Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Шимборской неуютно в юбилейных рамках, как и на нобелевских торжествах. Символическая дата и первая литературная премия мира требуют итогов основательных, резонов окончательных, поддающихся конспектированию и пересказу; решительно непонятно, как с этим быть, когда главные заслуги юбилярши-лауреатки проходят по ведомству иронии, безделки, отшлифованного до совершенства искусства избегать отчета об истинах, подлежащих конспектированию. Легко справлять юбилеи Чеслава Милоша и писать, как обживается словом потрепанный безверием и войной дом-космос, как слово берется отвечать за новую идиллию. Понятно, как подступиться к монументальному проекту Збигнева Херберта по исцелению мира в осколках, надписях, эпитафиях. Очевидно, из российских реалий уж точно, что́ стоит за творчеством из немоты, из военного обнуления языка у Тадеуша Ружевича. Четвертая в этом польском квартете великих, Вислава Шимборская хуже других поддается формульным определениям. Ее аполлонической природы поэзия не вышла из трагедии; к порожденному отчаянием творчеству ровесников Херберта и Ружевича, а также Милоша, который был на десять лет старше, Шимборская добавила изящный, ничуть не алармистский комментарий, переиграв, кажется, на поле философии их всех; что ж, оказывается, можно и так.
Войны в поэтических сборниках дебютировавшей в конце 1940-х Шимборской почти нет. Да, именно она написала известное каждому польскому школьнику стихотворение «Еще», где имена Сара, Натан и Абрахам едут в задраенном вагоне понятно куда; об этом стихотворении критик милошевского поколения Артур Сандауэр скажет, что оно — о незнании Шимборской еврейской жизни и еврейской трагедии, сплющившейся для нее до мертвых шкурок-имен. К персональной катастрофе, вероятно, ближе всего стихи на смерть Сталина и прочая не слишком обильная поэтическая публицистика начала 1950-х — все, что Шимборская напишет после польской оттепели 1956-го, будет так или иначе рассказывать об уловках языка, стремящегося затянуть нас в свои сети, и об очередной попытке из этих сетей выпутаться.
Удивительно, какую точную интонацию Шимборская сумеет найти, когда биографы много лет спустя станут спрашивать ее об этом недолгом романе с властью. Никаких скидок на молодость, бездомность и легкомыслие, ни тени намека на слишком благополучное происхождение (отец — управляющий в аристократическом поместье и сам человек не бедный), требовавшее присяги на верность. Да, было, да, было вполне искренне, далее, полагаю, следовал чай, или лотерея с фантами, или что-нибудь из Монтеня, ясно дававшее понять, что сюжет исчерпан. История с поэтессой Шимборской, явившейся на заседание Союза писателей с веером с портретами генералов императора Франца-Иосифа, — это не столько о польской вольнице, сколько об умении пользоваться веером так, чтобы любые вопросы улетучивались сами собой. Еще любопытный штрих, относящийся к тем же временам: азы марксизма-ленинизма и искусство сочинять лимерики Шимборская, присоединившаяся к жизни писательской коммуны на Крупничей в Кракове, осваивала одновременно; у марксизма-ленинизма и всего, что за ним стояло, шансов при таком раскладе, понятно, не было никаких.
Фото: Tygodnik Powszechny
Лимерик станет одним из ее коронных жанров. Но не только он, по образцу английских абсурдистских стишков с жесткими формальными требованиями Шимборская изобретет свои, славянские: москалик (доставалось, впрочем, не нам одним), лепей (от польского слова «лучше», главным образом с критикой общепита — «лучше пулю в сердце сразу, чем заказывать здесь зразу», «лучше взять разрыв мениска, чем баварскую сосиску»), альтруитку и прочие. Друзьям и знакомым она рассылала собственноручно сделанные коллажи с фрагментами старых открыток и вырезанными из газетных статей подписями, на блошиных рынках со знанием дела перебирала ветошь, никогда не стыдилась признаваться в любви к детективам, а в 1990-е, в эпоху мыльных опер, научилась очаровываться и их несомненным в своем роде совершенством. Для своей книжной колонки Шимборская выбирала исключительно книги-изгои: никогда не бралась за рецензирование художественной прозы, предпочитала не иметь дела с сочинениями знакомых, редко высказывалась о переизданиях классиков и с неизменным удовольствием откликалась на путеводители, справочники для домохозяек, пособия в помощь затевающим ремонт и отрывные календари. Не было ничего удивительного в том, чтобы рядом со строительно-кулинарной мудростью оказывались Томас Манн, в ультрадемократическом мире Шимборской царящий над всем, или «Давид Сасунский», или исследование африканской скульптуры. Изящество и всеядность, острота глаза и афористичность, сдержанность и естественный, не анкетный аристократизм делают ее человеком XVIII века, одной из тех, с кем мог бы переписываться Вольтер.
Удивительно, что сегодня ей всего сто.
* * *
Мало кому из великих поляков так повезло с русскими переводами. Читать по-русски стихи Шимборской непременно стоит в переводах Асара Эппеля (увы, их немного; к исключительной требовательности к себе самой Шимборской здесь добавилась вполне под стать этому качеству самокритичность переводчика). Их имена и даты не только в юбилейные дни теперь всегда рядом: в первых числах февраля 2012 года, узнав о смерти поэта, Асар Исаевич попал в больницу, из которой уже не вышел. За стихи, не сегодня замечено, платить приходится по самому высокому счету. Даже тогда — и особенно тогда, — когда они так и норовят притвориться безделками.