Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Петр Дружинин. Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова. М.: Новое литературное обозрение, 2024. Содержание
Имя писателя Олега Михайлова к 1983 году было хорошо известно читателям. Особенно был популярен его «Суворов», вышедший уже шестью изданиями и получивший в 1980 году премию Министерства обороны. Отдельно скажем, что видный историк-источниковед В. И. Буганов (1928–1996) выделял эту работу в ряду изданий серии ЖЗЛ о русских военачальниках, называя талантливой книгой.
Положение Михайлова как крупного русского романиста было еще раз подчеркнуто 1 июля 1983 года: в этот день еженедельник «Литературная Россия» (орган Союза писателей РСФСР, проводивший именно «русскую» линию) опубликовал большое интервью с ним по случаю 50-летия со дня его рождения. То было интервью подчеркнуто панегирического тона, разговор с большим мастером, истинным патриотом, публикации которого в компании Ю. Трифонова и В. Распутина свидетельствовали «об успехе художественного творчества». В Михайлове отмечалась его «любовь к великим деятелям России, привязанность к крупным характерам», проводились параллели между ним и Алексеем Толстым... Здесь можно сказать, что некоторые черты А. Толстого действительно были в нем заметны, особенно это касалось отдыха в Коктебеле, большого тенниса (в числе его излюбленных спарринг-партнеров, кроме Петелина, была и известная теннисистка Анна Дмитриева) и склонности к гедонизму вообще.
Михайлов был более чем лоялен руководству Союза писателей СССР, а его надпись на втором издании биографии Суворова (1982) демонстрирует нам его умение ладить с начальством: «Уважаемому Георгию Мокеевичу Маркову — Адмиралу флота литературы советской, творцу эпоса Сибири от впередсмотрящего эскадренного миноносца „Суворов“», а также и собственные амбиции.
Вероятно, никогда до этого времени исторические сочинения Олега Михайлова не рассматривали историки. Ведь только без знания предмета можно было бы говорить, что Державин, биографии которого он посвятил отдельный том, «и мыслитель, и веселый плут <!>, и литератор, и энергичный офицер». Возможно, это диктовалось писательским кредо, которое сформулировано здесь же: «Настоящий писатель пишет о себе даже тогда, когда сочиняет о других». Словом, никто и не думал входить с критическими замечаниями в его романы, как и во многие другие сочинения биографического жанра, сами рамки которого были порой зыбки настолько, что не поддавались четким определениям. При этом документальными сочинения Михайлова можно назвать с большой натяжкой, что будет показано ниже.
Ранее если и бывали отрицательные отзывы на его биографические сочинения, то лишь в идеологической плоскости; особенно запомнилось упоминание в статье А. Н. Яковлева «Против антиисторизма» в «Литературной газете» десятью годами ранее, где писателю вменялось представление генерала Скобелева «в явно романтизированном виде», «без учета его реакционных умонастроений». Как известно, тогда статья ударила не по многочисленным критикуемым писателям, а именно по высокопоставленному автору: с поста и. о. зав. отделом пропаганды ЦК КПСС он был отправлен «на дипломатическую работу» послом в Канаду.
Впрочем, после июньского пленума 1983 года Олег Михайлов по неизвестным, но явно существовавшим причинам перестал быть недосягаемым для критики. Первая ласточка — статья Аллы Латыниной в «Литгазете» 17 августа 1983 года, значительная часть которой была отдана разбору его рассказа «Дочь писателя» («Наш современник», 1983, № 2), посвященного дочери А. И. Куприна (хотя и не названного в рассказе, но легко идентифицируемого). В этом произведении Михайлов опять «писал о себе, даже когда сочинял о других», тем более что действительно лично познакомился с дочерью писателя Ксенией Александровной (1908–1981), когда был занят работой над книгой о Куприне для серии «Жизнь замечательных людей» (1971), а также снабдил послесловием второе издание книги К. А. Куприной «Куприн — мой отец» (1979). И вот когда Ксения Александровна уже не может ничего сказать, Михайлов публикует рассказ «Дочь писателя», содержание которого достаточно точно передает Латынина:
Герой рассказа, прекраснодушный двадцатидвухлетний студент-филолог, целыми днями просиживающий в библиотеке, «благоговейно изучая жизнь» своего любимого писателя, с радостью соглашается взять интервью у его дочери. Маленькая и сморщенная старушка разочаровывает его сначала внешностью, потом — неисчислимым количеством котов, явной склонностью к спиртному, развязностью, нравственной и эстетической глухотой, полным непониманием того, кем был ее отец, скабрезностью своих рассказов. А под конец — на ночь глядя появляется у нее некий молодой художник, отношения с которым выглядят весьма недвусмысленно...
