Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Лучано Мекаччи. Беспризорные: бродячее детство в Советской России (1917–1935). СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023. Перевод с итальянского Ирины Боченковой. Содержание
Отсутствие у беспризорных эмпатии к «другим» — следствие их тяжелого жизненного опыта — во взрослой жизни становилось психологической характеристикой, идеальной для слуг Советского государства, таких как солдаты на передовой или сотрудники тайной полиции. По этому поводу историк Орландо Файджес писал: «Благодаря системе ценностей, формирующей коллективизм в противовес слабым семейным связям, детские дома стали одним из основных мест вербовки сил для НКВД и Красной армии».
О бывших беспризорных, отправленных на фронт в годы Второй мировой войны, есть интересное свидетельство итальянского журналиста Индро Монтанелли. Во время советско-финляндской войны Монтанелли в качестве специального корреспондента газеты «Коррьере делла Сера» находился в Финляндии и публиковал патетические статьи о героизме финских войск. В начале июля 1941 года он написал резкую статью о советских десантниках, заброшенных на вражескую территорию. Крайне неопытные («для некоторых это был первый полет и первый прыжок»), они почти все разбились при приземлении или были расстреляны, едва коснувшись земли. Монтанелли довелось увидеть выживших солдат. Это были совсем юнцы, «ничьи дети», годные для пополнения рядов Красной армии, поскольку сумели пережить голод, показав тем самым, что у них «здоровая и сильная конституция». Так что «беспризорников мобилизовали, завербовали в ряды десантников, узаконив их разбойную деятельность и выдав им взамен военную форму».
Внимание Монтанелли особенно привлек один из них, семнадцатилетний юноша.
«Передо мной стоит Иван Буртко, типичный урка. Своих родителей он никогда не знал, слышал, что они были из зажиточных украинских крестьян, а он помнит только Москву, Тверской бульвар, где его в первое время приютил старый уличный музыкант, где-то между памятником Гоголю и памятником Пушкину. Иван высокий, почти с меня ростом, и даже красивый. Под густыми светлыми волосами у него низкий лоб, перерезанный двумя шрамами, и жгуче-черные, блестящие, вечно беспокойные глаза. Он сухопарый, живой, мускулистый, на нем новая, с иголочки, из хорошей ткани форма. На ногах высокие сапоги, тоже хорошего качества. Хотя он в группе самый молодой, сразу заметно, что он вожак. Все называют его паха [пахан], что соответствует нашему гуаппо и означает в общем самый властный, самый сильный и самый жестокий. Надзиратели рассказали, что приходится постоянно за ним следить, потому что он вечно ссорится с товарищами и от слов немедленно переходит к делу. Если его угощают сигаретой, сплевывает на землю и отворачивается. Странный он тип, этот беспризорник.
Впрочем, и остальные не лучше. У них нет ни гражданского образования (лишь немногие умеют читать и писать), ни военного. Они настоящие дикари, манера их поведения заставляет сомневаться в том, что у них есть какие-либо чувства. Но они храбрые и верные своему слову солдаты. Они не понимают, что обречены. Несколько тысяч уже убиты. Единственный вопрос сейчас — хочет ли Сталин, посылая их в качестве десантников, использовать беспризорников для того, чтобы выиграть войну, или хочет воспользоваться войной, чтобы избавиться от беспризорников. Кажется, более вероятно второе».
В органах госбезопасности также было немало бывших беспризорников, перевоспитанием которых занимались в колониях, созданных ВЧК и НКВД (вспомним трудовые коммуны, руководимые Погребинским и Макаренко). Леннард Джерсон отмечал, что беспризорные, «ожесточенные в борьбе за выживание и изолированные от остального общества, к которому они, как правило, относились подозрительно и враждебно, в определенном смысле были чужаками на своей земле. В отношении беспризорных, не имеющих связей с семьей или общиной — таких, как поляки, латыши, китайцы и другие иностранцы, которых вербовали на службу ВЧК в период Гражданской войны, — можно было не сомневаться, что они выполнят данные им приказы без жалости или раскаяния». Согласно мнению Роберта Конквеста:
«Большинство детдомов мало чем отличались от тюрем для малолетних, но при всем том немало детей, выросших в детучреждениях, курируемых тайной полицией, сделали потом почетную карьеру; другие из них попали под власть преступного мира, а третьи по чудовищной иронии судьбы превратились в пригодный человеческий материал для использования на работе в самом НКВД. И те относительно человечные детучреждения, которые курировались ВЧК 20-х годов, тоже готовили фундамент для будущей работы своих воспитанников в тайной полиции. По рассказам, в Белореченской детской колонии около Майкопа (на Северном Кавказе) «половину ее обитателей-мальчиков по достижении ими шестнадцати лет посылали в спецшколы НКВД, где готовили будущих чекистов. Отбирали их из наиболее антисоциальных преступных элементов».
На самом деле у нас нет соответствующих документов, подтверждающих такие заявления. Личные дела сотрудников различных органов (ВЧК, НКВД, ГПУ и т. д.), по которым можно установить, были ли эти сотрудники в прошлом беспризорными или сиротами, недоступны, поэтому можно рассматривать лишь косвенные источники.
