Описывая в «Евгении Онегине» Ольгу Ларину, младшую сестру Татьяны, которая была «всегда скромна, всегда послушна, всегда как утро весела», Пушкин с сарказмом заметил, что ее милый портрет ему безмерно надоел — и мы прекрасно понимаем почему. Проблему изображения скромности вообще очень легко свести к женским образам и выстроить повествование о ней вокруг гендерной истории. Женская привлекательность и впрямь довольно долгое время находилась в прямой зависимости от умения держаться скромно и не демонстрировать на публике ничего, кроме «невинной прелести», что, конечно, не могло не сказываться на женских характерах.
Посмотрим, например, на героиню пушкинской «Капитанской дочки» Машу Миронову. В самом начале произведения она предстает «совершенной дурочкою» (такой видит ее по приезде в Белогорскую крепость сбитый с толку Швабриным Петруша Гринев), и лишь спустя некоторое время герой разглядел в ней «благоразумную и чувствительную девушку», которая
...так просто рассказала моим родителям о странном знакомстве моем с Пугачевым, что оно не только не беспокоило их, но еще заставляло часто смеяться от чистого сердца. Батюшка не хотел верить, чтобы я мог быть замешан в гнусном бунте, коего цель была ниспровержение престола и истребление дворянского рода. Он строго допросил Савельича. Дядька не утаил, что барин бывал в гостях у Емельки Пугачева и что-де злодей его таки жаловал; но клялся, что ни о какой измене он и не слыхивал. Старики успокоились и с нетерпением стали ждать благоприятных вестей. Марья Ивановна сильно была встревожена, но молчала, ибо в высшей степени была одарена скромностию и осторожностию.
Скромность и осторожность — определяющие черты ее характера. С их помощью она покорила императрицу, доказав искренность своих намерений и заодно убедив ее в невиновности своего жениха.
Похожим образом обращается к своей возлюбленной Софье только что вернувшийся из-за границы Александр Чацкий:
В семнадцать лет вы расцвели прелестно,
Неподражаемо, и это вам известно,
И потому скромны, не смотрите на свет.
Не влюблены ли вы? прошу мне дать ответ,
Без думы, полноте смущаться.
Сдержанность героини, которая, как известно, и породит молву о безумии Чацкого, принимается им за смущение, свойственное влюбленной девушке. В той же манере выступает и отец Софьи Павел Афанасьевич Фамусов, кокетничая со служанкой Лизой:
Скромна, а ничего кроме
Проказ и ветру на уме.
Как мы видим, и та, и другая характеристика, данная мужскими персонажами, весьма условно отражает истинный характер каждой из героинь. Кроме того, Софье точно так же не повезло с рецензентами. Приговором ей стала фраза Пушкина, который в письме Бестужеву написал, что та «начертана не ясно: не то *****, не то московская кузина». Даже Гончаров в программной критической статье «Мильон терзаний» заметил лишь, что «она послужила мотивом, поводом к раздражениям, <...> под влиянием которых он [Чацкий — прим. ред.] только и мог сыграть указанную ему Грибоедовым роль». Замечание о ее скромной прелести в самом начале комедии, таким образом, характеризует Чацкого, не понимающего, с кем он имеет дело, а не саму Софью.
Единственный персонаж в произведении Грибоедова, который называет своими талантами умеренность и аккуратность, — это Молчалин, но он, как известно, был из тех, «кто на всех глупцов похож». Его «скромность» усиливает комический эффект и едва ли может быть воспринята как положительная черта.
