Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Винсент Бевинс. Метод «Джакарта»: Антикоммунистический террор США, изменивший мир. М.: Альпина нон-фикшн, 2023. Перевод с английского Натальи Колпаковой. Содержание
Впервые оказавшись в Джакарте, Улыбающийся Джонс тотчас же попал под очарование города и назвал его «бурлящим мегаполисом». Кроме того, он очень быстро сообразил, что здесь полно тех, кого Америка считает врагами, и сложа руки они не сидят. Джонс приехал, чтобы возглавить Миссию по оказанию экономической помощи, и увидел, что на площади Независимости, где Сукарно в 1945 г. сделал свое знаменитое заявление, — теперь напротив посольства США — на каждом дереве красуется плакат с серпом и молотом. То же самое наблюдалось перед его домом, и, когда у него выдалась возможность покататься по острову Ява на машине, ему частенько доводилось проезжать под арками из транспарантов с серпом и молотом.
Хотя Сукарно, харизматичный первый президент, относился к Вашингтону дружелюбно и всегда действовал как оппонент — то больше, то меньше — Коммунистической партии Индонезии, партии не первого ряда, одной из многих других, но очевидно прочное положение этой партии, открыто себя рекламировавшей, вместо того чтобы прятаться в тени, тревожило США.
Через несколько дней после приезда в Индонезию ведущий иностранный корреспондент U.S. News & World Report Пеппер Мартин указал на коммунистические символы и, обернувшись к Джонсу, спросил: «Это что ж такое у них тут творится — хоть стой, хоть падай. И куда нам с этим?!» Скоро, однако же, Джонс узнает, что и это еще далеко не все. При первой встрече с Сукарно его поразило, насколько сложна ситуация. Сам Джонс, как все представители американских властей, был антикоммунистом и считал своей задачей борьбу с этой системой. Однако он считал главной ошибкой американской дипломатии того времени упорную неспособность понять различия между странами третьего мира, а также природу азиатского национализма. Джонс был убежден, что после Второй мировой войны США «чересчур близко к сердцу принимали все сложности отношений со своими союзниками в той войне и из-за этого пропустили мимо ушей жалобы людей, удаленных от них на полмира». Он писал: «Мы не понимали и почти не пытались постичь политическую, экономическую и социальную революцию, охватившую Азию».
В отличие от многих других американцев, Джонс не презирал верования и привычки местных жителей априори как проявление отсталости. Он относился к ним очень серьезно. Конечно, его жизнь очень сильно отличалась от жизни индонезийцев. Чиновники Госдепартамента обитали в колониальных особняках, у них были горничные, повара и шоферы. Почти каждый гражданин США в третьем мире считался баснословно богатым, даже если не работал на Дядю Сэма. Однажды один из посольских бассейнов стал протекать. Посольский персонал знал, что делать. Вызвали хаджи — мусульманина, совершившего паломничество в Мекку. Тот пришел и погрузился в созерцание, после чего сказал американцам, что помещения не были ритуально освящены. Джонс без колебаний и скепсиса предложил провести церемонию сламетан: чтобы ублажить обитавших здесь духов, нужно было закопать в каждом углу бассейна петушиную голову. После этого протечки прекратились раз и навсегда. Джонс, адепт Христианской науки (Christian Science), ставший свидетелем чудесного исцеления своей матери после череды молебнов, никогда не подвергал сомнению, что в Индонезии могут действовать силы, непостижимые для большинства американцев. Контактируя по службе с другими американскими правительственными чиновниками, Джонс не без гордости поправлял их, если они ошибочно определяли национальность азиатов или их политическую принадлежность. Главной проблемой, по его мнению, было то, что американцы не понимают, что такое национализм в контексте развивающихся стран и чем он отличается от коммунизма. Национализм в третьем мире представлял собой нечто совершенно отличное от того, чем он был в Германии десятилетием раньше. Он был связан не с расой, не с религией и даже не с границами. Он основывался на противостоянии колониализму, который местные жители вынуждены были терпеть веками. Джонс часто в раздражении подчеркивал, что для американцев это могло выглядеть как инстинктивное неприятие Запада и что молодые нации, возможно, совершали ошибки на раннем этапе при формировании правительства. Однако разве американцы не чувствовали бы абсолютно то же самое и не требовали бы права совершать свои собственные ошибки?
