В этом ноябре исполнилось бы 183 года со дня рождения Екатерины Александровны Словцовой — пермской писательницы и публицистки. Когда конкретно — неизвестно. О Словцовой мы вообще знаем довольно мало — невозможно найти даже ее портрета. Впрочем, для нас это значит лишь то, что вспомнить о ней можно в любой день ноября, без привязки к конкретной дате, — что мы, собственно, и делаем. А кроме того, не нужно вообще никакого повода, чтобы хотя бы отчасти восстановить историческую справедливость в отношении женщины-литератора, которая опередила свое время настолько, что осталась непонятой, непризнанной и непрочитанной на малой родине.
Итак, Екатерина Словцова родилась в Перми в 1838 году, в чиновничьей семье. Она росла без матери, отцу было особо некогда с ней возиться, так что за исключением краткого периода обучения в пансионе Словцова с самого детства занималась самообразованием. А это давалось ей удивительно легко: она постоянно читала все книги и журналы, которые только могла достать, затевала переписки с известными столичными писателями и публицистами своего времени, старалась быть в курсе всех новостей и актуальных событий, еще в юношестве написала свою первую повесть, а в 21 год опубликовала рассказ во влиятельном литературном журнале «Русский вестник».
Разумеется, пермяки Словцову на дух не переносили.
Тем более что необыкновенное рвение, интерес к миру и отсутствие системного образования привели к тому, что она еще в молодости стала специалисткой по всем вопросам на свете. Ну, во всяком случае, по широкому кругу вопросов. Ее внезапно вспыхнувший интерес к истории вылился в написание «Исторических писем», интерес к славянофильству — в написание статьи «О славянофильстве в России» и так далее. Более других ее интересовали вопросы прав женщин, по поводу которых она однажды вступила в долгую содержательную переписку с Иваном Аксаковым. Тот потом опубликовал в журнале «День» несколько ее статей — правда, без подписи, что довольно иронично выглядело в контексте дискуссии о положении женщин. Но зато наградил Словцову оставшимся в веках определением «уважаемого философа пустынных камских берегов».
Впрочем, «оставшимся в веках» — это сильно сказано. Большая часть из того, что описано выше, нам известна из Википедии из статьи доктора филологических наук, покойной Юлии Михайловны Проскуриной, которая занималась изучением Словцовой и ее творчества.
Что касается творчества, то тут мнение исследовательницы совпадает со мнением современников Словцовой: писала она не очень. Даже вступительная статья, открывающая ее сборник «Любовь или дружба?» (книга 1990 года выпуска включает рассказ, повесть и статью о правах женщин — то есть основную часть наследия Словцовой, которую можно найти в сети благодаря стараниям проекта «Пермский книгоед»), начинается с таких вот слов, без которых, казалось бы, можно было если не обойтись, то как минимум найти им место где-то в глубине текста:
«Екатерина Александровна Словцова (псевдоним — М. Камская) принадлежит к так называемой литературной периферии и по степени одаренности, и по месту жительства. Знакомство с ее творчеством позволяет еще раз убедиться в том, что своеобразие любого периода в истории литературы проявляется в произведениях не только великих писателей, но и рядовых беллетристов».
А в аннотации к сборнику замечено, что «повести Словцовой представляют собой интересный документ времени, хотя и уступают по художественным достоинствам произведениям ее великих современников».
В общем, похоже, что даже спустя полтора века после смерти Словцова остается неудобной для тех, кто имеет с ней дело, а за сам факт ее опубликования перед читателем пытаются как-то оправдаться — вроде как персонаж интересный и характерный, а тексты уж какие есть.
При этом, не принижая достоинств текстов Словцовой (тексты эти не так уж объемны — читатели могут составить о них собственное мнение, ознакомившись и с художественной прозой, и с публицистикой по ссылке выше), стоит признать, что одна из важнейших частей сборника «Любовь или дружба?» — даже не ее произведения, а некролог, впервые опубликованный в Петербургской газете «Голос» в 1866 году. Его автор — писатель Федор Ливанов — жил в Перми в шестидесятые годы XIX века (разумеется, в ссылке), где и познакомился с героиней, а после ее смерти написал объемный, остроумный и чувственный текст, который вышел далеко за рамки обычного газетного некролога.
Ливанов констатирует: за годы их встреч и общения в Перми ему постоянно приходилось наблюдать, что местные посмеиваются над Словцовой и считают ее чудачкой. А дом, в котором она жила, привлекал к себе слишком много нездорового внимания: писатель даже сравнивает его с московской Сухаревой башней времен пребывания в ней Якова Брюса — сподвижника Петра I, который увлекался астрономией и изучал небосвод при помощи телескопа, за что староверы поспешили объявить его чернокнижником и пустить слух о том, что в Сухаревой башне он крутит шашни с нечистой силой и вообще совершает разные непотребства.
Причем это сравнение куда более буквально, чем может показаться: молва о Словцовой шла впереди нее, и к моменту знакомства, состоявшегося в 1862 году, Ливанов ожидал увидеть перед собой прожженную нигилистку-развратницу: «Одни рассказывали о девушке-писательнице, что она ходит в синих чулках (!), другие — в казакине и жилете, третьи — что у ней собираются отчаянные моветонные мужчины и проводят время в оргиях до утра, четвертые (шепотом) — что в доме чиновника Словцова происходят, под предводительством его дочери, таинственные совещания о таких предметах, о которых и говорить страшно».