Но в данном случае критик обращает внимание не на то, что дочь Куприна изображена, как это формулировали современники, «в совершенно стриптизном духе», то есть не на этическую сторону, которая взбудоражила читателей, а на сторону эстетическую:
Между тем рассказ интересен и с этой точки зрения, ибо ощущение фальши рождается здесь не только в результате сличения героини с прототипом, но и имманентно присуще рассказу. Впечатление сделанности, а не сотворенности этой вещи возникает при чтении сразу же...
Довольно интересно, что слова А. Латыниной по поводу рассказа Михайлова, в котором «этическая сторона заметно превышает эстетическую», стали причиной склонения имени Михайлова на партсобрании московских писателей 28 октября, где отмечалось, что «этическая сторона — это уже вопрос партийной работы, вопрос идейного воспитания».
Но заметка Латыниной оказалась сущей безделицей по сравнению с той статьей, которую 21 сентября напечатала «Литгазета», — «Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе» молодого критика Андрея МальгинаВ 2023 году признан властями РФ «иностранным агентом». Для своего разноса газета избрала двух авторов: во-первых, Н. Я. Эйдельмана, о кампании против которого речь пойдет ниже, и, во-вторых, О. Михайлова, книга которого «Генерал Ермолов» (1983) была рассмотрена достаточно строго и в целом в том же ключе, что и сочинения В. Петелина. Приведем ту часть статьи, которая посвящена «Генералу Ермолову»:
Между ученым-историком и историческим романистом есть существенная разница. Последний занят художественным осмыслением той реальности, которую изображает, и жив, так сказать, не документом единым. Это хорошо подтверждает следующий достаточно красноречивый случай.
Итак, имеется такое свидетельство:
«В день битвы Бородинской Российское воинство увенчало себя бессмертною славою!.. Не было случая, в котором оказано более равнодушия в опасности, более терпения, твердости, решительного презрения смерти... В этот день все испытано, до чего может возвыситься достоинство человека».
Этой торжественной тирадой завершил рассказ о Бородинском сражении генерал Ермолов («Записки Алексея Петровича Ермолова». М., 1865). А вот из современного произведения:
«Да, в Бородинском бою все русское воинство увенчало себя бессмертной славой! — думал Ермолов, присоединяясь к штабу. — Не было еще случая, в котором оказано более равнодушия к опасности, более терпения, твердости, решительности и презрения к смерти. В этот день испытано все, до чего может возвыситься достоинство человека!..»
Это из «исторического повествования» Олега Михайлова «Гроза двенадцатого года» (журнал «Наш современник», № 10, 1982), целиком вошедшего в книгу Михайлова «Генерал Ермолов» (Воениздат. М., 1983) и в его же книгу «Бородино» (издательство «Педагогика». М., 1982). При каких же обстоятельствах произносит Ермолов у О. Михайлова те слова, что родились под его пером не в день, не в два, а появились спустя многие годы после Бородина, после долгих раздумий, тщательного, пристрастного изучения хода боя? Оказывается, после встречи с раненым Федором Толстым-американцем. «Мы еще поколотим Наполеона! — кричал Федор Толстой». И сразу же раздумчивое: «Да, в Бородинском бою...»
Вроде бы верно высказывание Ермолова приведено, почти слово в слово, но вот к месту ли?
В своем «повествовании» О. Михайлов «Записки» Ермолова цитирует страницами: обширнейшие выдержки обнаруживаются и в авторском тексте — в описаниях батальных сцен, характеристиках полководцев, даже в пейзажах; они, взятые в кавычки и снабженные пометами «Ермолов горестно размышлял», «Ермолов подумал вдруг» и проч., демонстрируют нам работу мысли генерала в тот или иной момент сражения, и, наконец, цитаты эти вкладываются в уста героя и выдаются за его прямую речь. В результате, например, в самый разгар боя, когда дорога каждая минута, каждый миг, Ермолов вдруг начинает велеречиво рассуждать длинными, торжественными периодами. Стоящие рядом немецкие генералы, которых Ермолов ненавидел как раз за их безъязычие, в романе Михайлова говорят более естественной русской речью.
Сквозь дебри «спонтанных» рассуждений Ермолова на поле брани трудно пробраться. Вот размышление («рассуждал про себя Ермолов») по поводу флигель-адъютанта: «Сей тяжелый немецкий педант пользуется большим уважением Барклая... Видя, как теряются выгоды, которые так редко дарует счастье и за упущение которых приходится платить весьма дорого, и зная, что по недостатку опытности не имею права на полную ко мне доверенность главнокомандующего, склонил я некоторых корпусных командиров сделать о том ему представление. Но все безуспешно!» Сие логическое построение прилежно выписано Михайловым из соответствующего места «Записок» Ермолова.
