Игра в Бога
Многим знакомо чувство сопричастности героям захватывающей книги. Оно возникает через своеобразный перенос переживаний симпатичных нам персонажей на нас самих. Погружаться с головой в иную реальность можно отнюдь не только через чтение. Культура богата различными медиумами, и осознанное вживание, игра в какого-либо персонажа, будь то герой фильма, комикса или видеоигры, стали частью нашей повседневности.
А теперь представьте, что герой увлекшей вас книги — не фантастическая королева эльфов, а Сын Божий, воплотившийся ради лично вашего спасения. Его история воспринимается не как художественный вымысел, а как самая что ни на есть реальность, причем более подлинная, чем жизнь смертной твари, закинутой в юдоль скорби и греха.
Христианская антропология с древности ориентируется на личное вживание в сакральные сюжеты. Еще апостол Павел призывал подражать ему, как он сам подражает Христу. Ориген предлагал видеть в священной истории личный моральный смысл. Например, исход евреев из египетского рабства толковался христианскими экзегетами, как отказ пребывать в рабстве греха, смерть и воскресение Христа виделись им символической смертью христианина для греха и воскресением для благочестивой жизни. Идею imitatio Dei разделяли мистики, она ярко выражена в трактате XV века «О подражании Христу» Фомы Кемпийского.
Можно подумать, что эти изобретения религиозной мысли занимали лишь образованную верхушку христианской ойкумены. Но благодаря обрывкам книжного знания, падающих со стола господ в среду нищих и безграмотных, идея подражания Христу прижились и в текстуальных сообществах. Точнее, речь не об оформленных идеях, а о своеобразной стихийной рефлексии над услышанным поучением.
Человек, общаясь с текстом, сквозь него общается сам с собой, порождая новые смыслы; он переносит свои переживания на прочитанное и, наоборот, проецирует прочитанное на себя. Это явление Юрий Лотман называл автокоммуникацией. Нечто подобное более художественно сформулировал Андрей Платонов, говоря, что «в книгах действует ищущая тоска читателя». Особенным образом утолить эту тоску способны именно религиозные тексты, объясняющие читателю смысл того, что происходит с ним в недружелюбном мире.
Небезопасное чтение
В России, как мы помним, серьезный интерес к религиозным текстам в среде неграмотных и малограмотных сословий проснулся после раскола XVII века, когда старообрядцы стали культивировать в своей среде почитание старых, дониконовских книг, а простые мужики получили большую возможность толковать эти писания по-своему. Путь, открытый народными грамотеями, шел сквозь дебри полусхоластической учености и способности делать далеко идущие выводы из обрывков подвернувшихся под руку текстов. Другой путь, к которому было склонно малограмотное большинство, строился на восприятии текстов сквозь призму личного религиозного опыта и коллективного опыта повседневности.
Интерес к книге, широко шагнувшей в крестьянские массы после раскола XVII века, вышел далеко за пределы старообрядчества. Собственная трактовка текста и практики чтения породили волну «сектантских» движений, еще более радикально разрывавших с православной догматикой либо изменявших ее до неузнаваемости. Своеобразная пресыщенность книгами выразилась в позднем предании об основателе хлыстовства, Даниле Филипповиче. Согласно этой легенде, владимирский крестьянин Данила, живший во второй половине XVII века, долго ломал голову, какие книги правильнее — старые, дониконовские, или новые. В итоге он собрал и те, и другие в мешок и утопил в реке, а себя провозгласил господом Саваофом.
Радение хлыстов
Хлысты воспринимали идею подражания Христу буквально: руководители хлыстовских общин считались воплощениями Христа, Богородицы, апостолов и т. д. У хлыстов тоже были свои тексты, но основой их тайного учения (в некоторых местах их называли «фармазонами» — от franc mason, слишком много общего окружающие видели между этими мистическими движениями) были все же богослужебные практики — т. н. радения. Всех интересущихся этой темой я отсылаю к книге Александра Панченко «Христовщина и скопчество. Фольклор и традиционная культура русских мистических сект» (М.: ОГИ, 2004). Мы же сосредоточимся на религиозных движениях, появившихся во второй половине XVIII столетия.
Изнанка просвещения
Очевидно, что все новые религиозные учения, возникшие на волне церковного раскола, сильно беспокоили власть. Имперским государством они определенно трактовались как «ереси» и «суеверия». Пытаясь с ними разобраться, власти совершили невольную ошибку, которая спровоцировала появление в России новых «сектантских» движений, названных позже «рационалистическими».
