1. 18 декабря умер от ковида Роман Арбитман — писатель, критик, знаток фантастики и, наверное, самый остроумный мистификатор в современной русской литературе. Последний его роман «Министерство справедливости» вышел лишь несколько месяцев назад. О его детективах, псевдонимах, якобы научной «Истории советской фантастики» и пародийной ЖЗЛ-биографии рассказывает в своем фейсбуке Константин Мильчин. «В „Биографии второго президента” Арбитман, честно отработав два срока и решив все проблемы России, от сепаратизма до алкоголизма, отправляется на звездолете в созвездие Кассиопеи. Настоящий Рома полетел туда сегодня вместе с Львом Гурским и Рустамом Станиславовичем Кацем». О знакомстве и дружбе с Арбитманом вспоминают Василий Владимирский («Многие книги, о которых он писал, давно и заслуженно забыты, а вот „Поединок крысы с мечтой” снимаю с полки и перечитываю с регулярностью раз в полгода»), Лев Рубинштейн, Екатерина Шерга, Анна Наринская*Признана властями РФ иноагентом.: «Он был настоящий литератор в лучшем смысле этого слова. Без надувания щек, с любовью к словам и умением с ними обращаться, с ясным и острым умом. Ему претила любая фальшь, любая навязанная иерархия, любая нарочитая непростота. Он был веселый». О неизменной доброте писателя говорит его коллега Андрей Столяров; «при каких-то спорах с ним литературных я всегда уважал его знание и энтузиазм, с которым он занимался фантастикой», — рассказывает Сергей Лукьяненко.
«Мир фантастики» напоминает недавнюю публикацию Арбитмана — его рассказ о том, как создавалась «История советской фантастики», в частности разошедшийся по таблоидам анекдот о разделе Луны между победителями во Второй мировой войне (по инициативе Сталина). На сайте «Ревизор» в конце ноября вышло интервью с Арбитманом — о «серьезной» и «жанровой» литературе («такая сепарация выгодна только критикам и книгопродавцам — чтобы знать, на каких полках выставлять новинки»). А издание «Версия Саратов» публикует его предпоследний текст, о сериале «Скорпион». Последний еще готовится к выпуску: почувствовав болезнь, Роман Арбитман сдал редакции материалы на три недели вперед. «Роман Эмильевич ушел, но он все еще с нами. Так действительно бывает».
2. В возрасте 89 лет умер отец современного шпионского романа Джон Ле Карре. Его память почтили актеры, игравшие в экранизациях его книг, и коллеги-писатели: Стивен Кинг, Роберт Харрис, Гэри Штейнгарт, Пауло Коэльо, Уильям Гибсон («Он первым заставил меня глубже вчитываться в современную реальность»).
В The Washington Post Дэвид Игнейшес пишет, что Ле Карре придумал не только фоновых персонажей шпионского мира, а вообще весь этот мир как художественное целое. «Его проза столь убедительна, что в „секретном мире”... прижились придуманные им слова»: пример — жаргонный термин «крот». Впрочем, сам Ле Карре утверждал, что «крот» — настоящий термин советских разведчиков: об этом пишет на BBC журналист и историк разведки Гордон Корера, рассказывающий, как в прозе Ле Карре вымысел перемешан с правдой. «Годы, которые Дэвид Корнуэлл (настоящее имя Ле Карре) провел в британской разведке, были мрачными», разоблачения двойных агентов шли одно за другим; «у него был дар: изображать полный предательств мир холодной войны, где ставки были очень высоки, и при этом сохранять человеческие чувства и личные драмы предававших и преданных. <...> Джеймс Бонд Йена Флеминга был эскапистской кинофантазией, шпионы Ле Карре жили в серой, сложной, неоднозначной с точки зрения морали реальности». Впрочем, добавляет Корера, далеко не все бывшие коллеги Ле Карре восхищались им и его сочинениями.
