Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Кагарлицким Борисом Юльевичем либо касается деятельности иностранного агента Кагарлицкого Бориса Юльевича.
Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Социализм и диссидентство
Социология — одна из «неудобных» наук, поскольку объективный и трезвый взгляд на общество регулярно вступает в конфронтацию с любым режимом. Так считает Борис Кагарлицкий. Он был и по-прежнему остается мыслителем, который критически оценивает нашу реальность. Он не диссидент и не оппозиционер в традиционном смысле слова — по крайней мере, он никогда себя так не обозначал. Однако аналитический, сугубо марксистский подход к пониманию жизни де-факто превратил его в вечного антагониста властей — и в человека, трижды попадавшего в тюрьму (при позднем Брежневе, при Ельцине и при Путине).
Политический и философский путь Кагарлицкого начался в конце 1970-х и начале 1980-х, когда Борис Юльевич и его тогдашние единомышленники выступили с резкой критикой брежневского СССР. Так называемые молодые социалисты (так их стало саркастически величать советское правосудие) считали, что их страна, несмотря на официальные лозунги, планомерно сужает пространство демократии — те сферы, где граждане могут принимать самостоятельные решения без приказа сверху. И хотя на низовом уровне по сравнению с нынешней эпохой территория субъектности была даже пошире (например, в СССР рабочий действительно имел право голоса в профсоюзе и в трудовом коллективе), кружок оппозиционной интеллигенции был явно недоволен авторитарными тенденциями «развитого социализма». Отдельным объектом критики становилась бюрократизация всего и вся (которая, как позже признает сам Кагарлицкий, после смены строя лишь усугубилась).
Молодые левые интеллектуалы, в кругу которых вращался Кагарлицкий, не существовали в политическом вакууме, а поддерживали тесные контакты с зарубежными политическими движениями, в частности с польской «Солидарностью». Они писали острые статьи и выпускали самиздатовские журналы — сначала «Варианты», а затем и «Левый поворот», редактором которого стал герой нашей статьи. Сегодня «молодых социалистов» часто рассматривают как предвестников перестройки — и во многом это справедливо. Однако здесь, говоря об оппозиционности, важно учитывать принципиальный момент: Борис Кагарлицкий, Андрей Фадин, Павел Кудюкин и их единомышленники искренне верили в прогрессивность социализма, просто считали его советский вариант слишком авторитарным. В конечном итоге Кагарлицкий вместе с пятью товарищами попал в СИЗО «Лефортово», но был освобожден в 1983 году — после прихода во власть Андропова. Не последнюю роль в этом освобождении сыграла поддержка крупных западных компартий, в том числе французской и итальянской.
Перестройка вывела Кагарлицкого на арену политического активизма. Работа в Клубе социальных инициатив (заметим, чуть ли не в первом дискуссионном клубе горбачевского периода), потом участие в создании Московского Народного фронта, основание еще советской на тот момент Социалистической партии (в 1990 году) — все это были попытки «переформатировать» систему и заодно дать людям пример гражданской активности (или «исторического делания», говоря словами Ленина). Зная, что СССР вскоре подпишет себе смертный приговор, сегодня можно думать, что эти попытки оказались бесплодными — но на тот момент на доске стояла сложная комбинация фигур с неочевидными результатами. Так или иначе, перестроечные организации, к которым Борис Юльевич был причастен, стояли на принципах демократии и «самоуправляющегося социализма». Горбачевский период во многом казался ему историческим шансом преодолеть отчуждение рабочего человека от результатов собственного труда. Поэтому рабочий контроль на предприятиях, демократическое голосование и максимальная активность «на местах» воспринимались интеллигенцией как долгожданное возвращение к ленинским принципам в новых условиях. Тот, кто был диссидентом, становился трибуном — и, хотя Кагарлицкий скорее ученый, чем оратор, в контексте новой эры он чувствовал себя органично.
Девяностые: конец истории, который не наступил
1990-е годы обнажили перед обществом неприглядную правду: крах СССР имел катастрофические последствия для населения. На перспективах социализма многие в мире вообще поставили крест — по счастью, временно. Сразу после падения Берлинской стены эсхатологические настроения в духе Фрэнсиса Фукуямы разделяли очень многие аналитики, причем независимо от их взглядов. Достаточно скоро обнаружилось, что конфликт труда и капитала, который находился в поле зрения Кагарлицкого, продолжает развиваться по синусоиде, со своими приливами и отливами.