Петр I, во многом ориентировавшийся на западную просвещенческую парадигму, полагал, что «суеверия» можно изжить, неся в массы «разумное, доброе, вечное», и тем самым вернуть их в лоно государственной церкви и под державный контроль. С этой целью в 1720 году была выпущена небольшая книга «Начальное учение отрокам», которая в доступной форме знакомила народ с христианским учением (точнее, с учением церкви). Ее написал сподвижник императора митрополит Феофан Прокопович. Книжка относительно популярно пересказывала библейские заповеди и церковную догматику. Это издание служило для своеобразного ликбеза и использовалось приходскими попами на проповедях. На протяжении XVIII века она выдержала несколько переизданий и была разослана по тысячам приходов.
Другим масштабным просвещенческим проектом российской власти стало массовое издание Библии в 1751 году. Работа над новым переводом Писания также началась по приказу Петра I, но закончена была уже при его дочери, ревниво продолжавшей многие начинания отца. Вообще, все книги Библии на Руси впервые были собраны в один корпус в самом конце XV века (это было сделано для борьбы с «ересью жидовствующих», до этого книги существовали по отдельности), и до 1751 года типографским способом издавались всего два раза, в XVI и XVII веках, по разу в столетие. Елизаветинская Библия стала первым массовым изданием этого текста в России. За 50 лет, до конца XVIII века, она выдержала почти десять (!) изданий и действительно стала относительно доступной. По крайней мере, все неравнодушные могли разжиться экземпляром.
Проекты в духе просвещения имеют и обратную сторону, о чем примерно в то же время писал российский государственный деятель и поэт Антиох Кантемир:
«Расколы и ереси науки суть дети,
Больше врет, кому далось больше разумети; <...>
Дети наши, что пред тем, тихи и покорны,
Праотческим шли следом к божией проворны
Службе, с страхом слушая, что сами не знали,
Теперь, к церкви соблазну, Библию честь стали;
Толкуют, всему хотят знать повод, причину,
Мало веры подая священному чину...»
Массовость издания Библии укрепила в головах людей мысль о ее особенной значимости. Пиетет к «книге книг» подогревало и «Начальное учение отроков», где в упрощенной форме пересказывался Декалог. Но при его чтении перед крестьянами неизбежно возникал ряд опасных вопросов: в Библии запрещается поклоняться «образам и подобиям», а в церкви стоят иконы — почему? В Библии есть запрет на свинину, но православная церковь его не соблюдает — как же так? Словом, читателям и слушателям было чему удивиться и о чем задуматься.
Договоримся о терминах
Массовые издания, о которых мы говорим, в числе прочего породили новую волну русского религиозного разномыслия, выразившееся в тех самых движениях «сектантов-рационалистов». К ним обычно относят представителей русских религиозных движений молокан и духоборов.
Нужно оговориться, что, как и термин «раскольник», слово «секта» — не самое подходящее для описания явлений, о которых пойдет речь. В России при довольно расплывчатом значении оно обладает жесткими и устойчивыми негативными коннотациями. Если определять «секту» как относительно малочисленную группу религиозных «отщепенцев», то греческое православие в мировом масштабе окажется таким же «сектантством», как и, например, баптизм. Не менее надуманный типаж фанатика-«сектанта» можно встретить в любой религиозной и нерелигиозной группе. Так что отбросим эмоции и приготовимся как можно меньше использовать этот термин при объяснении культуры и учения русских религиозных диссидентов.
Что касается второй части определения — «рационалисты», то здесь тоже все непросто. Таким прозвищем синодальные миссионеры позапрошлого века наградили героев моего повествования за то, что они отдаленно походили на европейских протестантов. Молокане и духоборы, действительно, отрицают то, что принято называть «церковным преданием» — постановления вселенских соборов, иконы, кресты, церковную обрядность. Особенная роль у молокан отводится чтению Библии. Но это, как я поясню позже, вовсе не свидетельствует об особом рационализме «сектантов».
Происхождение молокан и духоборов
История возникновения молоканства и духоборчества до сих пор относительно мало исследована. Появились эти движения в середине XVIII века. Классический нарратив гласит, что «духовное христианство» (так называют себя молокане и духоборы) в Тамбовской губернии в 1760-х начал проповедовать зажиточный крестьянин Илларион Побирохин. Он учил, что христианам нельзя поклоняться иконам и исполнять церковные обряды. В конечном итоге проповедник объявил себя Христом и стал изрекать пророчества. Во всей этой истории интереснее всего то, что новоявленный Христос и его последователи пришли к выводу о ненужности письменных текстов, потому что спасение идет «от духа, а не от буквы».