Ничего страшного в Словцовой в итоге не оказалось, и можно предположить, что Ливанова, приехавшего из Петербурга и ожидавшего удивительных знакомств, это поначалу даже разочаровало: он увидел перед собой совершенно заурядную приветливую девушку, которая тем не менее была белой вороной, поскольку не имела и не хотела иметь ничего общего с «дамской половиной пермской публики того времени».
Вскоре Ливанов так проникся ее незавидной ситуацией, что стал питать искреннюю неприязнь ко всей остальной Перми. В своем тексте он констатирует, что «Екатерина Александровна работала умственно за всех женщин не только глухого, жалкого городишка Перми, но и всей Пермской губернии». В этом смысле, кстати, хорошо, что и Ливанов, и Словцова известны в русской литературе значительно меньше, чем Владимир Набоков, чья характеристика «ghoul-haunted Province of Perm», данная городу в романе «Bend Sinister» и утрированно переведенная на русский как «кишащая упырями провинция Пермь», превратилась в локальный мем и попала на шоперы и прочую местную сувенирку. «Глухой, жалкий городишко» звучит хоть и менее обидно, но точно менее романтично.
Хотя, может, и поделом. На примере Словцовой отлично видно, как сущность «глухого, жалкого городишки» проявлялась в те годы и как остро она ею переживалась. Чего стоят одни только воспоминания писательницы, связанные с тем единственным разом, когда в начале своей карьеры она отважилась выехать в пермское благородное собрание:
«„Боже мой! что я только вынесла в этот вечер, — рассказывала она однажды. — Приду в гостиную — все дамы бегут вон из гостиной; войду в залу и подойду к какому-нибудь кружку — все разбегаются в разные стороны, точно от медведя; подойду к разговаривающим — все перестают говорить. С тех пор я решилась ни в общество, ни в собрание ни ногой”. И это слово молодая девушка сдержала, как ни трудно было ей в ее пору запереться в четырех стенах отцовского дома».
То есть Екатерину Александровну Словцову в Перми буквально затравили. Так что можно представить, какой мечтой она жила, пребывая в описанной ситуации, — мечта эта за полтора века не изменилась ни капли, ею и сейчас живет львиная доля местных интеллигентов, которым проводить время в бесконечных переписках и в работе нравится куда больше, чем выходить на улицы и сталкиваться с согражданами. Эта мечта — как можно скорее покинуть Пермь и никогда больше сюда не возвращаться.
Поначалу это казалось Словцовой невозможным, и Ливанову приходилось с грустью наблюдать, как она все глубже уходит в мир собственных фантазий и сочинений, в книги, журналы и переписки, все сильнее отрываясь от реальности и, как следствие, все радикальнее глядя на происходящее вокруг — со временем она стала делить всех чиновников только на «притесняемых» и «притеснителей», все яростнее набрасывалась с критикой на современные ей порядки и провинциальные нравы, все больше и больше жила мечтой о городах, где «все мыслящие люди, дружно соединившись в одну общую семью, работают и работают — и все это для России, и Россия все это читает и читает, и развивается».
«Такое представление о писателях, конечно, идеально и наивно до крайности, но оно понятно в женщине, в которой литература расшевелила ум и сердце и которая в отдалении, за тысячи верст от столицы, в пустынной дикой стране, одиноко терзалась среди всеобщей апатии, пустоты и мелкости интересов», — пишет Ливанов.
Вероятно, будь в Екатерине Александровне меньше воли и активности, она бы так и сошла с ума в кишащей упырями Перми, успев перед этим окончательно отрешиться от общества. Но это был не ее путь: Словцова усердно копила деньги, вырученные с немногочисленных публикаций, разбиралась с семейными обстоятельствами и наконец в 1865 году предприняла главное в своей жизни путешествие — в Петербург.
А потом сразу умерла.
***
Если в Перми ее не устраивал сложившийся вокруг социальный климат, то в Петербурге ее добил климат самый обыкновенный (уже в который раз за этот текст хочется вставить ремарку о том, что за полтора века ничего не изменилось). Словцова заболела чахоткой еще в дороге, по прибытии на место ее состояние только ухудшилось — так она протянула зиму, по рекомендации врачей уехала из Петербурга в Ревель, но это ее не спасло: она скончалась 25 августа 1866 года в возрасте двадцати семи лет.
«Задачу же в жизни выполнила она одну: доказала собою, что женщина развитая и мыслящая может при этом не быть ни нигилисткой, ни глупо-эмансипированной женщиной. За исполнение этого идеала женщины она и сложила преждевременно свою голову. <...> Такая жертва науке и литературе принесена в последнее время не одна в России, и желали бы одного, чтоб новое, умное и благородное направление русских женщин улеглось поскорее в лучшие ожидаемые всеми благомыслящими рамки, но ценою как можно меньших смертельных жертв», — напишет о ней Ливанов.
Пожелание «улечься в рамки, ожидаемые всеми благомыслящими» спустя полтора века звучит не особенно прогрессивно, а вот под словами о минимизации человеческих жертв трудно не подписаться и сегодня.
Остается добавить, что Екатерина Словцова все-таки не совсем забыта в родном городе. Ее имя носит одна из улиц в микрорайоне «Старая усадьба». Правда, автор этого текста, в рабочие обязанности которого входит в том числе и изучение пермских окраин, до сегодняшнего дня ни разу не слышал не только о такой улице, но даже о таком микрорайоне. Но это можно легко списать на его профессиональную некомпетентность.