Когда ельцинская Россия объявила себя «демократической», Кагарлицкий одним из первых подробно описал природу новых свобод (в 1990-е выходит книга «Расколовшийся монолит», а позже — «Управляемая демократия»). По его глубокому убеждению, ельцинские элиты навязали стране не модель гражданского участия, а управляемую демократию — то есть привычный авторитаризм под новым соусом и к тому же без внятной идеологии (кроме, разумеется, потребительской). Таким образом, борьба за права человека в системе трудовых отношений оказалась во сто крат сложнее, чем при советском строе. Началось «Долгое отступление» (именно так называется одна из последних книг Кагарлицкого), которое вынуждало переосмыслить задачи левых сил и думать о новой стратегии борьбы
«События 1989–1991 гг. не были переломом, они были кульминацией предшествовавшего процесса. Именно поэтому коммунистические партии так легко отдали власть, — вспоминал Кагарлицкий в книге „Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали“ (2005). — А массы, коррумпированные идеологией паразитического потребления, были не в состоянии выступить в качестве самостоятельной силы. Марксистские идеологи, привыкшие повторять высокопарные слова о рабочем классе, удивлялись, почему поворот к капитализму не встретил ожесточенного сопротивления трудящихся. Неолибералы могли успешно действовать потому, что опирались на социальное наследство тоталитаризма. Общество оставалось в значительной мере деклассированным, люди не осознавали своих интересов, социальные связи были слабы».
Впрочем, сам ученый в пессимизм не впадал и старался совмещать научную работу с политической. Социолог стоял у истоков демократической Партии труда (1992–1994), работал экспертом в Федерации независимых профсоюзов и открыто выступал против роспуска Верховного Совета — за что, кстати, и пострадал. «Сегодня в провинции принято ругать москвичей. <...> Но в сентябре-октябре 1993 года именно Москва дала бой Ельцину, именно столица встала на защиту конституции», — отмечал Кагарлицкий в сборнике статей и интервью «Записки арестованного». Кагарлицкого, а также двух его соратников, еще одного депутата Моссовета и пресс-секретаря Федерации независимых профсоюзов, задержали и избили милиционеры. Вскоре, правда, всех отпустили, поскольку в дело вмешались журналисты и член президентского совета Сергей Караганов. Так «четвертая власть» (на тот момент еще живая и активная) выступила защитой от первой.
Во второй половине 1990-х Кагарлицкий временно «эмигрировал» из политики в академические штудии. Он работал в Институте сравнительной политологии и проблем рабочего движения РАН, а также защитил диссертацию «Политика профсоюзов и производственные конфликты в России». Он также сотрудничал с французской исследовательницей-социологом Карин Клеман и левым экономистом Александром Бузгалиным (оба принимали участие в антивоенных акциях в период чеченской кампании). Главным же итогом десятилетия оказалась противоречивая и очень важная мысль: конец истории не наступил, классовые противоречия не сняты, однако путь российского общества к демократии остается предельно туманным.
Нулевые: уроки для левых и для всех остальных
В 2000-х годах кризис гражданского общества стал еще более очевидным для героя нашей статьи, чем в девяностых. Психологическая «травма» 1991 года вроде бы осталась позади, но пассионарность и активность многих людей шли на спад. Активность и азарт вытеснялись усталостью и конформизмом, которые всегда выгодны власти и правящему классу.
Довольно быстро Кагарлицкий осознал, что российские системные левые (в лице КПРФ) встраиваются в легальную систему — точно так же, как это делают многие европейские левые в течение многих десятилетий (об этом подробно говорится в книге «Между классом и дискурсом», где работа «левых» политиков анализируется как инструмент предательства рабочих). В какой-то момент у политолога начался конфликт с КПРФ, который достиг кульминации в 2006 году, когда Борис Юльевич открыто обвинил Геннадия Зюганова в торговле голосами избирателей.
В то же время сам Кагарлицкий в период нулевых уделял много внимания тактике несистемной оппозиции. Он был уверен, что настоящие антикапиталистические движения должны уметь объединяться и искать компромиссы, ведь их проигрыш может автоматически обернуться выигрышем правых популистов. Мало кто помнит сегодня, что именно Кагарлицкий в середине 2000-х годов стал одним из инициаторов создания «Левого Фронта» — социалистической организации, которая объединила разных представителей левого лагеря в России и ближнем зарубежье. Правда, несколько позже (примерно к 2011 году) ученый пересмотрел отношение к «Левому Фронту» и разочаровался в нем — прежде всего, из-за «сектантства» руководителей и заигрывания с либеральным лагерем. Попутно отметим, что История иронична и сегодняшний «Левый фронт» отчасти можно упрекнуть уже в прямо противоположном — в фактическом слиянии с конформистской КПРФ. Так или иначе, важность широкой левой коалиции — это один из главных лейтмотивов всей публицистики и риторики Бориса Кагарлицкого начиная с нулевых годов. При этом очень значимым фактором успеха социолог считал налаживание международных контактов — и здесь стоит сказать несколько слов о теории.
