постараемся довершить эту важную отрасль фешенебельного образования, рассмотрев выражения, употребляемые в некоторых парижских салонах. Полагаем также, хотя и не утверждаем, что сие элегантное наречие, в котором, впрочем, попадается также немало французских слов, называется фразерством. Мы постараемся описать его секты, доктрины и кварталы.
* * *
Примечания
[1] Этот очерк под названием «О помещичьей жизни» существует в двух русских переводах: Б. Грифцова (Бальзак О. де. Собр. соч.: В 15 т. М., 1955. Т. 15) и Р. Линцер (Бальзак О. де. Собр. соч.: В 24 т. М., 1960. Т. 23). (Вернуться к тексту)
[2] Эту статью в переводе В. Мильчиной см.: Иностранная литература. 2020. № 3. С. 92–99.
[3] Перевод этого трактата см. в кн.: Бальзак О. Физиология брака. Патология общественной жизни / Пер. О. Гринберг и В. Мильчиной. М.: Новое литературное обозрение, 1995. С. 223–254.
[4] Звенья. М.: Л., 1936. С. 263-264.
[5] Здесь и далее перечислены знаменитые парижские поставщики модных товаров — портной, модистка, каретник и перчаточник.
[6] В первой половине XIX в. англичане, а за ними и французы стали называть тигром грума, который ездил на запятках экипажа, а когда он останавливался, открывал для своего господина дверцу и помогал кучеру управляться с лошадьми. Предполагают, что происхождение названия связано с разноцветными полосатыми ливреями и что особенно ценились низкорослые «тигры», не нарушавшие равновесие экипажа. Считается, что во французскую литературу это название ввел именно Бальзак, и именно в публикуемом очерке.
[7] Тысяча двести франков в год — сумма более чем скромная; в романе «Отец Горио» Бальзак приводит годовое жалование чиновников, «занимающих места потеплее», — от трех до шести тысяч франков.
[8] В басне Жана де Лафонтена (1621–1695) «Обезьяна и Дельфин» (IV, 7) Дельфин, приняв обезьяну за человека, спасает ее после кораблекрушения. Между ними происходит диалог, и если об Афинах обезьяне известно, что это город, то Пирей она принимает за имя человека, благодаря чему дельфин осознает свою ошибку и, избавившись от обезьяны, возвращается на выручку людям.
[9] Идея общественного прогресса, в котором видели реализацию небесного предопределения. Поиски и прославление провиденциальной идеи были очень популярны среди некоторых сторонников сенсимонизма. В конце 1820-х годов Бальзак и сам был к ним близок, но в публикуемой статье иронизирует над бывшими кумирами. А в 1833 году в новелле «Прославленный Годиссар» заглавный герой, краснобай-коммивояжер, торгующий разом и дамскими шалями, и сенсимонистской газетой, пускает в ход «весь запас своего потрясающего красноречия», чтобы «добиться торжества великих провиденциальных идей и более разумного устройства общественного порядка» (пер. Н. Коган).
[10] Вильгельмина Девриент (урожд. Шредер; 1804–1860) — немецкая оперная певица. Исполнение партии Леоноры в «Фиделио» Бетховена принесло Девриент славу лучшего сопрано Европы. В Париже дебют Девриент состоялся 6 мая 1830 года (то есть за две недели до публикации бальзаковского очерка) на сцене Итальянской оперы, где она с огромным успехом выступила в роли Агаты в «Вольном стрелке» Вебера.
[11] Жители парижского квартала Маре (во времена Бальзака в основном скромные рантье), считались старомодными и отставшими от жизни.
[12] «Десерт без сыра — все равно что красавица без глаза» — афоризм из книги Жана-Антельма Брийя-Саварена (1755–1826) «Физиология вкуса» (1826); ее название Бальзак перефразировал в названии своей «Физиологии брака» (1829).
[13] Роман Жюля Жанена (1804–1874), французского журналиста, писателя и театрального критика. Главный герой романа Анатоль, вступив в брак по желанию родителей, в первую брачную ночь не может вспомнить имени своей жены и от отчаяния ее душит. Испытывая угрызения совести, он ищет духовника, который был бы «достоин» выслушать его исповедь. В конце книги Анатоль излечивается от своих душевных мучений и сам становится священником. На Бальзака роман Жанена произвел сильное впечатление. «Исповедь» вышла из печати 5 апреля 1830 года, а уже 14 апреля 1830 г. Бальзак пишет о ней в «Приложении к политическим газетам» (Feuilleton des journaux politiques). А 9 января 1831 г. в «Письмах из Парижа» причисляет «Исповедь» наряду со своей «Физиологией брака», «Красным и черным» Стендаля и «Историей короля Богемии и его семи замков» Шарля Нодье к «школе разочарования», разрушающей все иллюзии относительно устройства современного общества.
[14] «Конституционная» (Le Constitutionnel) — ежедневная политическая газета либерального толка, которая в эпоху Реставрации была популярна, но уже к концу 1820-х гг. стала выходить из моды, а ее недалеких читателей начали высмеивать.
[15] Аристократический парижский квартал на левом берегу Сены, не следующий последним веяниям моды.