Окрестные православные жители и церковники дали этому учению название «духоборчества». Имелось в виду, что «сектанты», выступая против традиционной обрядности, борются со Cвятым Духом. Но «церковные противники», склонные к языковым играм, апроприировали пейоратив, вложили в него новый смысл и стали говорить, что духоборами они зовутся потому, что духовно борются с грехом.
Спустя небольшое время из духоборчества выделилось молоканство. Его ранним проповедником был зять Побирохина Семен Уклеин. В отличие от духоборов молокане испытывали большее уважение к письменным текстам.
Молокане. Фото: alenka0alenyshka/Pikabu
Несмотря на канонические сведения о родоначальниках «рационалистического сектантства», генезис этих течений до сих пор загадочен. Кто-то считает, что они испытали сильное влияние протестантской деноминации меннонитов, появившихся в России в конце XVIII столетия. Дореволюционные церковники возводили происхождение сектантов к средневековым новгородским ересям стригольников и жидовствующих (это XIV–XV века). Но наиболее интересна концепция современного исследователя Александра Львова, высказанная в монографии «Соха и пятикнижие. Русские иудействующие как текстуальное сообщество» (СПб: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2011). Он назвал русских сектантов (молокан и субботников, которые фактически принимали иудаизм) «текстократичными» религиозными группами, которые сформировались вокруг Священного Писания. Из этого следует, что именно распространение религиозных текстов среди малограмотного крестьянства дало импульс новым учениям.
Книга о тебе
Но почему вдруг крестьяне, слушая единичных проповедников-начетчиков, стали столь деятельно соотносить слова Священного Писания с собственным жизненным миром? Согласитесь, что большинство современных людей, читая заповедь «не пожелай жену ближнего своего, ни раба его, ни рабыни его, ни скота его, ни вола его и т. д.», невольно задумываются об историческом контексте сказанного. И возможно, исторический контекст даже перевесит абстрактный моральный посыл, имплицитно вложенный в библейскую сентенцию традицией церковной экзегезы. Уж слишком далеки от нас ценности скотоводов двухтысячелетней давности, у которых и жена, и раб, и скот стоят в одном смысловом ряду. Но для крестьянина XVIII века, воспитанного в религиозной парадигме, слова Библии были вневременными и прилагались ко всему, что окружало мужичков здесь и сейчас.
Свою роль здесь играли и социальные чаяния справедливости. Например, советский исследователь сектантства Александр Клибанов рассказывал, что субботники признавались ему в особых симпатиях к местам книги Второзакония, где говорится об освобождении рабов. Многие библейские выражения, действительно, переносились на крестьянскую повседневность. Например, в Библии неоднократно в негативном контексте упоминаются «требы языческие», под которыми подразумевались жертвоприношения и обряды идолопоклонников. Церковнославянское слово «треба» было хорошо знакомо крестьянам, но имело несколько иное значение — так назывались и теперь называются отправления культа православными попами по случаю крестин, отпеваний, освящений жилищ и т. д. Совершение этих обрядов до 1905 года в Российской империи было обязательным для тех, кто по документам значился паствой государственной церкви. Кстати, добровольно-принудительные «требы» были не бесплатным развлечением, что лишь усиливало крестьянское недовольство.
Когда в конце XVIII века «сектанты» заявляли о своем выходе из церкви, они приходили к священнику с иконами и говорили: «Возьмите себе своих истуканов и не ходите больше к нам с вашими требами!». То есть термины Библии проецировались на пространство жизненного мира крестьян. Поэтому устная проповедь молоканских начетчиков, обильно приправленная библейскими цитатами, столь успешно ложилась в круг крестьянских понятий. Происходило нечто вроде лотмановской автокоммуникации, только коллективной: в цитатах из «Книги книг» мужики узнавали свою жизнь.
Стоит сказать, что правительство и церковь своими действиями лишь усиливали в религиозных диссидентах самоотождествление с библейскими героями. Гонения на усердных читателей Библии начались уже в XVIII веке. Часть молокан и духоборов вынуждены были переселиться на новоприобретенные земли Таврической губернии. Но и там правительство не дало им покоя, выселив многих в Закавказье, куда ссылали «сектантов» из различных регионов России. До сих пор молоканские общины существуют в Армении, Азербайджане и на Северном Кавказе. Преследования были и до сих пор остаются излюбленной темой саморефлексии всех «раскольников». Сами собой напрашиваются параллели с египетским рабством и гонениями на первых христиан, описанными в Деяниях апостолов.