Возрадуемся же: вот оно, подлинное уважение к документу! Вот оно, истинное преклонение перед ним, его силой, его значением! Но зачем, спрашивается, напрасно трудиться, писать да переписывать, не лучше ль просто переиздать «Записки» Ермолова? Они, ей-богу, того заслужили.
Когда в прошлом году вышли «Военные записки» Дениса Давыдова, в предисловии к ним Олег Михайлов привел слова Белинского, полагавшего, что «слог его быстрый, живописный, простой и благородный, прекрасный, поэтический!» В справедливости этих слов легко можно убедиться, ознакомившись хотя бы с таким отрывком из «Записок» Давыдова:
«Глубокая ночь более и более густела над Эйлавским полем, упитанным кровью. Все окружные селения пожирались пламенем, и отблеск пожаров разливался на войска утомленные, но еще стоявшие под ружьем и ожидавшие повелений своих начальников. Кое-где видны уже были вспыхнувшие следы биваков, вокруг коих толпились или к которым пробирались и ползли тысячи раненых. Искаженные трупы людей и лошадей, разбитые фуры, пороховые ящики и лафеты, доспехи и оружие — все это, здесь разбросанное, там сваленное в груды... Погони не было. Французская армия, как расстрелянный военный корабль, с обломанными мачтами и с изорванными парусами, колыхалась еще грозная, но неспособная уже сделать один шаг вперед ни для битвы, ни даже для преследования».
К чести Олега Михайлова следует отметить, что слог его «Генерала Ермолова» не менее быстрый, живописный и т. п.:
«Но глубокая ночь все более густела над эйлауским полем, напитанным кровью. Окружающие селения пожирало пламя, и отблеск пожаров разливался на утомленные войска, все еще стоявшие под ружьем и ожидавшие повелений своих начальников. Кое-где видны уже были вспыхнувшие костры биваков, к которым пробирались и ползли тысячи раненых. Трупы людей и лошадей, разбитые фуры, пороховые ящики и лафеты, доспехи и оружие — все это грудами валялось на поле битвы... Погони не могло быть. Французское войско, как расстрелянный корабль с изорванными парусами и обломанными мачтами, но еще грозное, оставалось без движения на поле боя».
Иногда автор словно набирается духу и решается изменить кое-что в переписываемых источниках.
Кутузов, закончив кампанию 1812 года, сказал Ермолову: «Голубчик! Если бы кто два или три года назад сказал мне, что меня изберет судьба низложить Наполеона, гиганта, страшившего всю Европу, я право плюнул бы тому в рожу» («Записки» А. П. Ермолова). У О. Михайлова в «Грозе двенадцатого года» все так же, но «Ежели кто в молодости сказал мне...»
Я лично представляю дело так. 15 августа 1769 года в корсиканском городке Аяччо в семье мелкопоместного дворянина Карло-Мария Буонапарте родился младенец Наполеон. И в тот же миг за тысячи километров от Италии некто спрашивает у молодого двадцатипятилетнего офицера Михаила Кутузова: «А что, Миша, не возьмешься ли ты низложить императора Наполеона?» — «Да что ты, окстись!» — отшатывается Кутузов и плюет этому «кому-то», как вы сами догадываетесь, «в рожу».
Историки бьются над загадкой, почему Наполеон так и не сделал своего любимца Жюно маршалом, а О. Михайлов разрешает проблему одним махом (единственный этот мах — сразу в трех изданиях) — на Бородинском поле у него сражается маршал Жюно. На той же странице «повествования» участвует в битве генерал Дезе. Во французской армии и в самом деле был такой генерал-герой, да только погиб он за несколько лет до Бородина, в битве при Маренго. В Бородинском сражении участвовал другой генерал — Дессе...
Можно предположить, что какие-то материалы были у журналиста из других рук, то есть, скажем так, предоставлены редакцией. Иначе мы не можем объяснить появление сопоставлений текста Михайлова с записками Дениса Давыдова и т. п. В любом случае, такие насмешки сильно уязвили романиста, а перед читателями это выглядело публичной поркой.
Дальнейшее происходило по стандартному сценарию: критикуемый написал в редакцию «Литературной газеты» свое письмо с возражениями, это письмо редакция отдала вместе с рассматриваемой книгой другому рецензенту, задачей которого было окончательное уничтожение и автора, и его книги. Михайлов, обладавший, как ему казалось, иммунитетом от подобной критики — и связями, и положением, — не догадывался, что это не случайный поклеп, возведенный на него молодым борзописцем, а спланированная кампания. То есть никакой ответ, кроме раскаяния за содеянное и признания ошибок, не сможет остановить поток критики.