В The Nation Сиддхартха Деб пишет об «ослепительной ясности» прозы Ле Карре — честной и политически радикальной: агент Запада, Ле Карре не боялся обнажать и его цинизм. Но важнее здесь стиль: «Размеренный и уверенный, это голос элиты, английских белых мужчин. Выдающий прекрасное образование и классовое самосознание, этот голос проявляется в безыскусном, но очень выразительном словаре; на XX век пришелся расцвет такого письма, а потом на заре нового тысячелетия оно исчезло — кажется, так же невозвратно, как Берлинская стена и Холодная война. У Ле Карре этот стиль в точности соответствует содержанию: серая проза для серого мира, насыщенного печальными воспоминаниями». Этот стиль законсервирован в ранних книгах Ле Карре; мир Тони Блэра и Джорджа Буша, бомбардировок с дронов и ярких картинок в интернете с ним уже не сочетался. Впрочем, новейшие события, от ковида до Брекзита, показывают, что привкус «распада империи» может быть по-прежнему актуален — вот почему в эти тревожные времена, по Дебу, хорошо перечитывать Ле Карре.
3. Выходит дебютный фильм Дмитрия Рудакова «Сентенция», посвященный последним дням жизни Варлама Шаламова в доме престарелых. На «Медузе»*Признан в России иностранным агентом и нежелательной организацией о картине пишет Антон Долин*Признан в России иностранным агентом. «Сентенция» — название одного из шаламовских рассказов, но фильм — не его экранизация. «Было бы опрометчиво в любом смысле приравнивать начинающего режиссера к сильнейшему русскому писателю послевоенной поры, но Рудаков как минимум пытается заниматься тем же: поиском адекватного языка для разговора о невыносимом опыте», — говорит Долин. В отличие от предыдущих, «неизменно неудачных» фильмов по Шаламову, «Сентенция» Рудакова не иллюстративна, а почти абстрактна: «Лагерей и ужасов тоталитаризма в его почти абстрактном фильме нет. Зато есть ощущение травмы расчеловечивания и стремление собрать разрушенного человека обратно из руины в личность при помощи стихов, которые старый, еле ходящий и с трудом разговаривающий писатель (поразительный образ создан артистом Александром Рязанцевым) читает редким посетителям в своей палате».
4. Издательство «Клаудберри» выпустило в поддержку благотворительной организации «Ночлежка» сборник «Дом»: в него вошло 24 рассказа современных писателей. В блоге «Сторитела» создатели книги рассказывают, как шла работа над проектом. Издатель Александр Троицкий и литагент Юлия Гумен объясняют принцип отбора текстов и размышляют, может ли литература сделать мир лучше, художница Ольга Флоренская говорит о лаконичных иллюстрациях к сборнику; представители «Ночлежки» рассказывают об успехе краудфандинговой кампании. Среди участников книги — Борис Акунин*Признан в России иностранным агентом, Алексей Сальников, Евгений Водолазкин, Алла Горбунова, Линор Горалик.
5. В «Коммерсанте» Игорь Гулин рецензирует книгу Ольги Медведковой «Три персонажа в поисках любви и бессмертия» — первый русскоязычный роман писательницы, в 1990-х эмигрировавшей во Францию и с тех пор писавшей по-французски. Гулин подчеркивает, что пересказывать роман Медведковой — или, вернее, три повести, напоминающие сказки или притчи, — не имеет смысла: «тогда не останется тайны». Текст здесь держится на «вере в чары повествования», на балансе в ощущении европейской традиции «как своей и чужой одновременно»: у критика книга Медведковой вызывает желание сравнить ее не с газдановской/набоковской эмигрантской традицией, а скорее с прозой Михаила Кузмина.
