1. Две тяжелые утраты для филологии. 18 ноября от осложнений ковида умер Александр Дубянский, ведущий российский специалист по тамильскому языку и литературе. «Он с успехом защитил кандидатскую диссертацию по поэтике древнетамильской литературы, позднее опубликовав базирующийся на диссертации свой труд на английском языке в Нидерландах; до сих пор эта работа активно используется студентами и индологами разных стран, занятыми исследованиями в областях дравидологии и тамилистики», — рассказывает сайт ИСАА МГУ. Образовательный проект «Лаборатория ненужных вещей», в работе которого участвовал Дубянский, поместил на своей ФБ-странице некролог, где сказано, что ученый «олицетворял собой… редкий и возвышенный типаж наставника — открытого, щедрого, без оглядки влюбленного в предмет научных и жизненных трудов, искренне радующегося проблеску того же чувства как в учениках, так и в случайных слушателях».
20 ноября та же болезнь оборвала жизнь Николая Богомолова — выдающегося специалиста по русской поэзии Серебряного века, блестящего преподавателя. «Специалист по Серебряному веку и стиховед, знаток русской бардовской песни и страстный футбольный болельщик, он был одним из последних энциклопедистов российского литературоведения», — пишет MoReBo. На сайте журфака МГУ, где много лет преподавал Богомолов, можно прочесть: «Николай Алексеевич одним из первых осознал и осмыслил важность оккультных теорий и практик для истории русского модернизма. Он превратил собственную, с юности, любовь к Галичу и Окуджаве в строгую науку. Вообще Николай Алексеевич — не самый частый случай среди литературоведов — всю жизнь оставался страстным и пристрастным „читателем книг”». В декабре Николаю Богомолову должно было исполниться 70 лет, в «НЛО» готовился юбилейный сборник, который теперь станет мемориальным. В фейсбуке ошеломленные коллеги и ученики вспоминают о Богомолове: «Н. А. находил время не только на архивные разыскания, библиографические своды, монографии, руководство кафедрой, но и на экспертизу — был из самых строгих критиков, регулярно публикуя в НЛО емкие рецензии, по гамбургскому счету» (Андрей Россомахин); «Два атланта держали ветхий балкон русской литературы на своих плечах — Богомолов и Олег Коростелев, и оба умерли в этом году» (Дмитрий Волчек).
2. 20 ноября была упразднена Роспечать; в материале «Известий» можно прочитать много радостных излияний об экономии денег — и встревоженные соображения группы «Эксмо-АСТ»: «Теперь число проектов по поддержке книжного рынка и развитию отрасли неизбежно сократится… <…> По прогнозам, книжный рынок сократится к концу года на 20 %, и отрасль, как никогда прежде, нуждается в помощи». Больше тревоги и сожалений — в комментариях экспертов на «МБХ Медиа»: «Пока вокруг власть все больше закручивала гайки, книжная индустрия оставалась островком невмешательства. Можно, конечно, сказать, что агентство помогало книжному рынку мало или недостаточно, но оно все-таки, с одной стороны, помогало, а с другой — не давило» (Константин Мильчин); «Все-таки Роспечать делала очень многое. Может быть, недостаточно быстро, но забота присутствовала. В первую очередь, это связано с тем, что люди, которые руководили Роспечатью, — это люди, которые читают книги. Они их любят и издают» (Борис Куприянов). Коллегам возражает Михаил Котомин: «Мне кажется, такая реформа — это закономерное явление, потому что Роспечать, как показал кризис, давно перестала быть государственным лоббистом интересов издательского сообщества. <…> Лично я не чувствовал Роспечать представителем себя во власти, поэтому я думаю, что любая перемена к лучшему».
3. На «Арзамасе» вышел большой курс о романтизме. Вводную лекцию — о романтизме как способе миропонимания и «огромной исторической культурной макроэпохе», продолжавшейся около 250 лет, — читает Андрей Зорин; о писателях-романтиках — Новалисе, Тике, Пушкине, Шелли — рассказывает Татьяна Венедиктова: «Я думаю, что нашему времени особенно созвучен романтический культ воображения, а также романтический культ сообщительного творчества, сотворчества. Созвучен и опыт дерзкого, зачастую рискованного пересмотра границ между разумом и эмоцией, между вымыслом и реальностью, между высоким и низким, между серьезным и игровым. Поэтому драмы романтиков в любом жанре: драматургическом, или романном, или лирическом, драмы прожитые или сочиненные, — сегодня открываются новому пониманию, и через них мы наново понимаем себя». Есть здесь и таблица, в которой романтики девяти стран, от России до Испании, расфасованы по четырем амплуа: скажем, русский бунтарь — это Лермонтов, а фрик — Гоголь; американский лирик — Дикинсон, а историк — Готорн, и так далее.