Восемнадцатого января 1984 года в «Литературной газете» был напечатан ответ Михайлова, озаглавленный «Диктует документ», который начинался так:
Статья А. Мальгина «Разрушение жанра» не просто задела меня как автора документально-исторического романа «Генерал Ермолов», который подвергся в ней резкой и по существу, и по тону критике. Она вызвала у меня желание высказать некоторые общие и принципиальные положения в вопросе о роли факта и вымысла в литературе исторической, в расчете на спокойный без малопродуктивных эмоциональных всплесков разговор.
Олег Михайлов отнюдь не оправдывается: он скорее представляет нам работу по теории литературы, чтобы привести себя в качестве положительного примера и даже образца. Начиная с Толстого, автора «Войны и мира», и Толстого, автора «Петра Первого», он переходит к своей скромной персоне:
Совершенно иная идея у литературы историко-документальной, художественно-документальной. Она прежде всего гораздо скромнее. Здесь вымысел не только не углубляет, но даже как бы «поедает» главную цель — правдиво воссоздать, реставрировать портрет исторического героя, освободив его — именно через документ — от позднейших наслоений и литературного грима. Для написания документально-художественного романа или беллетризованной биографии не обязателен какой-то выдающийся художественный дар (впрочем, это всегда редчайшее свойство). Достаточно уже знания материала, добросовестности, чувства меры и такта, живости языка, занимательности изложения. Но главное здесь — безукоризненное следование фактам.
И самое первое, что делает Михайлов, перейдя к фактам и частностям, — приводит историю своей работы над книгой о Суворове, но в довольно специфическом разрезе. Михайлов указывает на несостоятельность другого беллетриста — Михаила Брагина (1906–1989), тем самым стремясь показать читателям, что, с одной стороны, и у признанных классиков жанра бывают просчеты, а с другой, — что Михайлова не проведешь.
Он утверждал, что в книге М. Брагина о полководце Кутузове сказано, что Кутузов в молодости служил под началом Суворова в Суздальском полку, а на личный вопрос писателя Брагин ответил, что «скорее всего, это художественный домысел». Затем Михайлов объясняет, увы с ошибками, истинное положение дел, а завершает свой рассказ словами:
Вот такого рода домысел, мне кажется, только вреден. Как и заманчива сама по себе идея «соединить» пораньше двух великих людей — учителя и его ученика, запретно во имя этого «взламывать» Факт, памятуя о том, что Факт — едва ли не самая упрямая вещь на свете.
В этой же статье обращают на себя внимание и терминологические пристрастия Михайлова: складывается ощущение, что он по образованию не филолог (хотя бы и с Курским суворовским училищем за плечами), а физик, потому что объяснения литературных явлений у него все происходят с отсылкой к естественным наукам:
Итак, два подхода к фактам. Если «истый» беллетрист пропускает факты сквозь некую художественную призму, наподобие того, как в оптике получают из луча белого цвета многоцветный спектр, то литератору-документалисту полезнее воспользоваться чем-то подобным оконному стеклу. Не засть — не сквозишь...
Затем описывается «микроструктура в сюжетостроении», когда факты жизни героя есть «своего рода броуновское движение молекул», из которых писателю предстоит выстраивать логические цепочки.
Любопытно, что Михайлов пишет о письме, которое он некогда получил от одного из читателей в качестве отзыва на ту самую книгу «Генерал Ермолов», в котором просвещенный читатель «задал несколько вопросов по микроточкам текста в расчете на будущее издание книги. Надо сказать, вопросы эти содержали в себе ловушку...». «Ловушка» же была в том, что это были указания на фактические ошибки, которые бросились историку в глаза: либо не могло быть «многочисленных звезд» на груди Аракчеева в 1809 году, или же встреча Александра I и раненого Барклая де Толли не могла произойти в Петербурге, потому что император навещал военачальника в Мемеле... «Нечто подобное произошло и с „маршалом“ Жюно: я доверился двум солидным советским источникам и не захотел или не успел перепроверить по оригиналу. Это одна из двух конкретных ошибок, в которых меня упрекает А. Мальгин», вторая ошибка — путаница Дезе и Дессе — выводится за скобки, поскольку «это уже спор на темы орфографии».