6. «Арзамас» публикует первую главу из книги Филиппа Дзядко «Глазами ящерицы», посвященной медленному, ассоциативному чтению стихов Михаила Айзенберга. «Текст опоясывается приключением образа, который к финалу меняется. Здесь этот образ — снимок, превращающийся в конце во взгляд ящерицы. Мы так же не знаем и не понимаем, что мы видим, как ящерица, а потому можем только гадать, кто мы, эфемерные существа в размытом пространстве. Ящерный глаз — тоже рассеянный фотограф, ее поднимающееся веко — затвор фотоаппарата из первой строфы. Может быть, этот новый взгляд — это и есть стихи?» Книга вышла в «Новом издательстве»; одновременно там же появилась книга мемуарной прозы самого Михаила Айзенберга.
7. Три рецензии на «Прочтении». Анастасия Сопикова пишет о «Crudo» Оливии Лэнг, где самоощущение героини принципиально не стыкуется с миром, обрушивающим на нее тонны тревожной или ужасающей информации. «Проблема вот в чем: при всей безупречности языка, элегантности стиля, некоторой дерзости, за которую так любят Лэнг, здесь нет подлинной боли, переживания, нерва, — утверждает Сопикова. — <...> Слишком прилизанное и благополучное все кругом — от бесконечных устриц с белым вином до аристократической мигрени, которой страдает главная героиня».
Василий Владимирский рецензирует вышедшую в России (лет через 30 после появления оригинала) мангу Сиро Масамунэ «Призрак в доспехах». История «гениального киберпреступника по прозвищу Кукольник, способного взломать цифровую защиту любой сложности, переписать человеческие воспоминания или полностью заменить чужую личность», звучит пугающе современно — при этом манга, по словам Владимирского, «проще, прямолинейнее» прославленной аниме-экранизации 1995 года. «Зато, в отличие от эстета Мамору Оссии, Сиро Масамунэ создает настоящий панк — насколько позволяют ограничения, наложенные японской издательской цензурой. Взамен оттенков, полутонов, нюансов комикс транслирует всепоглощающую ярость, обжигающую ненависть к Системе».
А Надежда Александриди говорит о книге Валерия Печейкина «Злой мальчик»; название отсылает к рассказу Чехова, а взгляд Печейкина на город (Москву) напоминает Александриди взгляд Чехова на «Деревню» Левитана — «„серенькую, жалконькую, затерянную, безобразную”, но от которой „веет такой невыразимой прелестью, что оторваться нельзя”». Эта прелесть заставляет Печейкина иронизируя умиляться — впрочем, попасться ему в качестве персонажа критику все равно не хочется. «Жить с чутким насмешником в одном городе немного дискомфортно: он подслушает ваш дурацкий разговор с друзьями в театральном буфете, подсмотрит, что ты (в состоянии „пока еще бреюсь, но уже не причесываюсь”) покупаешь в аптеке, заметит, как ты ставишь лайк новости про задержание друзей полицией и моментально переключаешься на ролик про поймавшего прищепку котика; встретится в вагоне метро, когда тебе особенно #бирюлёво, и опишет всё это в книге».
8. «Урал — родина русского вуду, русской потусторонности (и русского стимпанка заодно)»: в журнале «Формаслов» Геннадий Каневский выбирает стихи уральских поэтов, которые, как порталы, способны перенести в другую реальность; получилась мини-антология.
И горит за чужим окном
натюрморт с молодым вином,
к полым рыбам приплетены
джонки дыни или луны,
с ними взломанный циферблат —
красноокий фиал-гранат.
(Юлия Кокошко)
рыбы в потёмках ветрены но скуласты
заморозь года сходится на потом
отроки виснут десницами и от лязга
в лужах накапливается потолок
корни отцов лоснящихся по округе
горе по локоть — заговор напрямик
скрипом измазанные как руки
и самодельны колики горемык
падалью свёртываются через тени
вдоволью не зажиточные кроты
щель проворачивается но пустеет
рыба ребёнка ловит из темноты.