4. Много новых публикаций в Bookmate Journal. За последние месяцы в журнале появились новые рассказы Алексея Поляринова, Дмитрия Захарова, Шамиля Идиатуллина, Аллы Горбуновой и Алексея Сальникова. В большом материале, подготовленном Владимиром Панкратовым, художники и дизайнеры рассказывают о создании обложек к нон-фикшну, прозе, детским книгам; интересно, что здесь показаны промежуточные варианты, рабочие эскизы. Критики отвечают на часто задаваемые вопросы (в том числе — почему они сами не пишут прозу, раз они такие умные); актер Прохор Чеховской берет интервью у Микиты Франко, автора романов «Дни нашей жизни» и «Тетрадь в клеточку»: разговаривают они о том, как сетевые записи превратились в книгу, как было выбрано заглавие дебютной книги и кто из западных актеров мог бы сыграть героев романа о мальчике, усыновленном гей-парой.
5. Линор Горалик опубликовала в своем фейсбуке одиннадцать новых рассказов. Некоторые похожи на маргиналии к роману «Все, способные дышать дыхание», некоторые продолжают мотивы более ранней прозы Горалик; все, несмотря на малый размер, — непростое, напряженное чтение. Явственны здесь эсхатологически-медицинские настроения последнего времени:
«Я маленькая девочка, танцую и пою, я Сталина не видела, но я его люблююююю», — пела эта крошечная старая женщина небесным, останавливающим сердце сопрано, пока медсестра не забрала ее из коридора и не уложила, сжигаемую жаром, обратно в палату, и все она хватала медсестру за рукав эпидемкостюма, все хотела петь дальше, и медсестра сказала подруге: «Вот же болезнь, кого на что прошибает».
6. «Кольта» публикует речь Анны Глазовой на вручении Премии Драгомощенко. Глазова говорит о том, как возникает современная поэзия, как в ней меняется парадигма: «Тем, для кого Бродский стал ориентиром, прорывом, сложно заметить одновременно и Драгомощенко. Хотя они и не настолько далеки друг от друга по времени рождения, но Драгомощенко проложил другую линию горизонта, будучи связанным с language writing, американской послевоенной поэзией, которая все еще воспринимается как что-то новое, поскольку только сейчас в России стали актуальны те принципы, из которых исходили эти поэты: критическое отношение к авторитарной фигуре лирического субъекта, принципы инклюзивности и многоэтничности, феминизм, активное вовлечение читателя в формирование смысла и способа чтения».
Все эти принципы (как обычно и бывает с принципами искусства) бегут критериальности. Легко следовать им механически — с нулевым результатом: «…очень легко можно представить себе поэзию, которая вроде как говорит о каких-то прогрессивных ценностях, но с этими прогрессивными ценностями никуда дальше не идет, а превращается в пустое следование готовым образцам. <…> …одно дело, когда, скажем, Вальжына Морт пишет захватывающее, эмоциональное стихотворение во время белорусского протеста и оно действительно прочитывается и вызывает освободительный политический аффект, и совсем другое — когда гипотетический автор, который не очень хорошо понимает, где его слабость, где его сила… возьмет и напишет, допустим, „Жыве Беларусь” 20 раз в столбик, повторит 20 раз эти слова — и никакого действия они не произведут. Казалось бы, тут потенциал-то есть прогрессивный, а работать он не работает».
А в «Коммерсанте» вышло интервью с Глазовой о Пауле Целане, созвучное ее же мыслям о Драгомощенко и language school: «Писать после Целана — значит для меня писать в разрыве с традицией, из критической точки. После Целана нет доверия „идолу” лирического субъекта, а открытость читателю, который вовлекается в процессе чтения в существование текста, становится этическим требованием».
7. Несколько поэтических подборок на сайте «Солонеба»: свои стихи публикуют Ася Энгеле, Софья Полякова («коты-неомарксисты Маркузе и Лукач / пошли рыбу в ручье ловить / Маркузе говорит вот слушай мы же / в обществе потребления с тобой / живём вот ты мурчишь тебя кормят / а ты за это об ноги трёшься»), Владимир Стариков и Евгения Суслова; ее цикл «Maria System» хочется трактовать как разговор о программировании сознания, о самосознании, скажем так, искусственного интеллекта в естественном развитии:
Вынесли Марию на свет —
и потеряли Марию.
Она пытается что-то узнать, то есть ищет друга.
Она складывает людей,
но нигде его не находит.
«Малая форма мой друг», —
так ее запомнил призрак в среде.
8. На «Дискурсе» — проект японского фотографа Икуру Куваджимы «Я, Обломов». Куваджима в своих путешествиях по России, Украине, Казахстану и Киргизии время от времени вживается в образ гончаровского героя и предается возлежанию в современных интерьерах — с коврами, тахтами и беговыми дорожками (из которых тоже можно соорудить лежбище). «Эти снимки становятся подтверждением того, что за девять лет, прожитых на постсоветском пространстве, обломовщина вполне может стать реальностью для японского фотографа. <…> Со временем Россия впитывалась в мое тело; это нелегко объяснить и трудно не почувствовать».