Затем Михайлов продолжает валить с больной головы на здоровую: переходя от фактов к языку, он приводит строки романа В. Я. Шишкова (1873–1945) «Емельян Пугачев»:
Вот, например, замечательное произведение замечательного русского художника слова — из эпохи XVIII века. Читаю и не верю своим глазам, П. И. Панин говорит: «Не смею утверждать КАТЕГОРИЧЕСКИ...» А П. А. Румянцев и того хлеще: «Этот толстобрюхий бегемот выписал себе из Петербурга двенадцать ПАР ШИКАРНОГО ОБМУНДИРОВАНИЯ». А ведь перед нами примеры из превосходного романа... И под пристрастным, недобросовестным пером они могли бы послужить отправной точкой для самых неоправданных обобщений.
Сам В. Я. Шишков уже как будто бы и ответить не мог; хотя мы, честно говоря, не можем понять, что же такого чудовищного для слога XVIII века увидел тут О. Михайлов — выпускник филологического факультета МГУ, который в 1992 году станет доктором филологических наук (тема — «Литература русского зарубежья: основные проблемы и пути развития, 1920–1940»). Вероятно, выделенные слова не вписывались в тот дискурс, который он считал соответствующим эпохе Пугачева. Конечно, в 1984 году еще не начал издаваться «Словарь русского языка XVIII века», откуда бы он без труда мог узнать, что и «категорически», и «пара», и «обмундирование» вполне законно входят в русский лексикон века Просвещения; хотя слово «шикарный», действительно, вошло в язык уже в XIX веке. Возможно, впрочем, во втором случае бывшего курсанта военного училища смущает «пара обмундирования», потому что это не обувь и не перчатки, даже не брюки, которые традиционно ходят парами; здесь мы также можем пояснить, что парой обмундирования именовался мундир вместе с исподним платьем.
Переходя к обвинениям в переписывании страниц из наследия Ермолова в своем романе, Михайлов восклицает:
Стоп! Тут пора все-таки взять за руку А. Мальгина. Допустить такую, ну, скажем помягче, некорректность можно, кажется, лишь в расчете на полную безнаказанность: писатель авось смолчит, а читатель поверит. Что же в действительности? Вряд ли на 25 печатных листов моего романа критик наберет суммарно и полтора десятка «чистых» страничек из ермоловских «меморий».
Впрочем, он признает, что «в исключительных случаях были и скрытые цитаты».
В свое оправдание автор указывает, что, кроме мемуаров и писем Ермолова, которые он использовал, для книги были изысканы «сотни (выделено О. Михайловым. — П. Д.) других источников»; жаль, списка этих источников мы нигде не найдем. И по своей привычке Михайлов тут же переходит в наступление, объясняя скрытые цитаты из Дениса Давыдова в описании битвы при Прейсиш-Эйлау: «Кстати, картину этой битвы, так сказать, кисти Д. Давыдова целиком воспроизводит „от себя“ Михайловский-Данилевский в своем многотомном „Описании“ войн с Наполеоном»; а «Лев Толстой в эпизоде Тарутинского сражения почти буквально использовал „от автора“ соответствующий фрагмент тех же „Записок“ Ермолова», к тому же Толстой пошел еще дальше:
Подвиг, совершенный Андреем Болконским, который в Аустерлицком сражении поднял полковое знамя и бросился на врага, получив тяжелое ранение, на самом деле был совершен любимым зятем Кутузова 23-летним флигель-адъютантом Тизенгаузеном.
Мы вынуждены обратить внимание на ремарку об историке А. И. Михайловском-Данилевском. Если посмотреть его пространное описание сражения, мы не увидим в нем воспроизведения «целиком» записок Давыдова, а найдем лишь отзвуки из записок Давыдова в двух местах: «Все окружные селения пылали. Отблеск пожаров разливался на утомленные войска. Зажигались костры, и к ним кучами приползали раненые. Сражение утихло»; «Армия его (Наполеона), как исстрелянный линейный корабль, с подбитыми снастями, колыхалась, неспособная не только к нападению, но даже к движению и бою: на каждое орудие оставалось только по семи зарядов». Сравнение с тем, как использовал текст Дениса Давыдова сам Михайлов, явно не в пользу романиста.
Затем Михайлов отметает обвинения в велеречивости главного героя: «Складывается впечатление, что торжественность латыни и была присуща ермоловскому мышлению, особенно в ту пору, когда потомки галлов, разрушивших Рим, шли русскими землями, оставляя за собой на месте сел и городов одни тлеющие угли». Такая высокопарность дает Михайлову возможность завершить ответ Мальгину тем, что критик вовсе игнорирует важное обстоятельство: этот «роман историко-документальный, с упором на героико-патриотическую тональность, что, согласимся, немаловажно в наше суровое время».