Всем доступный механизм
В отличие от старообрядцев, активно занимавшихся толкованием и перетолковыванием текстов, молоканство, и тем более духоборчество, не создало своей сложной системы герменевтики. Более того, миссионеры прошлого отмечали, что для «сектантов-рационалистов» характерна исключительная концентрация на тексте Библии или личных религиозных переживаниях. По сей день у молокан и духоборов нет икон, обрядов и таинств, даже крещение они не совершают, чем сильно отличаются от многих протестантов. Не признаются кресты. Молокане редуцировали весь культ и богословие до чтения и обсуждения Библии, лишь ее текст обладает авторитетом. Во многих общинах (хоть и не во всех) принято пение только библейских текстов.
Если верить социологам, общество во многом базируется на том, что Никлас Луман называл аутопоэзисом. Общество строит себя из самого себя, словно паук, вытягивая паутину бесконечных связей, которые умножаются, благодаря различениям, возникающим в коммуникации. В молоканской среде эти различения тоже присутствуют. «Сектанты» любят спорить о прочитанном, имеются и две своеобразные «школы» чтения Библии. Одни склонны понимать сказанное «духовно», иносказательно. Другие понимают текст Писания буквально. Споры «букварей» и «духовных» составляют важную часть молоканских духовных бесед. Рассуждения о тексте Библии и «узнавание» в нем себя буквально заполняют всю жизнь верующего молоканина. В этих беседах и рождаются новые смыслы.
Впрочем, у некоторых молокан существует мнение, что «Писание можно доказывать только с помощью Писания». Другими словами, любое мнение о прочитанном нужно подтверждать цитатами из Библии. Столь авторитарный диктат конкретного текста, с одной стороны, лишил молокан развитого систематизированного вероучения, которое не может не включить в себя новые привнесенные извне элементы. С другой стороны, такой подход заложил основу своеобразного «сектантского» либертарианства.
Если правом толковать Библию обладает каждый, а система доказательств сводится к повторному цитированию, таким механизмом способно овладеть большинство членов общины. Напротив, разбираться в огромном корпусе православных канонических и богословских текстов гораздо сложнее, и конкуренцию за обладание символическим капиталом выигрывает наиболее знающий. Со временем эти знающие и образуют жреческую прослойку, всячески оберегающую свое «священное знание» от профанов. Так произошло в конечном счете у большинства старообрядцев, однако «сектанты-рационалисты» избежали подобной участи.
Думайте сами, решайте сами
Секрет свободолюбия русских «сектантов-рационалистов» не только в кажущейся простоте их библейской экзегезы, которой может овладеть практически каждый. На самом деле, рациональное восприятие текста Библии не столь рационально, как может показаться на первый взгляд. Один миссионер, полемизируя с молоканином, едва ли не клещами пытался вытянуть из него его понимание определенных фрагментов текста. В ответ «сектант» вновь и вновь перечитывал отрывок из Библии, полагая, что собеседнику должно быть и так все понятно. Другими словами, начетчик не предлагал собственно своего толкования, но предоставлял слушателям самим делать выводы, «узнавая» в тексте себя и соотнося себя с текстом.
Выводы были для самих «сектантов» общие, и обусловлены они были тем самым жизненным миром, который их окружал. Например, читая или слушая фрагмент из проповеди апостола Павла, верующий автоматически переносил этот текст на реалии своей жизни: «Бог не в рукотворенных храмах живет и не требует служения рук человеческих». Рукотворенные храмы — многочисленные церкви, которые он видит вокруг. Служение рук — крестное знамение, которое кладут на себя православные. Поэтому вновь и вновь при чтении этого фрагмента в голове у верующего возникал устойчивый ассоциативный ряд, который не требовал дополнительных толкований.
А значит, не требуются специальные толкователи и служители. Библия у молокан действительно вытеснила служителей и трансляторов священного знания. Поэтому до сих пор в молоканской среде авторитет старших в общине («старцев», которых иногда, подражая протестантам, называют «пресвитерами») далеко не исключителен. Их слово в толковании Библии не является решающим, да и особых обрядов они не совершают. При этом «сектанты», включенные в жизнь общины, проявляют удивительное единодушие. Это единодушие обеспечивается диктатом текста, который непосредственно творит (а точнее, актуализирует) общие смыслы в умах верующих.