9. На «Медузе» Галина Юзефович хвалит роман канадской писательницы Эмили Сент-Джон Мандел «Стеклянный отель»: книга посвящена рождению и краху финансовой пирамиды и потому «вызовет всплеск мгновенного узнавания» у русского читателя, помнящего 1990-е. «Десятки человеческих жизней сплетаются у Мандел в тонкое кружево», при этом «любая попытка пересказать „Стеклянный отель” упирается в очевидное отсутствие в нем сквозного линейного сюжета, сводящего многочисленные линии воедино». В этом критику видится не хаос, а жизнеподобие: сложные связи, обрывы сюжетов, алогизм — всему этому есть место в нашей реальности. Отметим, что есть и разочарованная рецензия на роман Мандел — книга не оправдала ожиданий Сергея Лебеденко.
10. В The Guardian Джастин Джордан объясняет, почему «надрывающий сердце, но не слезливый» роман Дугласа Стюарта «Шугги Бейн» заслуженно получил Букеровскую премию. Несмотря на то что это дебют автора, перед нами «полностью сформированный голос», и не случайно «Шугги Бейна» так полюбили читатели. «Это и семейная психодрама, и большой социальный роман, изображающий общество, где у людей не осталось ни работы, ни смысла жизни… При этом рано развившиеся у Шугги идиосинкразии показаны с теплом и юмором: роман рассказывает о взрослении гея в мире, который изначально настроен убийственно агрессивно».
Здесь же опубликовано интервью со Стюартом: он рассказывает, как его роман отвергли 32 издателя; в частности, американский издатель предположил, что никому не будет интересно читать про Шотландию времен Тэтчер, «эпоху аудиокассет и бесконечных сигарет, закрытых шахт и „мужчин, вросших в диван”». В шотландской литературе таких описаний и персонажей много, но Стюарт хотел показать, как нищета и отчаяние влияет на детей и женщин; мать героя, как и мать писателя, губит алкоголизм. «Он понимал, что его книга может показаться „сафари по трущобам” для читателей из среднего класса. „Люди открывают такую книгу, как будто отправляются на экскурсию, а потом закрывают и вновь беспокоятся об овсяном молоке, — говорит он. — Я подумал: нет уж, раз я взялся писать, читатели должны остаться в этом мире надолго. Вы будете смотреть, как женщина спивается. Вы пробудете с этими людьми в одной комнате достаточно долго, чтобы, прочитав книгу, научиться их хоть как-то понимать”».
11. В конце октября в Vulture вышла сердитая статья Хиллари Келли о новых книгах Дона Делилло и Мартина Эмиса: это лишь ленивые репризы их прежних свершений, пишет критик. «Эмис написал роман, полный Эмиса — настолько, что и на обложке, сами понимаете, черно-белый портрет Эмиса. И это не столько постмодернистская шутка, сколько предупреждающий знак. Делилло, чьи романы обычно предсказывают национальные бедствия, написал триллер, от которого не страшно». Все это скорее дневниковые записи, чем проза. Эмис просто повторяет все, что уже писал о себе в предыдущих книгах, и не стесняется открыто это признавать: «Если вы думаете, что 73-летний Эмис сумеет посмотреть на свою буйную жизнь свежим взглядом, вы страшно заблуждаетесь». «Тишина» Делилло разочаровывает еще и объемом: 116 страниц, кегль и поля — как у нерадивого студента, который старается раздуть свою курсовую работу. Технотриллер Делилло (в котором таинственная напасть отключает все электроприборы на Земле, всю сетевую коммуникацию) вместо объяснения, что же произошло, предлагает читателю наложенные друг на друга потоки сознания, какое-то мутное варево страхов и конспирологических идей. (Почему бы и нет, спросим мы здесь; вполне адекватно для мира, в котором все разучились общаться без помощи технологий.)
Для сравнения: глубокомысленная рецензия Тесс Макналти на «Тишину» в The Point. Макналти указывает, что «тишина» — ключевое слово, постоянный мотив в прозе Делилло, хотя критики обвиняют писателя в том, что он «никогда не затыкается»; в 1980-е Делилло было модно ругать за «истерический реализм», сейчас — за то, что его проза «слишком мужская», пусть и далека от манифестации маскулинной сексуальности, как у Филипа Рота. Меж тем в «Тишине» Делилло показывает, как «затыкается» все человечество. Мир «Тишины» не реалистический мир; это «театр идей», в котором ставится вопрос: чем станет человек без «белого шума» культуры?
12. К 50-летию со дня смерти Юкио Мисимы в англоязычных японских изданиях вышло несколько статей. Дэмиен Флэнаган пишет о ницшеанстве Мисимы, Такаси Инуэ дает сжатый обзор его биографии, а Имела Хидзийя-Киршенрайт рассказывает о значении писателя сегодня: о том, как политические убеждения и знаменитое сэппуку Мисимы по-прежнему заслоняют в глазах большинства тех, кто знает его имя, собственно громадное литературное наследие; о том, что, несмотря на это, его книги переводят и устраивают по ним научные симпозиумы (на одной фотографии с берлинской конференции можно увидеть Бориса Акунина); о том, что жизнь Мисимы вдохновляет современных прозаиков — например, Кристиана Крахта и Дани Лаферьера.