С печальной думою в очах
Впервые скромная барышня — образ, опостылевший Пушкину во время работы над «Евгением Онегиным» — появляется на страницах русских книг лишь в конце XVIII века. Тихое, целомудренное существо «с французской книжкою в руках, с печальной думою в очах» — идеал, зародившийся в русле сентиментальной европейской прозы. Его определили такие произведения, как «Памела» и «Кларисса» Сэмюэла Ричардсона и «Новая Элоиза» Жан-Жака Руссо. Так, например, в «Новой Элоизе» мы видим переписку, которую ведут чувствительная Юлия и ее куда более трезво мыслящая кузина Клара. Составляя текст для гравюр к роману, Руссо так описывает героинь:
Юлия — главный образ. Белокурые волосы, кроткие, нежные черты; сама скромность, само очарование. Природная прелесть, ни малейшего жеманства; в одежде — изящная простота, даже некоторая небрежность, которая, однако, ей идет больше, чем самый пышный наряд; мало украшения, всегда много вкуса; грудь прикрыта, но как то подобает скромной девице, а не как у ханжи. Клара, или кузина. Задорная брюнетка; вид более лукавый, более энергичный, чем у Юлии; одевается более нарядно и почти кокетливо, и все же в облике ее должны чувствоваться скромность и благонравие.
Джозеф Хаймор. Иллюстрация к роману «Памела»
В России поэзия «кроткого сердца» связана в первую очередь с именами Жуковского и Карамзина. Первому принадлежит наиболее точное описание семантического поля, в котором существовали «чувствительные душою» персонажи сентименталистских произведений:
Любовь, невинность, кротость нравов;
Без строгости и без устав,
Правдивость, честность всем эгид;
Повсюду дружба водворилась,
Повсюду истина явилась,
Преданность, верность, совесть, стыд.
В рамках нового литературного направления добрая и благородная героиня изображалась более или менее нейтрально, как «бедная» Лиза Карамзина. Но довольно скоро ей на смену приходят яркие и самостоятельные женские характеры, как, например, героиня карамзинской повести «Юлия»:
Что же Юлия? Любила более всего самое себя, с гордою улыбкою смотрела направо, налево и думала: «Кто мне подобен, кто меня достоин?». Думала, прошу заметить, а не показывала. Удивляясь красоте и разуму ее, всякий удивлялся между прочим и скромности ее взоров, искусство одним милым женщинам свойственное!
Юлия читает письмо Сен-Прё. Немецкое издание 1840 года
Открытие в человеке чувствительности — «поэзии чувства, любви к природе, нежных отливов мысли и впечатлений» — радикально изменило тип личности литературного героя (отчасти этому вопросу посвящена книга филолога и историка Андрея Зорина «Появление героя»). Персонажи большей части повестей Карамзина — как женские, так и мужские — жили тише, держали себя скромнее и были чужды идеалов, волновавших героев классицистической литературы. Достаточно посмотреть на еще одного героя повести «Юлия» — скромного Ариса:
Кто был Арис? Молодой человек, воспитанный в чужих краях под смотрением не наемного гофмейстера, но благоразумного и нежного отца своего. Полезные и приятные знания украшали его душу, добродетельные правила — сердце. Не будучи красавцем, он нравился своею миловидностию и кроткими любезными взорами, одушевленными огнем внутреннего чувства. Он краснелся, как невинная девушка, от всякого нескромного слова, сказанного в его присутствии; говорил немного, но всегда основательно и приятно; не старался блистать ни умом, ни знаниями и слушал каждого, по крайней мере, с терпением. Чувствуют ли в свете цену таких людей? Редко. Там сусальное золото предпочитается иногда истинному, скромность, подруга достоинств, остается в тени своей, а дерзость заслуживает венок и рукоплескание.
Повесть была написана в 1794 году, и она считается одним из первых психологических произведений русской литературы, в котором угадываются черты психологического романа XIX столетия. Юлия — светская женщина, привыкшая жить в окружении блестящих кавалеров. Она тоскует в деревне, куда ее увозит Арис, и просит мужа вернуться в столицу. Здесь героиня вновь встречает князя N, что вскружил ей голову до замужества, и поддается его уговорам. Измена, последовавшие за ней нравственные терзания и торжество добродетели в финале усложняют образ Юлии. Он далек от романтических клише, а потому его можно назвать оппозиционным по отношению к «бедной» Лизе и ее наследницам в лице многочисленных тургеневских девушек.