Ставшие Христом
Коллективное отождествление собственного жизненного мира с тем, что сказано в Священном писании, — это одна сторона медали. Другая сторона, как мы уже говорили, — индивидуальное «узнавание себя» в тексте. И здесь стоит сказать о том, что роднит русских «сектантов-рационалистов» с христианскими мистиками разных эпох.
Центральной фигурой Библии, безусловно, является Христос. Зачастую различных «самозванцев», претендовавших на эту роль, обвиняют в шарлатанстве, кощунстве или безумии — можно вспомнить пример недавно задержанного Сергея Торопа (Виссариона). Зачастую, но не всегда. Постоянное чтение или слушание текстов, в которых описывается жизнь и страдания Богочеловека, в результате автокоммуникации вызывало у аудитории желание перенести на себя и свою тяжелую жизнь перипетии евангельского сюжета. Учитывая, что текст Евангелия воспринимался без тени скепсиса, это вызывало глубокие религиозные переживания.
И молокане, и духоборы называют свое учение «духовным христианством». Такое название объясняется тем, что многие «сектанты» склонны толковать слова Библии иносказательно, так как буквальный смысл имеет меньшее значение. Благодаря этому появилась специфическая христология, развивавшаяся ранними духоборами и чем-то напоминающая хлыстовскую. По замечанию Ореста Новицкого, духоборы учили, что «Христос должен в нас зачаться, родиться, возрастать, учить, страдать, умереть, воскреснуть и вознестись». В начале XIX века один из духоборов, арестованный властями в районе Чудовского Яма, на допросе говорил, что «ожидает рождения Христа». При этом его брат, тоже духобор, напротив, сам себя называл Христом и утверждал, что он уже свободен от всех социальных обязательств. Кажущееся противоречие в умах единомышленников можно объяснить лишь одним — первый еще ждал «духовного возрождения», а второй его уже достиг.
Каждый мужчина и каждая женщина — это книга
Столь радикальное переосмысление Евангелия привело к серьезному разделению между двумя родственными религиозными движениями, которого мы уже частично коснулись. Если молокане сохранили глубокое уважение к письменному тексту, и он практически занял у них руководящее место в общине, то духоборы, наоборот, абсолютизировали духовный смысл, в котором полностью растворился за ненужностью тот самый текст, давший начало их религиозным исканиям. В конечном итоге духоборы отказались от письменной фиксации священного, ссылаясь на библейское высказывание: «буква убивает — дух животворит».
Но как тогда поддерживать традицию? В духоборческой среде сложился нетривиальный ответ на этот вопрос. Они дошли до полного самоотождествления с текстом.
Ведь если Слово Божие — это не просто набор символов, напечатанный на бумаге, но некая сила, существующая вне этих символов, то она может пребывать в самих верующих. Они и являются носителями Животной книги, то есть Книги жизни, описанной в Апокалипсисе Иоанна Богослова. Эта метафора обозначает книги, в которые будут вписаны имена спасенных Богом во время Страшного суда. Духоборы по-своему переработали этот термин. В их понимании, Животная книга — это своеобразный корпус текстов, как правило, народного происхождения; различные духовные стихи, песни религиозного содержания, молитвы. Все это поддерживается по большей части в устной традиции (впрочем, и раньше, и теперь иногда сами духоборы записывают эти тексты для памяти). Получается, что вся община духоборов является своего рода живым собранием текстов, своеобразным «священным писанием», существующим лишь в памяти носителей. И каждый отдельный член общины — это своеобразная человеко-книга, живой том из собрания сакральных текстов.
В 1909 году Животную книгу духоборов записал и издал известный российский «сектовед», будущий революционер и первый управляющий делами Совета Народных Комиссаров в правительстве Ленина Владимир Бонч-Бруевич. Он сопровождал на пароходе большую партию закавказских духоборов, переселявшихся в Канаду от преследований царского правительства. Эти преследования обострились после того, как духоборы, отличавшиеся пацифизмом, стали отказываться от несения воинской повинности. По иронии судьбы, «сектантам», не признававшим письменные тексты, помог как раз текст: для организации переселения Лев Толстой завершил роман «Воскресение». Гонорар пошел на помощь переселенцам.