По мнению историка Бориса Ковалева, бывшие беспризорные, работавшие в органах госбезопасности, выполняли вспомогательную работу (сторожа, кладовщики и т. д.), а не следственные задачи не в последнюю очередь потому, что большинство из них не имело специальной подготовки, и, кроме того, — возможно, это более важный момент — далеко не все они присягали на верность партии. Вероятно, политический сыск использовал беспризорных в качестве осведомителей о том, что происходит на улицах и в воровских притонах, где они часто находили убежище. Но повышение от стукача до сотрудника органов, конечно, не было автоматическим, поскольку для этого требовались другие качества, которыми беспризорные изначально не обладали. Прежде всего, соблюдение законов государства, то есть перерождение — происходящее в колониях — «морали» беспризорного в «мораль» советского гражданина, представляющую собой совокупность принципов, во имя которых к нарушителю законов дозволялось применять физическое и психическое насилие. Дозволение, которое, прежде чем стать формальным, поддерживаемым государством, должно укорениться в сознании индивидуальном. Впрочем, это условие, как часто бывало, с легкостью переворачивалось: кто был палачом, вскоре мог стать жертвой. Но беспризорным чужда эта круговая порука государственной морали. Их мир, как и мир преступников, не объединялся с миром «других». Таким образом, похоже, что механизм «мучитель — мучимый», который, по Достоевскому, характеризует человека («люди и созданы, чтобы друг друга мучить»), нельзя применить к психологии беспризорных. Когда они издевались над бедным стариком, ставили ему подножку в лагерном бараке, для них это было игрой: это было безусловно злое действие, но без злого умысла.
Конечно, были и исключения, но, вопреки утверждениям Михаила Лещинского, рассмотревшего в своей книге судьбы бывших беспризорников 1920-х годов, истории нескольких десятков человек, сделавших блестящую государственную и военную карьеру, не могут служить обобщением для миллионов других, сгинувших в неизвестности.
Один из «положительных героев», судьбу которых проследил Лещинский, — подполковник советской милиции, сотрудник Одесского уголовного розыска Давид Михайлович Курлянд (1913–1993). Его имя приобрело всенародную известность благодаря российскому телесериалу «Ликвидация» 2007 года. Главный его герой — Давид Маркович Гоцман, начальник отдела по борьбе с бандитизмом Одесского уголовного розыска (прототипом которого стал Курлянд). В сериале мы видим бедно одетого мужчину с неухоженной бородой; с одной стороны — это умный и проницательный сыщик, ведущий непримиримую борьбу с разгулом преступности, с другой — обычный человек, задумчивый и печальный характер которого уходит корнями в его сиротское прошлое. Примечательно, что он усыновляет маленького Мишку, беспризорника лет десяти, который ночует на улице и мало что помнит о себе. Давид Курлянд не был беспризорным, но Лещинский включил его историю в свою книгу, поскольку она похожа на истории многих бездомных детей, оказавшихся в детском доме. Вот как описывает Курлянд это время в своем дневнике:
«Далекой зимой 1920 года, когда еще кое-где продолжалась Гражданская война и свирепствовали голод, холод, разруха, когда смерть заглядывала в каждый дом, в каждую квартиру, в каждую семью, умер мой отец. Мать, вся опухшая от голода, не сумела нас, оставшихся троих детей, как-нибудь прокормить. Я был в семье самый младший, мне тогда было семь лет, и я оказался в детском доме... Находился там около трех лет — 1920–1922 годы. И только после окончания Гражданской войны, когда старший брат был демобилизован из Красной армии и вернулся домой, он забрал меня из детского дома...»
В тринадцать лет Давид начал работать сапожником, потом печником, завхозом на соевом заводе, на текстильной фабрике и в пожарной охране. Наконец, в 1934 году, в возрасте двадцати одного года он стал сотрудником одесской милиции. Он сделал головокружительную карьеру, дослужился до должности заместителя начальника Одесского уголовного розыска и в 1963 году вышел в отставку. Профессионализм Курлянда, как подчеркивают те, кто изучал его биографию, во многом был обусловлен глубоким знанием законов и modus operandi преступного мира: эти познания он получил, общаясь с преступниками, с детьми улиц, с бывшими воспитанниками детских домов. В одном из интервью Анатолий Давидович Курлянд заметил, что в конце 1940-х годов отцу пришлось бороться с тем бедствием, которое напомнило ему детство и которое с новой силой заявило о себе в Одессе: «Армию воров и бандитов постоянно пополняли „дети войны“ — беспризорники. Уровень бандитизма буквально зашкаливал».
Еще один «положительный» пример — персонаж из мемуаров Евгении Гинзбург. Из бывших беспризорников начальник Тасканского лагеря на Колыме по фамилии Тимошкин. Жизнь у асфальтовых котлов на московских улицах его многому научила, он знал подход ко всем заключенным, будь то уголовники или политические. В остальном его невежество было абсолютным. Он с искренним удивлением относился к самым простым фактам, например, к информации о том, что Земля вращается вокруг своей оси. Но никакой жестокости по отношению к заключенным не проявлял.
«[Тимошкин] оригинальный это был начальник! В блюстители закона он перековался из бывших беспризорников. В голове его царил самый немыслимый ералаш, но сердце было добрейшее. Всю систему наказаний он полностью передоверил режимнику, так как не мог перенести, если кто-нибудь из доходяг заплачет. Сам же он с увлечением занимался хозяйством лагеря, старался подбросить лишний кусок в лагерный котел, пускал ради этого в ход всю свою изворотливость, используя опыт молодых лет, когда он состоял в других отношениях с Уголовным кодексом, чем на теперешней должности».