Окончательно образ «скромной прелести» изживает себя в революционные 1860-е годы, породившие не только «новых людей», но и новый тип женщины, желающей найти свое место в обществе. Правда, в этот период за нее все еще зачастую говорил мужчина — например, Чернышевский:
По моим понятиям, женщина занимает недостойное место в семействе. Меня возмущает, кроме того, неравенство. Женщина должна быть равна мужчине. Но когда палка долго искривлена в одну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть на другую сторону. Так и теперь: женщины ниже мужчин. Каждый порядочный человек обязан ставить свою жену выше себя — этот временный перевес необходим для будущего равенства.
Ему вторит Писарев в статье «Реалисты»:
Мне нравится наружность моей жены, но я бы никогда не решился сделаться ее мужем, если бы я не был вполне убежден в том, что она во всех отношениях способна быть для меня самым лучшим другом... С тех пор как мы сошлись, мы ведем труд наш общими силами. Она понимает, чего я хочу, и я тоже понимаю, чего она хочет, потому что мы оба хотим одного и того же, хотим того, чего хотят и будут хотеть все честные люди на свете... Все силы ее ума и ее начитанности постоянно находятся в моем распоряжении, когда я нуждаюсь в ее содействии; все силы моего ума и моей начитанности постоянно подоспевают к ней на помощь, когда она чем-нибудь затрудняется... А тут еще присоединяется ощущение любви, в тесном смысле этого слова, тут еще дети, как новая живая связь между мною и ею... Одна и та же личность является, таким образом, для меня товарищем по работе, другом, женой, страдалицей, матерью и воспитательницей моих детей, — и вдруг выдумывают, что я не способен любить эту личность! И вдруг произносят тут слова: охлаждение, разочарование, супружеская ревность или супружеская неверность. Черт знает, что за чепуха!
«Смирение букашки»
В контексте русской культуры скромность далеко не всегда идет рука об руку с женственностью. Еще один ее немаловажный оттенок — это смирение, кротость («блаженны кроткие»). Наиболее полно он передан в творчестве Достоевского, который призывал в «Дневнике писателя» «победить себя, усмирить себя», чтобы стать свободным и сделать свободными других. В своих романах, повестях и рассказах писатель создал целую галерею персонажей, воплощающих в себе идеал кротости и смирения. Она открывается образами Вареньки Доброселовой и Неточки Незвановой, характеры которых восходят к евангельскому типу и в то же время — к «высшему идеалу русского народа».
Варвара, героиня, от имени которой ведется переписка в «Бедных людях», в юном возрасте осталась без родителей. Она зарабатывает на жизнь шитьем и о себе говорит как о «нелюдимке, дикарке» («люблю пообжиться в привычном угле надолго. Как-то лучше там, где привыкнешь: хоть и с горем пополам живешь, а все-таки лучше»). Ее единственный собеседник — Макар Алексеевич Девушкин, нищий и одинокий титулярный советник, который всю жизнь прожил «втихомолочку». Он пишет Вареньке:
Что это вы пишете мне про удобства, про покой и про разные разности? Маточка моя, я не брюзглив и не требователен, никогда лучше теперешнего не жил, так чего же на старости-то лет привередничать? Я сыт, одет, обут, да и куда нам затеи затевать! Не графского рода!.. Родитель был не из дворянского звания, и со всей-то семьей своей был беднее меня по доходу. — Я не неженка!
Но бывает «бедный человек» Достоевского и совершенно несносен: капризен, склонен к самоуничижению и по-своему честолюбив. Так автор демонстрирует нам обратную сторону покорности и кротости, с которыми герой переносит все обиды и тяготы своей жизни. Неспроста смирение, в понимании Достоевского, Глеб Успенский сравнивал со «смирением букашки, проткнутой булавкой и до конца жизни безропотно шевелящей лапками». Именно такой тип кротости демонстрирует Девушкин:
Теперь на меня такая тоска нашла, что я сам своим мыслям до глубины души стал сочувствовать, и хотя я сам знаю, маточка, что этим сочувствием не возьмешь, но все-таки некоторым образом справедливость воздашь себе. И подлинно, родная моя, часто самого себя без всякой причины уничтожаешь, в грош не ставишь и ниже щепки какой-нибудь сортируешь. А если сравнением выразиться, так это, может быть, от того происходит, что я сам запуган и загнан, как хоть бы и тот бедненький мальчик, что милостыни у меня просил.
