Нашенский и закрытый
Дальневосточное крыло родной литературы оставляет двойственное ощущение. С одной стороны, интереснейшая картина и масса ярких личностей. С другой — дефицит авторов при избытке материала. Если «московский» или «питерский» тексты хорошо известны, то с дальневосточным — сложнее. В высшей лиге за Дальний Восток обыкновенно играют легионеры. Владивосток, Хабаровск, Благовещенск, Южно-Сахалинск кажутся пересылкой для гениев, тогда как местные кадры растут здесь с трудом.
Непреходящие особенности Владивостока можно изложить в нескольких цитатах. Чехов: «Во Владивостоке… живется нескучно, по-европейски… Впечатление… осталось роскошное!» Ленин: «Владивосток далеко, но… это город-то нашенский». Хрущев обещал превратить Владивосток в «советский Сан-Франциско» (дословная формулировка утрачена). Высоцкий: «Открыт закрытый порт Владивосток».
Все это — здешняя матрица. Далеко, но нашенский; нашенский, но далеко; открыт, но закрыт. «Впечатление роскошное», но «мне туда не надо». Сходство с Сан-Франциско не только внешнее (кстати, еще до Хрущева Владивосток соотнесли с Сан-Франциско Джойс в «Улиссе» и Эренбург в «Тресте Д. Е.»). Один из персонажей Джека Лондона сетовал: «В Сан-Франциско всегда была своя литература, а теперь нет никакой. Скажи О'Хара, пусть постарается найти осла, который согласится поставлять для „Волны” серию рассказов — романтических, ярких, полных настоящего сан-францисского колорита». У Владивостока — именно такая нехватка, причем хроническая. Он не стал Одессой, не создал своих Багрицкого, Олешу, Катаева, Бабеля… Целые пласты героев, сюжетов и судеб канули в Японское море. В литературные столицы России Владивосток не вошел и, видимо, не войдет. Но все-таки литературный Владивосток есть, и он похож только на самого себя.
Чеховская шинель в котомке Дерсу
Литературное освоение территории не менее важно, чем административное, военное и хозяйственное. На Дальнем Востоке все началось с записок путешественников, сочетавших в себе таланты военные, научные и литературные. Потом пришли писатели-профессионалы: Гончаров с «Палладой», Чехов с «Сахалином». Именно Чехов создал первую энциклопедию дальневосточной жизни, стал первым из великих, поехавших на Дальний Восток (Пушкин не успел — хотя собирался на Камчатку, штудировал труды Крашенинникова).
Уже в XIX веке потихоньку росли местные кадры. Николай Матвеев-Амурский — первый европеец, рожденный в Японии, — издал у Сытина «Уссурийские рассказы» (1904) и написал первую летопись Владивостока (1910). Он же основал целую литдинастию: Венедикт Март (сын), Иван Елагин (внук), Новелла Матвеева (внучка). Но все-таки Матвеев остался автором локальным. Нелокальным стал Арсеньев, работавший, по словам Горького, на стыке Брема и Купера. Арсеньев создал Дерсу Узала — первого местного литературного героя, ставшего всесоюзным и даже (спасибо Куросаве) мировым. С Дальнего Востока пришло дыхание тайги и океана. Особая реальность требовала особых слов — и в русский язык вошли сопки, распадки, тайфуны, хунхузы, фанзы и манзы.
Балаганчик на амурских волнах
Владивостоку ненастья шли только на пользу. Он жил войнами, которые обходили его стороной. После падения Порт-Артура стал главным тихоокеанским портом России, в мировые войны наращивал грузооборот. То же и с культурой. Военные капельмейстеры Шатров и Кюсс написали главные дальневосточные вальсы — «На сопках Маньчжурии» и «Амурские волны». В эпоху революций во Владивостоке взрывом расцвела литература. Город, набитый интервентами (один из них, француз Жозеф Кессель, напишет о Владивостоке «Дикие времена» с набором нагаек, казаков, страстей и револьверов) и потрясаемый переворотами, стал столицей футуристов: Бурлюк, Асеев, Третьяков, Алымов… Хлебников не доехал — но изобрел слово «овладивосточить».