Дело в том, что марксистские взгляды Бориса Кагарлицкого связаны со школой так называемого мир-системного анализа. Говоря упрощенно, приверженцы этой школы (Фернан Бродель, Иммануил Валлерстайн, Самир Амин и многие другие) рассматривали капитализм как единую международную модель, в рамках которой есть развитый «центр» и подчиненная ему «периферия». Мир-системщики крайне редко изучают страну X или Y в отрыве от других частей глобального механизма — и поэтому классовая борьба выглядит для них не только как внутринациональная битва, но и как всемирное противостояние догоняющих стран (центров дешевой рабочей силы) и стран процветающих (центров накопления капитала). Россия же — нравится нам это или нет — с петровских времен оказалась именно придатком глобальной мир-системы, а впоследствии лишь закреплялась в этом статусе, хотя и оставалась великой державой (об этом — в книге «Периферийная империя»). Кагарлицкий уверен, что рассмотрение нашей истории в рамках мир-системного анализа помогает выработать более эффективные инструменты борьбы за справедливость, а заодно понять логику нашего исторического «отставания» от Запада. К тому же без анализа чужого опыта невозможно ставить локальные политические эксперименты. Попутно социолог и историк развенчивал транслируемый властью миф об особом пути России: как показано в «Периферийной империи», мы веками развивались как нормальный «донор» западноевропейского мира, и в этом процессе не было ничего таинственного. Вопрос состоит лишь в том, были ли у России шансы «соскочить» с периферийного пути до революции 1917 года. Кагарлицкий считает, что были: один из таких шансов возник в 1825 году на Сенатской площади. Но история показала, что только превращение Советской России в авангард мирового пролетариата временно вырвало страну из привычной «периферийной» колеи. Оставаясь деталью глобального механизма, нынешняя Россия технически не может мирно «дорасти» до более высокого статуса.
При этом у Кагарлицкого 2000-х годов возникали заметные расхождения с мир-системщиками — а точнее, с их весьма расплывчатой стратегией борьбы. В отличие от многих других западных марксистов, социолог последовательно критикует «размывание» классовой повестки. Другими словами, он считает, что интересы рабочего класса не должны приноситься в жертву интересам миноритарных групп (то, что часто возникает в повестке современных левых). По образному выражению Кагарлицкого, чтобы армия могла победить, надо знать направление главного удара. Это значит, что экологическая, феминистская, религиозная и любая другая прогрессивная программа развития общества должна быть вторичной по сравнению с магистральной идеей — освобождением человека от капитализма. Создание сильных профсоюзов, налаживание горизонтальных связей между коллективами, установление общественного контроля над экономикой — все это оказывается для философа куда важнее, чем пламенные речи о спасении пчел и деревьев, с помощью которых буржуазия любой страны усыпляет внимание пролетариата.
Здесь, правда, надо учитывать, что никто из марксистов не считает традиционного промышленного «пролетария» единственным двигателем борьбы. Поскольку в постиндустриальной экономике классовая структура изменилась, речь сегодня идет об интересах всех наемных работников — отсюда популярный термин «когнитариат», который обозначает «пролетариев умственного труда». С высокой долей вероятности читатель этого материала принадлежит именно к категории «когнитариев».
Кроме того, в отличие от некоторых мир-системщиков, Кагарлицкий середины нулевых годов отстаивал антиглобалистское понимание левого проекта. Он писал, что международное левое движение априори не может встроиться в существующую неолиберальную логику. «Завоевание власти левыми имеет смысл лишь постольку, поскольку позволяет изменить правила игры, положить конец самовозрастанию „либеральной“ бюрократии, а заодно и разрушить связку между национальными правительствами и международными финансовыми институтами и транснациональными корпорациями, — утверждал философ в книге „Политология революции“ (2007). — Для многих из этих институтов массовое несотрудничество и враждебность национальных правительств будет означать настоящую катастрофу (особенно если недовольные государства попробуют создать собственные параллельные международные структуры или преобразовать действующие). Именно потому, что многие радикальные альтернативы прямо-таки лежат на поверхности, для неолиберальной идеологии вопросом жизни и смерти является недопущение самой мысли о возможности каких-то новых подходов к экономике. Тонны бумаги и несметное количество телевизионного времени, огромные интеллектуальные силы затрачиваются на то, чтобы подавить любое обсуждение альтернативы».