Русские духоборцы в Канаде на заводе в Гранд-Форксе. 1914 год
Не ем, а кушаю
Отказ от письменности привел к смелым лингвистическим экспериментам в среде духоборов. В некоторых общинах, например, не было принято обращаться к родителям «отец» и «мать» потому, что отцом можно называть только Бога, а матерью — землю. Вместо этого обращались к родителям по имени или как к «братьям» и «сестрам». С помощью словесной игры «сектанты» проводили различение между общиной и окружающим миром. Например, проповедник общины, получившей название «не нашинцы», отказывался применять к себе термины, принятые в окружающем обществе. Вместо «есть», к примеру, он говорил «кушать», объясняя это следующим образом: «Я не ем и не пью; это вы едите и пьете друг друга и пьете кровь ближнего; вы пьете водку; кто пьет — тот пьян бывает, а я кушаю». Также он отказывался называть себя «человеком», ссылаясь на слова Писания «всякий человек есть ложь». К подобным экспериментам «сектантов» привело отождествление слова с самим явлением и, следовательно, текста — с самой жизнью.
Исчезновение жесткого диктата письменности заложило основу (а может, возродило нечто первобытное?) своеобразным коммунитарным настроениям в среде «сектантов». Не последнюю роль в этом сыграла интеллигенция, облюбовавшая старообрядцев, молокан и духоборов для проповеди социалистических и толстовских идей. И если старообрядцы на эту проповедь откликались мало, то «сектанты-рационалисты» были более отзывчивы, за что большевики на первых порах относились к ним снисходительно.
Мало кто знает, что в разгар Гражданской войны в 1919 году советское правительство выпустило декрет, освобождавший от воинской повинности по религиозным убеждениям. В 1921 году Наркомзем опубликовал воззвание «К сектантам и старообрядцам, живущим в России и за границей», в котором призывал их влиться в ряды строителей светлого будущего. Некоторые духоборы вернулись из-за рубежа, появились «сектантские» коммуны, просуществовавшие до начала коллективизации.
Власть текста и власть над текстом
Размышляя о почти одновременном зарождении письменности и государства, Клод Леви-Строс в свое время заметил, что письменность создавалась, чтобы облегчить установление рабства. Возникновение властных отношений — одно из важных последствий письменности. В каком-то смысле на примере взаимоотношения русских религиозных нонконформистов и священных текстов мы видим своеобразный обратный процесс.
Начавшись со схоластической игры с понятиями у старообрядцев и текстоцентричности молокан, круг отношений с текстом замкнулся в среде наиболее радикально настроенных в этом отношении духоборов. Есть соблазн сказать, что градус социальной свободы в этих религиозных движениях соответствует их отношению к тексту. У более институционально развитых староверов широкий круг письменных источников не мог не породить профессионального сословия знатоков, наставников и начетчиков. Да и обрядность у староверов ничем не уступает по сложности традиционному православию, чего не скажешь о «сектантах-рационалистах». У молокан были, да и сейчас есть свои «начетчики» и «беседники», но они так и не стали духовными лицами. Во многом это произошло благодаря тому, что единственный признаваемый ими текст Библии может восприниматься каждым членом общины непосредственно, исходя из личного опыта и без сложной богословской системы отсылок к авторитетам. Наконец, духоборы распределили текст между всеми членами общины, уравняв их в качестве носителей священного знания.
Во второй половине XIX века грамотность стала распространяться все шире и шире. Появились дешевые книжки для народа, которые производили на отдельных его представителей неизгладимое впечатление. В одном из рассказов Глеба Успенского приводится случай крестьянского сироты Алифана, который настолько зачитался единственной книжкой про капитана Кука, что почти полностью потерял связь с реальностью. Народник и этнограф Семен Ан-ский (Раппопорт) сто лет назад отмечал, что, начитавшись или наслушавшись религиозной литературы, мужик либо сам мог уйти в «секту», либо создать свою. Яркий пример таких народных мыслителей-одиночек, создавших учения, в чем-то похожие на те, о которых я рассказал, — тверской крестьянин Василий Сютаев, знавший наизусть Новый Завет. Получив известность благодаря Льву Толстому, в конце XIX — начале XX века Сютаев привлек к себе немало последователей.
Даже светская литература в крестьянской среде приобретала привычный религиозный смысл. Например, историю «Отелло» в пересказе мужики могли воспринимать, как описание реальных событий, в которых венецианский мавр был слугой дьявола, а Дездемона — мученицей или ангелом. Доверие к «серьезной литературе» существовало в народной среде достаточно долго, подготовив благодатную почву к доверительному восприятию массового печатного слова и пропаганды. «В газете/книжке напечатано — значит, правда» — эта уверенность сыграла свою роль в становлении массовой советской культуры XX века. Но это уже другая история.