Поэты и актеры провели в один из городских подвалов свет, притащили из театра «Золотой Рог» сломанные стулья и ветхие декорации — так возник «Балаганчик», местное «Стойло Пегаса». Белые и красные литераторы ругались в печати, а вечером шли сюда выпивать. «Во Владивостоке в то время было около пятидесяти действующих (как вулканы) поэтов», — вспоминал Арсений Несмелов, написавший во Владивостоке стихи «Интервенты» (их потом споет Валерий Леонтьев: «Каждый хочет любить — и солдат, и моряк»). В том же 1920-м Петр Парфенов напишет здесь песню «По долинам и по взгорьям», которую долго приписывали Алымову, отредактировавшему ее текст. В начале 1920-х во Владивостоке жил юный Штирлиц. Первый роман Юлиана Семенова о нем — «Пароль не нужен» — владивостокский (Джеймс Бонд в одном из романов Флеминга тоже угодил во Владивосток).
Особая реальность требовала особых слов — и в русский язык вошли сопки, распадки, тайфуны, хунхузы, фанзы и манзы
Бывший поручик Несмелов, создавший окопную прозу Первой мировой, переберется в Харбин и опишет КВЖДшную жизнь, применяя русско-китайский пиджин. Интересна и вся «восточная ветвь» русской эмиграции. Взять, например, Михаила Щербакова («Одиссеи без Итаки») — одного из первых русских авиаторов, покинувшего Владивосток в 1922 году с флотилией адмирала Старка, долго жившего в Шанхае и покончившего с собой в Париже. Или харбинца Бориса Юльского («Зеленый легион»), который служил в горно-лесной полиции в Маньчжурии, в 1945 году был арестован СМЕРШем за сотрудничество с японцами, после чего сбежал из колымского лагеря и сгинул.
Красный молодняк
В 1926-м во владивостокской газете «Красный молодняк» напечатаны стихи «Октябрь» — первая публикация молодого поэта Павла Васильева. Он приехал сюда из Павлодара поступать в университет — да так и не поступил; важнее оказались другие университеты: знакомство с поэтами Львом Повицким и Рюриком Ивневым, с братьями Михаилом и Донатом Мечиками (первый — однокашник Александра Фадеева по Владивостокскому коммерческому училищу, второй — отец Сергея Довлатова).
О Гражданской войне на Дальнем Востоке вскоре напишут ее участники: Рувим Фраерман (самая известная его вещь «Дикая собака Динго…» не о войне, но тоже о Дальнем Востоке, место действия — Николаевск-на-Амуре); Виктор Кин (Суровикин) — автор замечательного романа «По ту сторону». Еще громче прогремит «Разгром» приморского партизана Фадеева. Став всесоюзным, он останется дальневосточным — взять хоть описание Владивостока и тайги в «Последнем из удэге». Именно Фадеев создал второго местного героя неместного масштаба — Левинсона. Главные литературные бренды Приморья — Арсеньев и Фадеев, причем оба недопрочитаны: одного записали в резервацию «советских функционеров», другого — в тесную нишу «краеведов».
Настоящее писательское паломничество на Дальний Восток шло в 1930-х. Часто это был эскапизм, бегство от столичных проблем или себя — но на передовую. Тогда казалось, что мировая война вспыхнет не на Западе, а здесь. Писалась литература фронтира. Песни «Три танкиста» и «Катюша» — про Дальний Восток 1930-х. Гайдар начал в Хабаровске «Военную тайну», дышащую скорой войной. Баталистская звезда Симонова взошла на Халхин-Голе (в 1969-м на Даманском он передаст эстафету генштабовского соловья Проханову). Разве что Пришвин с его «Женьшенем» избежал тогда батального акцента.
Джеймс Бонд в одном из романов Флеминга тоже угодил во Владивосток
Будущий автор «Звезды» Казакевич в 1930-х участвовал в создании Еврейской автономии. На Дальний Восток едут поэт Долматовский, прозаик Евгений Петров… Сельвинский путешествует на «Челюскине» и заготавливает пушнину на Камчатке. Сергей Диковский пишет про катер «Смелый». Андрей Некрасов, сотрудник треста «Дальморзверпром», — про капитана Врунгеля. Дерсу, Левинсон, Мальчиш-Кибальчиш, Врунгель и Штирлиц — вот дальневосточный литературный взвод. Но если сравнить культурную освоенность Японского моря с Черным или Балтийским, первое проиграет.