Нетрудно заметить, что приведенный нами тезис Бориса Юльевича (по поводу недопущения антилиберальных и антикапиталистических идей) перекликается с концепцией культурной гегемонии, которую выдвигал итальянский философ Антонио Грамши. Согласно концепции, буржуазия «прикармливает» пролетария и заставляет мыслить ее собственными категориями. Так, например, массмедиа транслируют определенный стиль мышления, встраивая угнетенные классы в логику угнетателя. Удобно ли это власти? Несомненно! Пока не просыпается классовое сознание — то, над чем Кагарлицкий размышляет почти в каждом сочинении.
Популяризация Маркса: призрак снова бродит?
В 2010-е Борис Кагарлицкий активно преподавал — главным образом, в Шанинке. Преподавание, по его словам, выявило любопытный тренд: молодежь интересуется марксизмом, но мало что про него знает. С одной стороны, это не слишком радостный факт. С другой стороны — это отличная возможность «реабилитировать» марксизм, очистить его как от советских схем, так и от антисоветских идеологических мантр (как диалектик, Кагарлицкий умеет в минусах видеть скрытые плюсы). Еще в фундаментальной книге 2005 года «Марксизм: не рекомендовано для обучения» автор обрисовывает историю левой философии (в сочетании с экономическими теориями) от самого Маркса до современности. Ученый доказывает, что превращение марксизма в упрощенную схему, как это случилось в СССР, едва ли лучше, чем полное отрицание всего марксистского, — как это случилось после 1991 года. Марксизм, что особенно важно, научился приспосабливаться к национальной специфике разных стран, образуя разные гибриды — такие, как маоизм в Китае или теология освобождения в Латинской Америке. По мнению Бориса Кагарлицкого, партия левых в мире еще не доиграна, и доигрывать ее будут, вероятно, страны периферии — в том числе пресловутый «глобальный Юг». В то же время и страны «центра» не имеют возможности отмахнуться от марксизма, поэтому легально преподают его в вузах, но стараются не выпускать на улицы.
В вопросе «уличного» активизма социолог Кагарлицкий еще к середине 2000-х годов (и особенно в 2010-е) выработал достаточно ясную позицию. Он осознавал, что традиционные партийные структуры — и в России, и в остальном мире — во многом превращаются в экспонат, теряя очки на фоне популизма. Кроме того, он пристально следил за стихийными протестами левого толка, которые устраивала европейская молодежь, разительно похожая на парижских бунтарей 1968 года. Из совокупности этих наблюдений утверждается идея сочетания «партийной» борьбы с борьбой уличной — причем не факт, что именно «старые» партии в XXI веке будут претендовать на роль авангарда. Кагарлицкий позитивно оценивал те горизонтальные и сетевые структуры, где может даже не быть единого центра — такие организации, как Движение безземельных крестьян в Бразилии или движение сапатистов в Мексике. Никто, впрочем, не станет утверждать (и тем более Кагарлицкий), что горизонтальность и демократические принципы борьбы гарантируют протестам автоматический успех; социологу ясно лишь то, что форм борьбы за свои права должно быть несколько и их следует умело комбинировать. «Речь идет о синтезе опыта политических партий и протестных движений. Первые начинают воспринимать идеи, методы и культуру, выработанную в ходе „антиглобалистских“ протестов, вторые обнаруживают значение политических организаций, выходят на арену электоральной борьбы», — говорится в книге «Политология революции» (2007).
Но Кагарлицкий — не революционер, а ученый. Он считает, что для роста активности масс в постсоветскую эпоху возникли серьезные препятствия, которые необходимо преодолеть. Одно из главных препятствий — инертность общества, его принципиальная аполитичность. Интересы человека ограничиваются пределами квартиры и девизом «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку». Впрочем, сегодня упрекать общество в инертности было бы уже аморально. Так или иначе, в любую эпоху человеку никто не мешает добывать знания, а это уже полшага к пониманию собственных прав и возможностей. То, что явно может быть поставлено Кагарлицкому в заслугу, — это создание марксистского ресурса «Рабкор», а также вклад в популяризацию идей Маркса.