(Руслан Комадей)
9. В издательстве Individuum вышла книга Дэниела Сасскинда «Будущее без работы. Технологии, автоматизация и стоит ли их бояться». В соответствии с темой перевод книги доверили «Яндекс.Переводчику», а создание обложки — нейросети. Человек вмешался только на этапе редактуры. В «Новой газете»*СМИ, признанное в России иностранным агентом главред издательства Феликс Сандалов объясняет, что «по Сасскинду, такое использование новых технологий можно считать образцовым примером дополняющего труда машин»: в будущем переводчик из плоти и крови превратится в редактора машинных переводов. «Это позволит выполнять ее [работу] быстрее, и в конечном итоге зарабатывать за себя и за того парня (стоимость машинного перевода в 250 раз ниже услуг квалифицированного специалиста, и мы уж точно не планируем урезать доходы компетентных людей), и больше заниматься художественной литературой, развивающей совершенно иные профессиональные качества. А с другой стороны, это выкинет с рынка бездарных бракоделов, неспособных переводить лучше, чем „Яндекс.Переводчик” — и, честно говоря, этому я могу только обрадоваться», — говорит Сандалов. Редактор книги, профессиональный переводчик Александр Дунаев, пока не в восторге от умений Яндекс-коллеги: «Менять приходилось практически каждый абзац. Машинный перевод лишь дает возможность понять, о чем текст». Хотя качество машинного перевода сейчас гораздо лучше, чем пять лет назад, «рано говорить о том, что квалифицированным переводчикам надо искать другую работу». Здесь же Анастасия Завозова признает, что машинный перевод способен изменить рабочие схемы в книгоиздании — но все же «продукт работы искусственного интеллекта всегда надо доучивать и дотачивать людям».
10. На «Грёзе» вышла вторая часть огромного юбилейного приношения Паулю Целану. Опубликованы, в частности, отрывки из посвященных Целану текстов философа Вернера Хамахера и поэтессы Клодии Рэнкин; Дубравка Джурич размышляет о Целане в связи с новыми геополитическими разделениями в Европе и (не)возможностью примирения. Андрей Грицман предлагает свой перевод «Короны», Марк Белорусец комментирует свой перевод «Валлисской элегии», Петро Рыхло переводит на украинский стихотворение «Wolfsbonne», подробно поясняя выбор названия («Вовчий біб», то есть «Волчий боб»). Перевод Анны Глазовой («Воспеваемое в остатке — абрис / того, кто беззвучно / проломился сквозь серпоскрипт, / в стороне, в снежном месте») стоит рядом с ее собственным стихотворением: «сплелось из остатков струн — что-то / негодное но целое. Сырые / доски, тонкий лак, вообще мастерство / достались кому-то, но звук в снегу не для слуха».
А Полина Барскова размышляет о том, чем дорог Целан русской поэзии: «При всей огромной приверженности, благодарности этому невероятно хрупкому и мощному работнику по искусству, я бы хотела использовать эту беседу также как повод задаться вопросами, с чем связана наша сегодняшняя склонность к жизненному миру и методу этого поэта, чему еще нас может научить внимание к Целану. Очевидно, он уже проник в нашу поэзию, благодаря мощным поэтам-переводчикам, и причиной скорости этого полыхания/заражения (так загорается бумага, так бежит по членам гангрена) является, я думаю, не только лингвистика, но и история. Ставшее расхожим лозунгом восклицание Адорно о том, что писать стихи после Освенцима есть занятие варваров, конечно, относится и к наследникам/пользователям истории советской: после Колымы, Ленинграда и многих Голодоморов язык перестает быть равен себе, то есть себе хорошему, прекрасному, доброму, богатому, сытому: он становится языком вохры и языком дистрофика».
11. На сайте Университета Дьюка рассказывают, какие книги, фильмы и музыкальные записи перейдут в общественное достояние в США с 1 января 2021 года. Среди книг — «Процесс» Кафки, «Великий Гэтсби» Фицджеральда, «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вулф, «Эрроусмит» Синклера Льюиса и «Тайна замка Чимниз» Агаты Кристи. Словом, произведения, увидевшие свет в 1925 году; перечисление этих заглавий не хуже машины времени показывает, как неоднороден и странен мировой литературный процесс — если о нем вообще можно говорить.