Долгота колымская
Из авторов национальных наиболее известен чукча Юрий Рытхэу, но были ведь и нанаец Ходжер, и удэгейцы Кимонко и Дункай, и нивх Санги, здравствующий на Сахалине. Без них литература наша была бы неполной. А как сегодня представить русскую словесность без «Колымских рассказов» Шаламова? (Были и другие — первые «Колымские рассказы» этнографа Тан-Богораза). Заключенный Заболоцкий строил Комсомольск-на-Амуре, артист Жженов написал великий колымский рассказ «Саночки». Далее были Николай Задорнов с «Амуром-батюшкой», тихоокеанский военмор Борис Можаев с «Властью тайги»; Иван Басаргин с «Дикими пчелами», Александр Плетнев с «Шахтой», Анатолий Буйлов с «Тигроловами», Станислав Балабин со старателями и чжурчжэнями. В формате «нон-фикшн» (не зная, что это так называется) работали охотники Янковские и капитан Щетинина.
Были прекрасные поэты, из которых здесь назову одного — самоубийственно талантливого Геннадия Лысенко. А какие чудесные книги выпускали ныне покойные Дальиздат (Владивосток) и Магаданское книжное издательство! Они до сих пор попадаются мне на книжных развалах, а то и у мусорных контейнеров — и каждый раз невозможно пройти мимо.
Последняя мода на Дальний Восток случилась в 1960-е. На Северо-Востоке возникла целая генерация, из которой наиболее известен Олег Куваев с «Территорией», но ведь были и другие. Скажем, Альберт Мифтахутдинов, книги которого не переиздавались много лет (а надо бы!). И — снова провал. Как малолюдная и юная провинция, мы записываем в свои всех, кто тут побывал или хотя бы где-то нас упомянул. Довлатова, выдумавшего в «Наших» описание революции во Владивостоке; Лимонова, «Эд» которого собирается двинуть из Харькова прямиком во Владивосток…
Русский остров в Японском море
По-прежнему — избыток тем и недостаток «целинников». Наиболее адекватное отражение Владивостока 1990-х дали не писатели, а профессор-юрист Виталий Номоконов, написавший учебное пособие по оргпреступности (читается как детектив) и автомеханик Сергей Корниенко — автор бестселлера «Ремонт японского автомобиля». Хотя недавно Игорь Кротов написал отличную книгу «Чилима» как раз о Владивостоке 1990-х; надеюсь, путь ее к всероссийскому читателю не будет слишком долог. В последнее время (могу ошибаться, потому что оптика моя сбита пристрастным отношением), кажется, снова наметилась некая дальневосточная мода. Началось все с Гришковца, съевшего собаку на Русском острове у Владивостока (этим гастрономическим актом он, кстати, повторил Арсеньева). Кузнецов-Тулянин написал «Язычника», Тарковский — «Тойоту-Кресту», Юзефович — «Зимнюю дорогу», Ремизов — «Волю вольную».
Но вот местные, похоже, отмалчиваются. Или их не слышат? Хотя есть исключения — например, в виде Лоры Белоиван из Тавричанки, что под Владивостоком (в ее книге «Карбид и амброзия» Тавричанка превращена в волшебное Южнорусское Овчарово). Нераскрытый потенциал — соседство с азиатскими странами. Мы что-то знаем о литературе Японии, после Нобелевки Мо Яня вспомнили о Китае; а кто читал, к примеру, корейских авторов? Взаимопроникновение могло бы дать интереснейшие плоды. Но даже мы, дальневосточники, щеголяющие своей близостью к Азии, почти изолированы от соответствующей культуры. Блокаду пытается прорвать музыкальным фестивалем V-ROX Илья Лагутенко, сам вложивший яркие кирпичики в стену «владивостокского текста». Скоро этот текст будет неожиданным образом монетизирован в купюре «Владивосток две тыщи». Но он, конечно, бесценен. Без купюр.