Когда Джонс наконец познакомился с «президентом Сукарно» — так это звучит по-индонезийски, — то был глубоко впечатлен. Он писал: «Встретиться с ним — все равно что вдруг оказаться под светом ультрафиолетовой лампы, его магнетизм ощущается физически». Джонс сразу же заметил, по его словам, «невероятные сверкающие карие глаза и ослепительную улыбку, в которой чувствовалось безграничная теплота». Он с восхищением наблюдал, как красноречиво Сукарно говорит «о мире, плоти и дьяволе: о кинозвездах и Мальтусе, Жане Жоресе и Джефферсоне, о фольклоре и философии», затем расправляется с огромным количеством еды и часами танцует. Еще больше впечатлило Джонса, жившего в относительно комфортабельных условиях, то, что этот поразительный человек — примерно одних лет с ним — научился употреблять пищу таким образом и так глубоко погрузился в знания в тюрьме, где провел много лет за свои выступления против голландской колониальной власти. Попутно Сукарно научился говорить на немецком, английском, французском, арабском и японском языках, вдобавок к бахаса-индонезия, яванскому, сунданскому, балийскому и голландскому.
Когда Сукарно заговаривал на любом из этих языков, вся страна замирала, чтобы его послушать, и Джонс заметил, что и на него это тоже действовало. Однажды Сукарно, пережив очередное покушение, сказал ему: «После вчерашнего я могу думать лишь об одном. <...> Аллах, должно быть, одобряет то, что я делаю, иначе меня давно убили бы».
Сукарно родился в 1901 г. в Восточной Яве. Его мать была с Бали, следовательно, исповедовала индуизм, а отец, происходивший из яванских чиновников среднего класса, был мусульманином, как подавляющее большинство населения острова. На Яве в то время мусульмане делились — если оставить в стороне нюансы — на две категории. Сантри, приверженцы более строгого, ортодоксального ислама, находились под влиянием арабской религиозной культуры. У абанган ислам был надстройкой, скрывающей под собой глубокий кладезь, наполненный мистическими и анимистическими яванскими традициями. Именно в этой традиции ислама был воспитан Сукарно. С раннего возраста его приобщили к мудрости ваянг — кукольного театра теней, представления которого длились ночь напролет, на Яве он играл ту же роль, что эпическая поэзия в классической Греции.
Хотя семья Сукарно не относилась к элите, он имел возможность обучаться в хороших колониальных школах. Официально студент архитектурного факультета, он самостоятельно осваивал политическую философию и начал сближаться с националистическими кругами Индонезии, которые были открыты антиколониальным учениям различной направленности. «Исламский союз» (Sarekat Islam) являлся главной националистической организацией того времени, в нем состояли консервативные исламские мыслители, а также много людей, лояльных коммунистической партии. В тот период именовавшаяся Индийской коммунистической партией, она часто игнорировала директивы Москвы (если лидеры считали, что так лучше) и видела в мусульманском единстве революционную антиколониальную силу. Были здесь и правоверные мусульмане-коммунисты, которые хотели создать общество равноправия, в разной степени вдохновленные как Марксом, так и Кораном, но считали, что иностранцы-неверные им в этом препятствуют. Практически для всех в стране социализм по определению предполагал оппозицию иностранному господству и поддержку идеи независимой Индонезии.
Это объединяло индонезийцев. На одной конференции Коммунистической партии Индонезии декабря в штаб-квартире «Исламского союза» они оформили стены в красных и зеленых (в честь христианского Сочельника) тонах и нарисовали на ткани серп и молот в стиле традиционного яванского батика.
Сукарно по своей природе тяготел к синкретизму и всегда интересовался скорее синтезом, объединением и инклюзией, чем непримиримыми идеологическими диспутами. В 1926 г. он написал статью под названием «Национализм, ислам и марксизм», в которой задался вопросом: «Могут ли эти три духовные силы действовать совместно в условиях колониализма, превратившись в одну великую силу, силу единства?». Естественным для него ответом было «да». Сукарно заявил, что капитализм — враг и ислама, и марксизма, и призвал сторонников марксизма, являвшегося, по его словам, не неизменной догмой, а динамичной силой, адаптирующейся к разным нуждам и ситуациям, сражаться вместе с мусульманами и националистами.
В следующем году Сукарно создал Национальную партию Индонезии(НПИ), занявшую центристскую позицию среди течений, боровшихся против голландской колониальной власти, — коммунисты находились слева, а мусульманские группы справа. Естественная склонность Сукарно к инклюзии пришлась для конкретного исторического момента очень кстати. Индонезия представляет собой архипелаг, острова которого раскинулись на 2 млн квадратных миль морской поверхности. На этих островах живут сотни разных национальностей, говорящие более чем на 700 языках. Ничто не объединяло их, кроме искусственных ограничений, наложенных расистской иностранной державой. Молодой нации больше всего на свете нужно было общее чувство идентичности.
