Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Сет Моглен. Скорбя о современности. Литература модернизма и травмы американского капитализма. СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2024. Перевод с английского Дмитрия Гаричева. Содержание
Я исхожу из утверждения, что существует, по сути дела, два модернизма. Традиция экспериментального письма начала ХХ века глубоко неоднородна и включает в себя два очень непохожих варианта реагирования на утраты, сопровождавшие капиталистическую модернизацию в США. Нам необходимо обозначить как политические, так и психологические различия между этими двумя направлениями.
Мы начнем с политики — в самом широком смысле этого слова. Наиболее канонизированные произведения американского модернизма транслируют болезненное смирение перед лицом разрушительных социальных сил. У той небольшой группы писателей, что были приняты в узкий модернистский канон в разгар холодной войны, были самые разнообразные (и изменчивые) политические пристрастия. И все же, несмотря на эти различия, большинство из них сходились в мнении, что непреодолимые социальные силы уничтожили или поставили под угрозу наиболее ценные в их глазах человеческие способности. Таким образом, они воспринимали свои утраты как невосполнимые. Знаменитая ирония, пронизывающая творчество модернистов-мужчин, во многом выполняет функцию защитного механизма против сентиментальности, «красивости» представления, что все утраченное — как в личном, так и в общественно-культурном плане — еще можно вернуть. Тексты большинства писателей традиционного модернистского канона — а мы будем рассматривать в качестве таковых столь непохожих друг на друга авторов, как Элиот, Хемингуэй, Фицджеральд, Фолкнер, Уилла Кэсер и Джин Тумер, — выстроены вокруг убеждения, что коллективное сопротивление разрушительным силам модернизации невозможно и даже невообразимо.
Существует, однако, и другой модернизм — устойчивая традиция экспериментального письма, приверженного делу социального сопротивления. Эта традиция точно так же пропитана томительным беспокойством обо всем, что поставила под угрозу капиталистическая модерность. Однако повествовательные стратегии и поэтика этой традиции основаны на видении, согласно которому процессы модернизации не были исторически предопределены, наиболее пагубные тенденции в американском обществе могут быть обращены вспять, а не находящий себе сегодня применения человеческий потенциал еще сможет полноценно раскрыться в будущем. В качестве ключевых фигур этого «другого модернизма» мы рассмотрим Зору Нил Херстон, Хильду Дулитл (Х. Д.), Тилли Олсен, Лэнгстона Хьюза и Уильяма Карлоса Уильямса. Как и упомянутые выше авторы, эти также имели несхожие и изменчивые политические взгляды. В своих произведениях все они критиковали различные аспекты американского капитализма, а четверо из них — Хьюз, Олсен, а также какое-то время Уильямс и Дулитл — прямо участвовали в антикапиталистических политических организациях. Часть из них (Дулитл, Олсен, Херстон и в определенной степени Хьюза) заботили ограничения, с которыми сталкивались американские женщины в эпоху модернизации, а также те революционные изменения, которые должны были понадобиться для снятия этих ограничений, равно как и для раскрепощения любовных отношений в отягощенном мизогинией обществе. Двое из этих авторов, а именно Хьюз и Херстон, предпринимали характерные для основной линии афроамериканского модернизма попытки продемонстрировать, как пересекаются между собой расизм и развитие мирового капитализма, — а также представить, как мечты и надежды афроамериканцев, неосуществимые в этой системе, еще могут быть однажды воплощены. Таким образом, несмотря на глубокие различия в политических темпераментах и исповедуемых идеологиях, все эти авторы были практиками модернизма, приверженного делу политического сопротивления и хранящего надежду на лучшее общественное устройство.
Причисляя эту вторую группу писателей к «другому модернизму», то есть к отдельному течению в рамках модернистского движения, я рассчитываю таким образом расширить и объединить результаты исследований, проведенных за два десятилетия после холодной войны. Авторы этих работ, все чаще именуемых «новыми исследованиями модернизма», сделали своей центральной задачей расширение модернистского канона. Понимание того, что формирование этого канона в 40-х, 50-х и начале 60-х годов XX века происходило по узким и консервативным лекалам, сегодня уже стало общим местом. В последние два десятилетия исследователей интересовало, как модернистский эксперимент использовался женщинами-писательницами, авторами из расово маргинализованных групп, писателями — выходцами из рабочего класса и участниками левого движения. Эти разнообразные проекты по расширению канона зачастую предпринимались в относительной независимости друг от друга — и вот наконец мы находимся в точке, из которой у нас есть возможность понять, как их совокупность изменила наше видение американского модернизма как широкой культурной формации, предстающей теперь перед нами в значительно измененных границах.
Я позволю себе утверждать, что многие, хотя и не все, писатели-экспериментаторы, не включенные в модернистский канон по причине их низкой позиции в социальной иерархии или же политического радикализма, обладали схожей структурой чувства. И что еще более важно — все они разделяли убеждение, что капиталистическая модернизация не была предопределенным историческим процессом, стало быть, можно было ей сопротивляться, контролировать и перенаправлять ее. Они верили, что тяжелые утраты, понесенные американцами, могут быть тем или иным образом возмещены, а купированный в процессе модернизации или вовсе объявленный вне закона человеческий потенциал еще будет реализован при другом социальном порядке. Их поэтические и прозаические тексты, транслирующие опыт их поколения, выстроены вокруг этих установок. Посредством модернистского эксперимента с формой эти авторы пытались не только отобразить болезненную социальную трансформацию, но и воспротивиться ей. Читая произведения этих «других» модернистов параллельно с текстами их более именитых и давно канонизированных современников, мы заново обнаруживаем, насколько глубоко литература традиционного модернистского канона структурирована вокруг убеждения ровно противоположного: процессу модернизации, каким бы разрушительным он ни казался, сопротивляться невозможно.