12. Сайт Brittle Paper называет главные события и главных людей в африканской литературе 2020 года. «Человеком года» стала южноафриканская романистка Зукисва Ваннер — не только за свои книги, но и за культуртрегерскую деятельность: она много лет проводит писательские мастерские, работает на платформе Writivism, «которая помогла многим африканским писателям начать успешную карьеру», запускает курсы для молодых авторов; Ваннер — одна из основателей многоязыковой платформы La Shamba для творческого диалога африканских и латиноамериканских писателей, а в 2020-м, когда книжная индустрия в Африке, как и везде, оказалась под угрозой, писательница сумела организовать виртуальный фестиваль Afrolit Sans Frontieres, пользовавшийся большой популярностью.
Главной писательницей-активисткой названа египтянка Мона Элтахави, борющаяся с мизогинией и патриархальными устоями в мусульманском мире; главным ученым — ганский литературовед, профессор Стэнфордского университета Ато Квейсон, запустивший свой YouTube-канал (редакции Brittle Paper это кажется «подрывающим традиции академизма»); главная литературная площадка — намибский журнал Doek!.
13. На сайте Yale Review — любопытная дискуссия между замбийской писательницей Намвали Серпелл и австралийской писательницей Марией Тумаркин. В прошлом году Серпелл опубликовала эссе «Банальность эмпатии». Она ставит под сомнение общее место: искусство порождает сопереживание или должно его порождать. Эмпатия не просто замещает действие, считает Серпелл, а еще и может развивать в читателе упоение чужими страданиями — что особенно опасно, когда дело касается расовых проблем (в диалоге речь заходит о страданиях чернокожих в Америке, аборигенов в Австралии). Существуют ли «небанальные» способы говорить об этическом воздействии литературы? Собеседницы говорят о мысленных моральных экспериментах из прозы Айрис Мердок, о «лице Другого» в философии Эммануэля Левинаса — лице, которое «ставит нас перед глубокими, неразрешимыми различиями между людьми и в то же время помогает нам понять нашу обязанность друг другу». Важное место в разговоре отведено Набокову, чей Гумберт Гумберт — идеальное предупреждение против эмпатической солидарности с рассказчиком.
Тумаркин, родившаяся в УССР, вспоминает о выхолащивании человеколюбивых лозунгов в Советском Союзе и объясняет, что значит для нее фраза Лиса из «Маленького принца»: «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил». «Если „навсегда” вам не подходит, даже и не пробуйте. <...> Смысл в том, что если вы предлагаете помощь или укрытие другому, вы должны быть готовы делать это снова и снова. Если вы будете от этого уставать, чувствовать себя „использованными”, хотеть получить медаль за то, какие вы хорошие и самоотверженные, вы причините несказанный вред. Мысль, что всегда лучше что-то делать, чем не делать, очень опасна... Я не хочу оправдать бездействие, я просто знаю, что автоматическая этическая позиция „надо что-то делать” чревата проблемами. До того, как вы действительно начнете делать что-то этически обоснованное, не служащее вашим личным интересам, нужно приложить большие усилия».
Серпелл, соглашаясь с собеседницей, утверждает: «Мы не понимаем причинно-следственную связь между эмпатией и литературой. Литература не дает нам способности к эмпатии (или, вернее, идентификации и проекции), это наша способность к эмпатии позволяет нам создавать и читать литературу. Эмпатия и литература — необязательно формы нравственного действия. Язык может быть активным, может менять что-то в мире... но это не обязательно свойственно всем формам его применения. <...> Почему мы даем эмпатии увлечь себя? Нам кажется, что она ставит знак равенства между человеческой склонностью к идентификации и относительно недавней традицией, согласно которой сочувствие или эмпатия — это ключ к тому, как делать людям добро».