Сукарно стал пророком этой идентичности. В 1945 г. он предложил оригинальный вдохновляющий фундамент того, что значит быть индонезийцем, провозгласив панча-сила, или «пять принципов». Они были и остаются следующими: вера в бога, справедливость и цивилизация, единство Индонезии, демократия и социальная справедливость. На практике они объединяют широкое утверждение религии (под которой могут в равной степени подразумеваться ислам, индуизм, христианство или буддизм), революционную независимость и социальную демократию. Провозглашенные принципы, безусловно, не исключали и коммунистов, поскольку огромное их большинство были мусульманами-абанган, как сам Сукарно, или индуистами с Бали, как его мать. Даже если крохотное меньшинство коммунистов высокого уровня не исповедовали никакой религии, всего через несколько лет они были рады принять панча-сила. Позднее председатель Коммунистической партии Индонезии будет оправдывать это тем, что марксизм — учение, способное адаптироваться к местным реалиям, а так как в Индонезии повсеместная вера в единого бога — это «объективный факт», то «коммунисты, будучи материалистами, должны этот объективный факт принимать».
Республика Индонезия приняла национальный лозунг: «Bhinneka Tunngal Ika», что означает «Единство в разнообразии» на старо-яванском языке, на котором говорит наибольшее количество жителей страны, львиная доля которых проживает в средней части этого центрального острова. Панча сила, или Pantja Sila, — понятие из санскрита, использовавшегося в доисламские времена на архипелаге Нусантара, когда большая часть островов находилась под сильным влиянием культурных и религиозных элементов родом с Индийского субконтинента. (Само слово «Индонезия» означает попросту «индийские острова» и, как и название «Индия», происходит от названия реки Инд.)
Именно под контролем Сукарно молодая страна приняла решение сделать бахаса-индонезия своим официальным языком. Менее мудрый лидер мог бы склониться к тому, чтобы сделать государственным языком свое родное наречие, но этот диалект сложно учить, и это запросто могло быть воспринято как своего рода шовинизм, а то и колониальное принуждение со стороны сильнейшего острова. Вместо этого Индонезия сделала государственным простой язык, который воспринимался как нейтральный, и большая часть населения страны выучила его за одно-два поколения. Это было значительное достижение: соседние страны Юго-Восточной Азии до сих пор не обзавелись подлинно национальными языками.
Сукарно был националистом с левым уклоном из третьего мира и в большей степени визионером, чем управленцем, досконально знавшим эту работу, в чем скоро убедились Говард Джонс и остальные американцы. В соответствии со своей натурой, склонной к поискам компромисса, он был привержен задаче поддержания дружеских отношений и с Соединенными Штатами, и с Москвой и, безусловно, пытался не вызывать раздражения вашингтонских властей.
У Джонса с Сукарно завязалось нечто вроде дружбы, несмотря на то, что многие его коллеги-соотечественники считали, что «проигрывают» Индонезию коммунистам. Американец удивлял многих местных жителей, запросто приглашая их на разговор, в том числе радикально левых. К тому времени левые автоматически вызывали подозрение у США — дни авансов Хо Ши Мина Вашингтону остались в прошлом. Джонс быстро пришел к выводу: чтобы быть эффективными, программы помощи, которыми он руководил, ни в коем случае не должны выглядеть покровительственными или задевать крайне легко ранимых индонезийцев, гордившихся своей независимостью. Что же касается цели предоставления этой помощи, он был с индонезийцами вполне откровенен: Вашингтон не хотел, чтобы Индонезия вступала в «коммунистический блок».
Властные полномочия Сукарно как президента никто не оспаривал, но управление страной требовало постоянного маневрирования в рамках неповоротливой парламентской системы. Он возглавлял коалиционное правительство, и, хотя Коммунистическая партия Индонезии поддержала соглашение, в Индонезии действовало немало других партий, намного более влиятельных, а КПИ не имела представителей в его кабинете. По привычке Джонс продолжал поправлять американских чиновников, не понимавших Азию во всей ее самобытности. Он улавливал, что имеет в виду президент Индонезии, когда говорит ему: «Я националист, но не коммунист». Улыбающийся Джонс ощутил гордость и тревогу, услышав, что, оказывается, он — «единственный американец, который всерьез верил, что Сукарно не коммунист». Лидер огромной страны третьего мира, Сукарно был довольно неплохо известен в Вашингтоне. Однако через год после приезда Джонса Сукарно устроит мероприятие, которое выведет его на авансцену мировой политики и навсегда изменит смысл индонезийской революции.