Как известно, Добролюбов делил героев Достоевского на два типа: кротких и ожесточенных. Первые наследуют «маленьким людям», персонажам Пушкина («Станционный смотритель», «Медный всадник») и Гоголя («Шинель»). Они склоняются под тяжестью своего положения, ничего не требуют и довольствуются малым. Ожесточенные же вступают в конфликт с окружающим их миром, проклинают себя и других и не знают сострадания. К числу первых можно отнести Соню Мармеладову, Макара Долгорукого, Алешу Карамазова, старца Зосиму — героев, противостоящих ожесточенным, «хищному типу», вроде Ивана Карамазова, который не понимает, для чего познавать добро и зло, если «весь мир познания не стоит... этих слезок ребеночка к „Боженьке”».
К слову, герои (и в особенности героини), лишенные ангельской кротости, лишены в произведениях Достоевского и надежды на спасение. Так, например, Лиза Тушина в «Бесах», суть характера которой — болезненное, нервное, беспрерывное беспокойство, в начале романа «казалась гордою, а иногда даже дерзкою». Любовь к Ставрогину губит ее, но она не может преодолеть своего «строптивого и насмешливого» характера, а потому ищет смерти и находит ее в финале произведения.
Скромность как комическое
По-своему был скромен и Павел Иванович Чичиков, главный человек без свойств в истории русской литературы. Гоголь намеренно создает его образ из противоречивых характеристик: «не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок...»
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Этот прием позволяет Гоголю увильнуть от необходимости описывать героя. «Где лицо Чичикова? — задается вопросом А. Белый в книге „Мастерство Гоголя”. — Где-то меж толстыми и тонкими вообще, губернатором, Наполеоном, тем, кто хватает, и тем, кто хватаем; Чичиков — приятное и опрятное общее место». Так, из соединения этих казалось бы положительных качеств родится «порядочный подлец», приобретатель и плут.
Тихим, робким, «детски простодушным» предстает Пискарев в гоголевском «Невском проспекте» — художник петербургский, как определяет этот типаж Гоголь, который скромно толкует о любимом предмете. В его случае речь идет о комизме противопоставления артистической души и ее окружения. К слову, столь же карикатурен образ его возлюбленной — семнадцатилетней красавицы из публичного дома, что повстречалась герою на Невском проспекте:
Все в ней скромно, все в ней — тайное, неизъяснимое чувство вкуса. Как мила ее грациозная походка! как музыкален шум ее шагов и простенького платья!
Совсем уж пародийно описывается в «Мертвых душах» смерть «бедного» городского прокурора:
Послали за доктором, чтобы пустить кровь, но увидели, что прокурор был уже одно бездушное тело. Тогда только с соболезнованием узнали, что у покойника была, точно, душа, хотя он по скромности своей никогда ее не показывал.