[16] «Тупица старый!» — восклицание Эрнани из одноименной драмы Виктора Гюго (д. 3, явл. 6). По легенде, восходящей к Александру Дюма, на премьере пьесы во Французском театре 25 февраля 1830 г. актер Фирмен неясно произнес эти слова и один из консервативно настроенных зрителей, услышав вместо «Тупица старый» «Туз пик ты старый!», возмутился такой дерзостью. Однако гораздо более вероятно, что возмущение вызвало само присутствие в высокой драме слова «тупица».
[17] Мария Тальони (1804–1884) — знаменитая балерина из итальянской династии хореографов и артистов балета, с конца 1820-х гг. танцевала в парижской Опере.
[18] Фриле (Louis-Denis Frilay) — аббат, совращавший своих прихожанок; был обвинен в покушении на убийство мужа своей любовницы. Приговорен к клеймению и пожизненной каторге, но вскоре освобожден. Реабилитирован в 1869 г.
[19] Буке (Jean-Charles Bouquet) был обвинен в отравлении своей второй жены, в попытке отравления третьей и отравлении их младенца, а также в ростовщичестве. По делам об отравлении его оправдали, а вот по обвинению в ростовщичестве — нет. В 1830 году имена Фриле и Буке широко обсуждались в прессе, причем дело Фриле дало повод антиклерикальным журналистам лишний раз напомнить о развращенности целого ряда духовных особ.
[20] Перечислены модные темы и последние новинки французской прозы: сборник новелл самого Бальзака «Сцены частной жизни», а также книги Анри Монье, Альфонса Руайе, Жюля Жанена и Поля Лакруа; все они были опубликованы в апреле-мае 1830 года.
[21] Мономотапа — древнее африканское государство, упомянутое Лафонтеном в первой строчке басни «Два друга» (VIII, 11): «Два верных друга некогда в Мономотапе жили». Здесь в значении «самое далекое от Парижа место».
[22] Фешенебль (от англ. fashionable — модный) — одно из названий щеголя на рубеже 1820–1830-х годов.
[23] В оригинале galbe — изначально архитектурный термин, означающий «контур, очертание»; предполагается, что его употребляли члены двух названных в конце этой фразы ученых собраний, изучавших старинные памятники и документы.
[24] Слово «пирамидальный» в значении «колоссальный» вошло в моду в конце 1820-х годов на волне тогдашней египтомании, но очень скоро устарело и употреблялось в основном в текстах, пародировавших утрированно модный язык.
[25] Бальзак снова иронизирует над быстротечностью моды: и боливар (шляпа-цилиндр с широкими полями, названная по имени борца за независимость испанских колоний Симона Боливара (1783–1830), непременный атрибут щеголей конца 1810-х — начала 1820-х гг.), и калейдоскоп (оптический прибор-игрушка), запатентованный в 1816 г. шотландским физиком Дэвидом Брюстером (1761–1868) и сразу завоевавший популярность в Европе, к моменту публикации статьи (1830) утратили статус модных новинок.
[26] 16 мая 1830 года, за неделю до выхода статьи Бальзака, Карл X распустил палату депутатов, настроенную слишком оппозиционно. Новые выборы должны были состояться в июле.
[27] Если слово «нонконформист», заимствованное из английского языка, где обозначало человека, не разделяющего догматы господствующей религии, вошло во французский язык еще во второй половине XVII в., то «варваристический» (barbarismique) встречается впервые именно в «Модных словах».
[28] Пьер Карон де Бомарше (1732–1799) в самом деле был автором трилогии, состоящей из пьес «Севильский цирюльник», «Безумный день, или Женитьба Фигаро» и «Преступная мать, или Второй Тартюф». Однако Бальзак метит не в него, а в философа Виктора Кузена (1792–1867), бывшего объектом его постоянных насмешек. Излюбленным понятием Кузена была тройственность (triplicité). В опубликованном в газете «Силуэт» 22 апреля 1830 г., то есть на месяц раньше «Модных слова», очерке «Бакалейщик» Бальзак писал о своем герое, что «из его лавки проистекает, сказал бы г-н Виктор Кузен, изумительная феноменологическая тройственность, или, говоря языком новой школы, небесная трилогия; эта трилогия, эта тройственность, этот треугольник состоит из чая, кофе и шоколада, которые составляют тройную сущность нынешних завтраков» (пер. Б. А. Грифцова; новая школа — интеллектуалы-либералы из круга газеты Globe, которые тоже любили рассуждать о трилогиях). Философский стиль Кузена Бальзак пародирует и в следующем абзаце.
[29] Лейкистами (то есть принадлежащими к «Озерной школе») называлась группа английских поэтов-романтиков первой половины XIX века, к которой относят У. Вордсворта, С. Кольриджа и Р. Саути. Название «Озерная школа» первоначально имело иронический характер, поскольку в действительности речь шла не о литературной школе, а всего лишь о поэтах, живших по соседству в регионе Озерный край. Французский поэт Альфонс де Ламартин (1790–1869) прославился благодаря стихотворению «Озеро» (1820), близкому по духу лирике английских романтиков, поэтому его можно было условно (и не без толики иронии) отнести к «озерной школе».