«Рабкор» (и сайт, и одноименный YouTube-канал) образовался как площадка для современной левой интеллигенции, да и вообще для всех, кто полагает левую идею и марксизм привлекательными. Важно, что с самого начала он был обителью плюрализма, потому что наряду с «леваками» туда могли приглашать и либералов: идеи не должны бояться друг друга, они должны сталкиваться и конкурировать. Всегда вооруженный аргументами, Кагарлицкий привык даже не спорить, а просто беседовать, задавая оппоненту вопросы. Он и сам никогда не боялся острых вопросов.
Новые вызовы и старые параллели
Последние события в мире раскололи не только левое движение, но и общество как таковое. Кто-то заговорил о сравнениях с Первой мировой, хотя любые аналогии, как известно, хромают. Борис Кагарлицкий — которому никогда не были присущи громкие лозунги и радикальные популистские заявления — рассматривает события в Украине как классический периферийный конфликт. Он никогда не допускал публичных оценок российской внешней политики, хотя явно ее не поддерживал и не поддерживает. При этом не только он, но и многие другие марксисты искренне полагают, что битва условного буржуазного Нью-Йорка с условным буржуазным Шанхаем (еще одним претендентом на роль нового гегемона) сегодня ведется на окраинах агонизирующей цивилизации силами отстающих держав — старый рецепт, проверенный временем. Сколько продлится этот конфликт, куда приведет кризис и даст ли он импульс для рождения нового миропорядка — вопросы более чем праздные, потому что ученые не умеют гадать на хрустальном шаре.
Заметим, что в 2014 году Борис Кагарлицкий поддержал создание ДНР и ЛНР — и в этом взгляде тоже прослеживалась сугубо марксистская, антиимперская логика. В то же время он ни при каких обстоятельствах не рассматривал военный конфликт как что-либо позитивное (и даже прагматически нужное). Более того, Кагарлицкий пришел к выводу о тупиковости любых военных конфликтов: их эра, по словам ученого, закончилась, поскольку никто от них не выигрывает. По всей видимости, он просчитался. Беда в том, что Кагарлицкий мыслит рационально, а политические элиты — нет. Увы, не все происходящее поддается логике.
Когда Бориса Кагарлицкого в очередной раз арестовали, он проявлял удивительный и почти странный оптимизм. Вероятно, все дело в диалектичности его мышления: раз в стране и в мире глубочайший политический кризис, значит, за ним неизбежно последует выход. Вооруженные конфликты, ужесточение «правил игры» внутри страны и за ее пределами подталкивают людей изучать марксистскую литературу, переоткрывать заново не только Маркса, но и Ленина, и даже Че Гевару. В то же время факт остается фактом: видный социолог ближайшие 5 лет проведет в заключении, и если это часть нашей реальности, значит, нам пора о многом задуматься.
Вместо постскриптума. Чему поучиться у Кагарлицкого
Рассматривая опыт Бориса Кагарлицкого как в философском, так и в самом житейском измерении, мы можем поучиться у него нескольким важным вещам. Сформулируем их кратко и тезисно:
⦁ Чувство юмора. «Я категорически против скучных леваков», — признавался мне Кагарлицкий в личной беседе. Он был прав: ироничная подача материала и привлекательная «упаковка» идей — важный фактор успеха в полемике. «Есть такой страшный инструмент, как ирония. Я, например, понимаю, что зачастую с этим была проблема у Советского Союза: анекдот становился сильнее, чем статья в „Правде“, — уверен Кагарлицкий. — Нужно создавать другую культуру, которая предполагает ироничность. Идеи, которые мы продвигаем, должны стать интересными, приятными, яркими». Любимый пример Кагарлицкого — Советская Россия 1920-х, которая могла быть какой угодно, но только не скучной.
⦁ Умение внимательно читать идейных оппонентов. Часто политически ангажированные люди впадают в пещерную догматику и воспринимают только то, что им удобно. Кагарлицкий — яркий образчик противоположного подхода. К примеру, в «Периферийной империи» он многократно ссылается на труды консервативных историков (вроде Сергея Соловьева) и даже соглашается с отдельными их положениями, если считает их объективно верными.
⦁ Умение не поддаваться эмоциям, если тобой пытаются манипулировать. Конечно, Кагарлицкому в этом плане легче: он ученый, а не обыватель. Но ведь и ученые в 1990-е годы часто вели себя неадекватно, напрочь забывая об объективности и ударяясь из догматического марксизма в настолько же примитивный антимарксизм. Биография Кагарлицкого — это пример гибкости мышления, в рамках которого главные ценности (в данном случае социализм) остались константой.