Я хочу подчеркнуть, что различие между двумя модернизмами не состоит в том, что одни авторы одобряли, а другие критиковали социальный порядок, порожденный монополистическим капитализмом. Американский модернизм (и это одна из наиболее примечательных его черт) почти монолитен в своем часто амбивалентном, но практически всегда ярко выраженном неприятии нового социально-экономического устройства. Невозможно представить, чтобы кто-то мог превзойти враждебность Элиота доминирующим тенденциям своего времени, в частности культу потребительства; фолкнеровская критика социальных патологий США остается остра и проницательна по любым меркам. Таким образом, утвердившийся модернистский канон характеризует не принятие модернизации, а ощущение беспомощности перед ней, смирение перед лицом перемен, воспринимаемых как разрушительные, но необратимые. Исполненные печали, а часто и гнева, эти тексты об отчуждении эпохи развитого капитализма тем не менее регистрируют ее катастрофические последствия в формах, представляющих не предопределенный исторический процесс как естественный и неумолимый.
Это детерминистическое социальное видение и соответствующая ему позиция мучительного смирения имели впоследствии прямую связь с процессом литературной канонизации. Можно сказать, что в рамках культурной логики холодной войны они воспринимались как принципиальное условие для запуска этого процесса. В 1940, 1950 и 1960-е годы США впервые в своей истории стали заявлять о создании литературы мирового значения, — а возможно и значительнейшей в мире, — чей триумф был обеспечен в первую очередь прославленными модернистами-нобелиатами: Элиотом, Хемингуэем и Фолкнером. Это конкретное направление в модернистской литературе (как абстрактный экспрессионизм в изобразительном искусстве), таким образом, послужило в качестве культурной основы для утверждения геополитического доминирования США в эпоху, начавшуюся после Второй мировой войны. Избранная для такой специфической культурной задачи литература должна была быть относительно свободна от прямых предположений о возможности сопротивления формирующемуся экономическому и политическому порядку — особенно со стороны левого движения. Сегодня, десятилетия спустя, мы можем констатировать, что сопряжение формальной сложности и эстетической утонченности с политическим смирением оказалось идеологически удобным. Учитывая контекст холодной войны, нетрудно понять, почему та ветвь модернизма, что отвергала такое смирение, была обречена на десятки лет забвения.
Обозначая таким образом корреляцию между литературным каноном холодной войны, социальными привилегиями и позицией мучительной беспомощности, я должен подчеркнуть, что корреляция эта не имела строгого и единообразного характера. Творчество некоторых авторов из традиционного канона, занимавших привилегированное положение в обществе, вполне может быть отнесено к «другому модернизму». Точно так же некоторые поэты и писатели, прежде остававшиеся вне модернистского пантеона и введенные в него в последние годы, разделяли пассивную структуру чувства, свойственную авторам устоявшейся традиции. Поэтому я включил в число характерных фигур доминирующего направления Уиллу Кэсер и Джина Тумера, чьи менее выгодные позиции в социальной иерархии сыграли роль в их исключении из основного модернистского канона, к которому они по всем признакам принадлежали. По этому же принципу я включил Уильяма Карлоса Уильямса (а во второй части книги — Джона Дос Пассоса в одной из его инкарнаций) в число представителей «другого модернизма», желая продемонстрировать, что и среди более привилегированных и успешных писателей были те, кто верил в возможность сопротивления социально-экономическим силам, стоявшим за кризисом отчуждения, и полагал, что американцы смогут найти такие способы переживания своих утрат, которые позволят им вновь обрести все, что сегодня кажется обреченным на гибель.
Таким образом, утверждение, что существуют два модернизма, не имеет отношения к описанию различий между модернизмом женским и мужским, между авторами-афроамериканцами и теми, кто идентифицировал себя как белые, между «рабочими» и «буржуазными» писателями. Как показывает случай Тумера, оно не относится даже к разделению на радикалов и консерваторов в рамках модернистского течения (хотя отчасти речь об этом действительно идет). Традиция «другого модернизма», исповедующая возможность социального сопротивления, действительно в непропорциональной степени (хотя и не тотально) сформирована писателями из подчиненных социальных групп. В дальнейшем я постараюсь прояснить некоторые социальные, политические и психологические причины этой ситуации. И все же в первую очередь утверждение о существовании двух модернизмов имеет целью продемонстрировать, что американская модернистская литература — это культурная формация, структурированная вокруг фундаментальной дискуссии о характере капиталистического преображения современной жизни. Это дискуссия о том, являются ли в самом деле капитализм и принесенное им отчуждение «второй природой» и неотвратимой судьбой человечества, — а также о том, возможно ли полностью пережить ущерб, нанесенный обществу в ходе экономических перемен.