Скромность и самоотречение
Этические искания Льва Толстого уникальны. Писатель стремился подчинить идеалам скромности, умеренности и простоты не только жизнь героев своих произведений, но и свою собственную. В 1854 году, в период, который принято рассматривать как подготовительную работу над отдельными темами и приемами, впоследствии ставшими основой для его будущих больших вещей, Толстой пишет в дневнике:
Скромности у меня нет! Вот мой большой недостаток. Посмотрим, что такое моя личность. Я дурен собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим (intolérant) и стыдлив, как ребенок. Я почти невежда. Что я знаю, тому я выучился кое-как сам, урывками, без связи, без толку и то так мало. Я невоздержан, нерешителен, непостоянен, глупо тщеславен и пылок, как все бесхарактерные люди. Я не храбр. Я неаккуратен в жизни и так ленив, что праздность сделалась для меня почти неодолимой привычкой. Я умен, но ум мой еще никогда ни на чем не был основательно испытан. У меня нет ни ума практического, ни ума светского, ни ума делового. Я честен, то есть я люблю добро, сделал привычку любить его; и, когда отклоняюсь от него, бываю недоволен собой и возвращаюсь к нему с удовольствием; но есть вещи, которые я люблю больше добра, — славу. Я так честолюбив, и так мало чувство это было удовлетворено, что часто, боюсь, я могу выбрать между славой и добродетелью первую, ежели бы мне пришлось выбирать из них. Да, я нескромен; оттого-то я горд в самом себе, а стыдлив и робок в свете.
Толстой начал вести дневник в 1847 году, будучи восемнадцатилетним юношей: в молодости он служил ему материалом для самонаблюдения — писатель внимательно следил за «развитием своих способностей» («Мало ли бывает в голове мыслей, и которые кажутся весьма замечательными; а как рассмотришь, выйдет пустошь; иные же точно дельные — вот для этого-то и нужен дневник. По дневнику весьма удобно судить о самом себе»). Начиная с 1851 года Толстой превращает записки в своего рода свод моральных правил, которые должны были определить для него процесс самовоспитания и помочь «исправиться»:
Исправление мое идет прекрасно. Я чувствую, как отношения мои становятся приятны и легки с людьми всякого рода, с тех пор как я решился быть скромным и убедился в том, что казаться всегда величественным и непогрешным вовсе не есть необходимость. Я очень весел. И дай бог, как мне кажется, чтобы веселье это происходило от самого меня; от желаний всем быть приятным, скромности, необидчивости и внимательности за вспышками. Тогда бы я всегда был весел и почти всегда счастлив.
Ощутимо меняется характер записей Толстого на рубеже 1880-х годов, когда писатель переживает идейный перелом. Со страниц дневника изгоняется какая бы то ни было практическая информация, уступая место размышлениям о религиозно-нравственных проблемах. Отсюда и несвойственная его ранним записям афористичность высказываний:
Самоуверенные и потому ничтожные люди всегда импонируют скромным и потому достойным, умным, нравственным людям именно потому, что скромный человек, судя по себе, никак не может себе представить, чтобы плохой человек так уважал себя и с такой самоуверенностью говорил о том, чего не знает.
О том, насколько удалось писателю реализовать свою жизненную программу, рассказывают многочисленные авторы воспоминаний — например, Валентин Булгаков, последний секретарь Толстого, оставивший после себя книгу «Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого»:
Лев Николаевич жил в Ясной Поляне чрезвычайно скромно. В 1881–1882 годах он уже не работал физически, но зато всегда и во всем старался довольствоваться малым. Несколько раз, при мне, уговаривал он свою супругу упростить и сократить и без того не Бог весть какой изобильный и роскошный вегетарианский стол. Был бережлив и даже скуповат на бумагу, стараясь использовать на писание каждый клочок. Сам выносил ежедневно утром ведро с нечистотами из своей комнаты. Очень жаловался, раздражая Софью Андреевну, на яснополянскую «роскошь», которую сейчас тысячи посетителей его бывшего дома усердно ищут и которой, к немалому удивлению своему, не находят. Не боялся войти в деревенскую бедную избу, в больницу, чтобы понаблюдать, помочь, посоветовать. Просто одевался, не покупал никаких новых вещей. И все же страдал, очень страдал от сознания своего барства.
Таким образом, мы видим, каким извилистым был путь в русской литературе XIX века у столь незамысловатой на первый взгляд ценности как скромность: возникнув на волне проникновения в Россию сентиментализма, она до глупого крепко привязалась к женственности — но уже в дневниках Толстого, и ранних, и поздних, она превратилась в жесткий императив для воспитания и самовоспитания, в соответствии с которым писатель старался день за днем выстраивать свою жизнь.